Записки психиатра. История моей болезни

скачать книгу бесплатно

Заключение

Не потому человек находится в состоянии невменяемости, что он болен, но наоборот, тогда-то лишь и можно назвать человека больным, если у него не оказывается полной наличности условий свободного волеопределения, не оказывается свободы выбора того или другого образа действования.

Эта свобода выбора бывает ограничена в человеке двумя путями:

1. Бывает у него весьма малое число мотивов действования, например, один, так что и выбирать ему, в сущности, не из чего (отсутствие самого выбора).

2. Бывает, что мотивов в сознании много и они вступают между собою в коллизию; но если нам вперед известно, что тут есть один мотив, относительно всех прочих несоразмерно сильный, то исход борьбы между мотивами нам уже предрешен. А это значит, что и тут нет условий свободного выбора, ибо принудительный выбор есть прямая противоположность выбору свободному (отсутствие свободы в выборе).

Затем позволю себе предложить следующую формулировку редакции 36 статьи:

Условия вменения

Ст. 36. Не вменяется в вину деяние, учиненное лицом, которое, по постоянному своему состоянию, или по состоянию своему во время учинения деяния

, не могло понимать свойства и значения совершаемого, или же не могло руководиться в то время здравым пониманием

в действовании своем.

Суд, если признает необходимым, может или отдать такое лицо под ответственный надзор родственников или других лиц, пожелавших принять его на свое попечение, или же, в случае душевной болезни, поместить его во врачебное заведение, впредь до выздоровления, удостоверенного установленным порядком, или же впредь до особого относительно сего лица определения

.

Мотивировка

I. Отношение психиатрии и психологии.

Психология есть наука о душе вообще; психиатрия есть наука о душевном расстройстве. Выводы психиатрии к здоровой душе неприложимы; общие выводы научной психологии для психиатрии обязательны, ибо душа, расстроившись, не перестает быть душою. Рациональная психиатрия неизбежно имеет в своей основе психологию.

II. Понятие о неспособности ко вменению.

Понятие «неспособность ко вменению» равнозначительно с понятием «душевная болезнь» в широком смысле. Дать определение одному из этих понятий значит дать определение и другому.

III. Определение понятия о душевной болезни.

Психиатрия не в состоянии дать логического определения понятию «душевная болезнь», ибо иначе она необходимо должна была бы дать и определение понятию «психическое здоровье», которое лежит вне ее сферы; определение понятия «душевная болезнь» может быть дано лишь психологией. Психиатрия не в состоянии также дать определения понятию «невменяемость», ибо «способность ко вменению» лежит вне области, психиатрией изучаемой.

IV. Характер определения понятия о невменяемости.

Для понятия «невменяемость» возможно лишь психологическое определение, но не психиатрическое. Психиатрия может только указывать на причины неспособности ко вменению.

V. Формулировка статьи закона, определяющей условия вменения.

Если в законе имеется полное определение понятию «невменяемость», то указание на отдельные причины неспособности ко вменению становятся излишними

.

Читано в заседании Общества психиатров в СПб. 18 февраля 1883 года.

Вопрос об условиях вменения и о редакции 36 ст. нового Уложения о наказаниях еще раз был затронут на первом съезде отечественных психиатров в Москве доктором Я.А. Боткиным в его докладе «Оценка законоположений о душевнобольных в России», читанном в заседании 8 января 1887 г., где вновь подвергался обсуждению. Возражая д-ру Боткину, В.Х. Кандинский противопоставил его выводам свои положения, в которых в сжатой форме резюмировал вообще доводы защитников психологического критерия, а потому мы их и приводим в том виде, как они напечатаны в «Трудах съезда» (СПб., 1887, стр. 453 и сл. – Примеч. изд.).

Положения В.X. Кандинского в защиту психологического критерия

Я собственно против 2-го пункта доклада Я.А. Боткина «Критерий душевного расстройства, изображенный в ст. 36 проекта нового Уложения о наказаниях, как критерий психологический, не может обнимать собою всех аномалий душевной деятельности».

По недостатку времени я не имею возможности оспаривать 2-е положение д-ра Боткина мотивированно, а потому просто представлю свои положения, которые я уже раньше защищал и устно и в печати. Я делаю это вовсе не с той целью, чтобы убеждать кого-нибудь, но единственно для того, чтобы не носить на себе нравственной ответственности за мнения большинства в случае, если я их разделить по этому вопросу буду опять не в состоянии.

Итак:

1. Психиатрического критерия неспособности ко вменению дать нельзя; здесь возможно лишь психологическое определение. Нельзя определить психиатрию в терминах, взятых из той же психиатрии. Сказать, что психиатрия есть наука о душевных болезнях, еще не значит дать определения для психиатрии, ибо кто здоров и кто болен? Где граница между здоровьем и психической болезнью? Здесь возможно лишь физиологическое определение.

2. Нельзя оставить статью закона, трактующую о невменении, без определения состояния невменяемости; иначе не только терпимая в обществе низшая степень слабоумия (простая дураковатость), но и такое болезненное расстройство, как, напр., нейрастения (тут душевная деятельность также не бывает вполне нормальной), будут исключать собой вменение и давать право на безнаказанное совершение преступлений, что, мне кажется, вовсе нежелательно.

3. Невменяемыми могут быть лишь действия человека, находящегося в душевном состоянии, исключающем свободное волеопределение. В термине «свободное волеопределение» нет никакой метафизики; это, может быть, неуклюжее, но, во всяком случае, чисто психологическое выражение. Пользуясь словами одного американского писателя по этике – Сальтера, я скажу: в том смысле, в каком мы употребляем это выражение ежедневно, оно значит просто отсутствие насилия внешнего и внутреннего.

4. Присутствие способности «свободного волеопределения» предполагает (напр., по судебной психопатологии Крафт-Эбинга) наличность следующих двух (и только двух) условий:

первое – наличность libertatis judicii, если выразиться языком юристов; в переводе на язык простых смертных под этим разумеется понимание человеком значения и свойства своих деяний, между прочим, и знание, что такие-то и такие-то действия законом воспрещены;

второе условие – наличность libertatis consilii, т. е. существование возможности у человека сделать выбор между различными мотивами действования, у него имеющимися, т. е. возможность на основании соображения и здравого рассуждения удержаться от совершения преступного деяния или, напротив, уступить соблазну.

5. Наш ныне действующий закон (95 ст. старого нашего Улож. о наказ.) неудовлетворителен не тем, что в нем выставлен психологический критерий невменяемости, а тем, что в 95 статью вошла лишь первая половина критерия, касающаяся отсутствия libertatis judicii; отсутствие же libertatis consilii, при наличности libertatis judicii, нашим старым законом не предусмотрено.

6. Напротив, 36 статья проекта нового Уложения тем и хороша, что она вводит психологический критерий во всей его полноте; она говорит: «не вменяется в вину содеянное, когда действовавшее лицо, по душевному состоянию своему в то время, не могло понимать свойства и значения своих деяний» – это первая половина критерия, обнимающая собою все случаи отсутствия libertatis judicii, – «или не могло руководиться своим пониманием (имея его) в действовании своем» – это вторая половина критерия, обнимающая собою все случаи отсутствия libertatis consilii.

7. Разумеется, не все душевные аномалии подойдут под психологическое определение состояния невменяемости; но это не только не беда, это именно и есть то, что требуется. Странный характер, простая глупость, излишняя талантливость – все это относится к аномалиям, – но с какой стати человек, находящийся в подобном состоянии, не должен считаться ответственным за свои поступки, – этого я, право, не понимаю, да, вероятно, и никогда не пойму.

8. Статья 36-я проекта нового уложения формулирована, по моему мнению, превосходно. Эта формулировка есть результат коллективной деятельности многих лиц, хорошо знающих, как в наше время должны писаться законы. Формулировка эта сделана ими на основании глубокого знакомства как с современной литературой по физиологической психологии, так и с выдающимися работами врачей по судебной медицине.

В заключение скажу: странно было бы смешивать обсуждение формулировки статьи закона, определяющей условия невменения, с формулировкою медицинской инструкции медицинского начальства врачам-подчиненным; такая инструкция имеет целью подсказать не довольно опытным врачам, как им держать себя на практике по отношению к основному закону уголовного уложения, к закону об условиях невменения (к теперешней 95 ст. и к проектированной для введения 36 ст.), – как держать себя в том случае, когда их приглашают говорить в заседании уголовного отделения окружного суда или судебной палаты. Сущность такой инструкции может быть выражена в немногих словах – не мешаться не в свое дело.

(Читано в заседании 8-го января 1887 г.)

Медицинские заключения о состоянии умственных способностей испытуемых, порученных наблюдению В.Х. Кандинского, ординатора больницы св. Николая чудотворца в Санкт-Петербурге

I. Случай сомнительного душевного состояния перед судом присяжных (Дело девицы Юлии Губаревой) В. Х. Кандинского, ординатора больницы Св. Николая Чудотворца в С.-Петербурге

.

I

Неудовлетворительность ныне действующего закона, определяющего условия невменения, давно уже сознавалась не только врачами, но и юристами. В настоящее время в высших сферах рассматривается проект нового уложения о наказаниях, и в обработанной доселе общей части проектированного уложения условия невменения по отношению к лицам психически страждущим уже формулированы в выражениях, более соответствующих как требованиям практики, так и современному развитию психиатрии. Но новое уложение войдет в действие, вероятно, еще не скоро, а до тех пор врачи, производящие исследование лиц, подозреваемых в ненормальном состоянии умственных способностей, не только принуждены сообразоваться со смыслом надлежащих статей действующего уложения, но и непременно должны при определении в судебно-медицинских актах умственного состояния исследуемых лиц употреблять выражения, усвоенные законом для сих случаев

. Главнейшие из обстоятельств, исключающих способность ко вменению, указаны ст. 95 и 96 Улож. о наказаниях; они суть: безумие от рождения, сумасшествие и припадки болезни, приводящей в умоисступление или совершенное беспамятство. Собственно говоря, этими терминами обнимаются всевозможные случаи психического расстройства; ибо все эти случаи разделяются на следующие три главные группы: а) недостаточность умственных способностей прирожденная или приобретенная, b) длительные душевные страдания (помешательство и сумасшествие) и с) транзиторные психические расстройства. Маленькое практическое неудобство, возникающее при этом для врачей из их обязанности употреблять для обозначения психических ненормальностей выражения, законом усвоенные, есть следующее: безумными по закону признаются лица, не имеющие здравого рассудка с самого младенчества; следовательно приобретенное безумие (amentia secundaria s. consecutiva), являющееся последствием раньше (иной раз много лет раньше) протекших первичных психозов, равно как и безумие, происходящее от многолетнего страдания эпилепсией, должно быть называемо нами сумасшествием

. Впрочем, по моему мнению, неудовлетворительность формулировки 95-й и 96-й ст. уголовного уложения заключается далеко не в том, что здесь приняты выражения «безумие от рождения», «сумасшествие», «умоисступление» и «беспамятство», а не какие-либо другие; здесь важен не выбор выражений, но важно и необходимо, чтобы с каждым выражением соединялся определенный смысл. Прилагая к данному конкретному судебному случаю термин «сумасшествие» или «умоисступление», мы этим самым уже решаем, что в данном случае вменение не должно иметь места. Но что значит слово «сумасшествие»? Большинство наших психиатров считают это выражение однозначащим с выражениями «душевная болезнь, психическое расстройство»

, что, однако, по моему мнению, не вполне верно. В самом деле, в деятельности души резко различаются три стороны: деятельность чувствования, деятельность представления и мышления и деятельность воли. Первичное и самостоятельное расстройство деятельности воли очевидно исключает свободу действования; в этом случае способность ко вменению, понятно, не существует. Расстройство в сфере представления и мышления, даже при отсутствии первичного поражения деятельности воли, не может остаться изолированным; так или иначе оно выразится наружу, в форме тех или других двигательных актов, или же в форме более или менее сознательных, хотя бы нелепых поступков; вменение здесь тоже не имеет места, но расстройство здесь первично поражает не ту сферу, как в предыдущем случае, не сферу воли, а сферу представления, это будет умственное расстройство в тесном смысле слова. Но что касается до первичного расстройства в сфере чувствования, то оно, разумеется, может подать повод к расстройству собственно умственной сферы и отразиться на сфере воли, как непосредственно, так и через посредство сферы мышления, но может и остаться изолированным, причем деятельность мышления, равно как и деятельность воли, остаются нормальными; так бывает в легких случаях простой ипохондрии, в некоторых случаях истерии и эпилепсии («hysterischer resp. epileptischer Сharacter» по Krafft-Ebing’y), в легких случаях так называемой insanitatis moralis. В подобного рода случаях действующий субъект может удержаться от совершения преступного деяния, если только захочет удержаться, и потому он должен считаться легально ответственным за свои поступки. Так как в этих случаях страдает одна из сторон души, именно сфера чувствования, то можно сказать, что здесь мы имеем дело с душевною болезнью, с психическим расстройством; но эта душевная болезнь, это психическое расстройство не будет расстройством умственным или сумасшествием. Итак, выражение «сумасшествие» (умственное расстройство) и более общие выражения «душевная болезнь» или «психическое расстройство» совсем не однозначащие.

Но даже само сумасшествие (в смысле собственно умственного расстройства) не есть нечто резко обособленное от нормального состояния; между нормальным умственным состоянием и полным сумасшествием существует длинный ряд промежуточных состояний. Ясно, что средние члены этого ряда не могут быть названы ни нормальным состоянием, ни полным сумаcшествием; они именно суть нечто среднее, и в подобных случаях только внимательное изучение данного случая in concreto, т. е. со всеми его, так сказать, индивидуальными особенностями, позволяет решить вопрос о вменении. Итак, должно иметь в виду, что возможны разные степени умственного расстройства. В самом деле, существует громадная разница между тяжелою формою настоящей меланхолии в полном ее развитии и тем угнетенным состоянием духа с заметной замедленностью движения представлений, в которое временно впадают пьяницы после усиленных эксцессов in Baccho. Точно так же бывает различна и степень прирожденной недостаточности умственных способностей: в самом деле, нелегко указать границу между безумием и слабоумием, а между тем определение этой границы в практическом отношении весьма важно, раз по закону безумие есть обстоятельство, исключающее вменение, слабоумие же почитается лишь обстоятельством, уменьшающим вину.

Из сказанного ясно, что закон, формулирующий условие невменения, не должен ограничиваться одним указанием причин невменения, – ибо при этом останется неопределенным, какая именно степень или сила действия известной причины должна считаться обстоятельством, исключающим способность ко вменению. Во избежание этой неопределенности почти во всех современных европейских уголовных кодексах выставляется так или иначе выраженный общий критерий состояния невменяемости, или, другими словами, общее определение понятия о невменяемости. Ст. 95 нашего действующего уложения тоже выставляет некоторый критерий состояния невменяемости, но неудовлетворительность формулировки этой статьи именно в том и состоит, что выставляемый ею критерий слишком узок и односторонен, захватывает не все случаи отсутствия способности ко вменению, а лишь часть их. «Преступление или поступок, учиненные безумным от рождения или сумасшедшим, не вменяются им в вину, когда нет сомнения, что безумный или сумасшедший по состоянию своему в то время не мог иметь понятия о противозаконности и самом свойстве своего деяния». Однако весьма нередки случаи, когда человек душевно больной положительно не в состоянии воздержаться от совершения противозаконного деяния, несмотря на то, что имеет ясное понятие о противозаконности и самом свойстве своего деяния. Так бывает, например, когда при относительной нетронутости интеллектуальной сферы к преступлению роковым образом влекут так называемые насильственные представления (Verrticktheit aus Zwangsvorstellungen, abortive Verrticktheit Westphal) или когда преступное деяние есть результат самостоятельного первичного раздражения в психомоторных областях мозговой коры (Zwangshandlungen) или же результат болезненного расстройства сферы органического побуждения (impulsive Handlungen). Понимание свойства и значения совершаемого есть лишь одно из двух необходимых условий свободы действования и определяет собой лишь так называемую (Mittermayer, Krafft-Ebing) свободу суждения или libertas judicii. Но для свободного действования необходима, кроме свободы суждения, и свобода выбора способов действования, другими словами, необходима способность руководиться правильно сознанным или понятым в своем действовании (libertas consilii). Где нет возможности сознательного выбора способов действования, там нет и способности ко вменению.

Особенно затрудняет на практике не только экспертов, но и присяжных заседателей формулировка 96-й ст. нашего ныне действующего уложения: «не вменяется в вину учиненное в болезненном припадке умоисступления или совершенного беспамятства только в том случае, если таковой припадок точно доказан». Требование, чтобы умоисступление или беспамятство было точно доказано, могло иметь смысл лишь при нашем прежнем судопроизводстве, всецело основанном на системе формальных улик. При теперешнем же судопроизводстве, когда уголовные дела решаются присяжными заседателями по внутреннему убеждению, последние не только могут, но и должны бы признавать неответственным подсудимого во всех тех случаях, когда эксперты заявляют основательное сомнение в нормальности его душевного состояния в момент деяния. Тем не менее в силу 96-й ст. Уложения о наказаниях присяжным заседателям в подобных случаях всегда ставится такой вопрос: «находился ли подсудимый в момент преступного деяния в точно доказанном припадке умоисступления», – и это требование точной доказанности иногда затрудняет и запутывает присяжных даже в случаях совершенно простых и ясных. Так, мне вспомнилось разбиравшееся в С.-Петербургском Окружном суде в 1882 году дело солдатки Ульяны Матвеевой, нанесшей, при обстоятельствах, заставлявших подозревать умоисступление, рану своей сопернице. При испытании в больнице Св. Николая Чудотворца обвиняемая оказалась раздражительным, невропатическим субъектом, подверженным частым головным болям и приливам крови к голове. Врач, производивший испытание, д-р Сикорский (после в судебном заседании он не присутствовал), не высказываясь с полною определительностью, склонился, однако, в пользу того мнения, что Матвеева нанесла удар своей сопернице не в припадке умоисступления, а в простом аффекте ревности и злобы. Вызванные в суд эксперты, д-ра Майдель, Чечотт и Черемшанский, несмотря на то, что были спрошены поодиночке, все трое решительно признали в этом случае умоисступление. Однако присяжные на поставленный им вопрос о вменении дали следующий странный ответ: «умоисступление не было точно доказано», и подсудимая была осуждена. Очевидно, присяжные-формалисты в этом случае интересовались не столько уяснением себе того состояния, в каком находилась обвиняемая в момент своего деяния, сколько решением вопроса – точно или не точно эксперты доказали в этом случае умоисступление.

При ныне действующем Уложении о наказаниях (ст. 95 и 96) особенно бывают затруднительными для врача в его судебно-медицинской практике те случаи, когда обвиняемый во время учинения деяния при сохранившейся способности суждения (Unterscheidungsver-mogen) находился в состоянии, исключавшем способность свободного определения к действию, т. е. был лишен способности выбора образа действования (отсутствие Wahlfahigkeit, libertatis consilii). Сюда относятся многочисленные случаи insanitatis moralis, manie raisonnante, транзиторных истерических расстройств, так называемая Verrticktheit aus Zwangsvorstellungen (Westphal). Эти случаи не подводятся под 95 ст. нашего уложения, ибо здесь нет ни резкого сумасшествия, ни полного безумия, причем подсудимый был бы лишен способности понимать противозаконность и самое свойство своего деяния. Подвести их под ст. 96-ю тоже не всегда бывает возможно, ибо по этой статье припадок умоисступления или совершенного беспамятства непременно должен быть точно доказан; экспертирующий врач может быть глубоко убежден, что преступление совершено в транзиторно-ненормальном психическом состоянии, и, однако, не находит в результатах предварительного следствия достаточно данных для того, чтобы точно доказать в данном случае припадок умоисступления. В этом отношении особенно интересно дело девицы Губаревой, где нельзя было прямо доказать резкого психического расстройства подсудимой в момент учинения ею преступления, но можно было лишь возбудить основательное сомнение в нормальности ее умственного состояния во время деяния, и то лишь не иначе, как выставивши на вид обстоятельства, в акты предварительного следствия не попавшие. Случай этот заслуживает подробного описания, ибо, с одной стороны, он интересен не только в судебно-медицинском, но и в психопатологическом отношении, с другой стороны, в этом процессе ярко обнаруживается неудовлетворительность существующих условий врачебной экспертизы на суде и затруднительность последней в случаях, подобных настоящему.

II

Обстоятельства дела по результатам предварительного следствия таковы:

В ночь на 30-е августа 1881 года между Старою Деревнею и Лахтою (близ окраины Петербурга) был избит легковой извозчик крестьянин Вавило Саблин, причем седоки его девица Юлия Губарева и ее работник крестьянин Пахом Чудин, сняв с извозчика кучерское платье, угнали лошадь с пролеткою. Утром 30-го августа Губарева сама продала лошадь на Конной (за 35 р.); при полицейском обыске, последовавшем к вечеру того же дня, пролетка и платье Саблина были найдены в сарае Губаревой, а сбруя с лошади Саблина в ее, Губаревой, квартире.

Будучи привлечена к следствию по обвинению в покушении на убийство с целью ограбления, Губарева виновною себя не признала, но объяснила следующее. Проживавший у нее в работниках крестьянин Пахом Чудин будто бы предлагал ей, два месяца тому назад, скрыть в ее сарае краденый экипаж, но она отказалась. Затем, намереваясь ехать в деревню, Чудин говорил, что у него нет денег, и вот в субботу, 29-го августа он куда-то собрался, сказав, что он нашел средство поправить свои обстоятельства, и предложив ей, Губаревой, поехать вместе с ним. Будучи в тот вечер пьяною, она согласилась ехать с Чудиным за город. Дорогою Чудин и извозчик пили в разных трактирах. Между Старою Деревнею и Лахтою она, Губарева, не желая дальше ехать с пьяными, сошла с пролетки и пошла к городу, после чего видела, что Чудин и извозчик стали между собою драться. Вскоре Чудин догнал ее на лошади и убедил сесть в пролетку, говоря, что теперь уже все равно, так как он зашиб извозчика по затылку (однако не убив). Утром лошадь была ею, Губаревой, продана, на Конной.

Работник Губаревой, крестьянин Чудин, тоже не признавший себя виновным, на допросе у судебного следователя показал, что 29-го августа он собрался на Лахту в гости к своему знакомому. Барышня Губарева без его приглашения вздумала ехать с ним, чтобы «проветриться». Сперва они хотели было ехать «по конке», но так как вагоны были переполнены, то они (около 11 часов ночи) наняли, на углу Большой Конюшенной и Невского проспекта, извозчика до Старой Деревни, рассчитывая там взять чухонца, но, не найдя чухонца, наняли того же извозчика на Лахту. Чудин (по его словам) был нетрезв, ибо еще дома он выпил 6–7 стаканчиков водки, да дорогою он и извозчик выпили каждый по 2 стакана. За Старою Деревнею извозчик будто бы не захотел ехать далее, вследствие чего он, Чудин, схватившись с извозчиком драться, бил его по голове кошельком с медною монетою, причем Губарева находилась в стороне и в драке нимало не участвовала. Чтобы извозчик не привлек его к ответу за побои, он, Чудин, решился уехать на лошади Саблина, уговорив барышню сесть в пролетку и рассчитывая бросить лошадь на дороге, в Александровском Парке; платье же извозчика он надел на себя для того, чтобы их не остановили. После он рассудил, что «теперь уже все равно», и потому они привели лошадь с пролеткою на двор к себе.

При медицинском освидетельствовании Саблина у него оказались две раны в мягких покровах головы, без повреждения кости, одна из ран находилась у наружного угла левого глаза, другая – на затылочной кости, причем каждая была длиною в 1/2 вершка; заключением полицейского врача обе эти раны отнесены к числу повреждений легких.

Потерпевший дал показание, в следующем разнящееся от показаний обвиняемых. Дорогою на Лахту они никуда не заезжали, оба седока были совсем трезвые и сам он, Саблин, никогда ничего не пьет. В Старой Деревне Чудин и Губарева, не слезая с пролетки, высматривали чухонца, но так как последнего не нашлось, то он, Саблин, подрядился везти их на Лахту. Дорогою он вдруг почувствовал, что его сзади треснули по голове чем-то твердым. В первой своем показании (2-го сентября 1881 г.) Саблин выразился, что от этого удара он упал, после чего седоки, подбежав к нему, стали его бить. Но при вторичном допросе (26-го января 1882 г.) он сказал, что после нанесенного ему удара он не упал, а только соскочил с козел; от полученного сзади удара упала лишь его шляпа. Седоки тоже соскочили с пролетки, Чудин схватился с ним, Саблиным, драться; а Губарева помогала Чудину повалить Саблина, ухватив последнего за волосы. Когда Чудин бил Саблина по голове, Саблин, по его словам, слышал, как женщина учила: «Бей насмерть!» Однако из показаний самого потерпевшего нигде не видно, чтобы он, хотя бы на короткое время, впадал в состояние бесчувствия; Чудин же решительно утверждал, что извозчик все время был в памяти и говорил.

При следствии мать Юлин Губаревой (вдова титулярного советника, по профессии акушерка) и брат обвиняемой (кандидат на судебные должности, служащий при Сенате), равно как и другие лица, близко знавшие обвиняемую (коллежский советник Сигов, жена коллежского советника Александра Пукирева и дочь последней Марья Пукирева), заявили сомнение в нормальности умственных способностей Юлии Губаревой, вследствие чего обвиняемая 7-го сентября 1881 г. была подвергнута освидетельствованию в порядке, указанном 353 статьею устава уголовного судопроизводства, причем д-р Чиж высказался, что «г-жа Губарева должна быть подвергнута медицинскому наблюдению в специальном заведении для выяснения характера и формы душевного расстройства, которое можно с большою вероятностью предположить в настоящем случае». Основываясь на этом, судебный следователь собственною властью (помимо прокурорского надзора) препроводил (22-го сентября 1881 г.) обвиняемую в городской приют для призрения душевнобольных, где она и находилась до мая 1882 г. Врач этого приюта, д-р Чиж, основываясь на своей экспертизе (законченной 14-го января 1882 г.), а также на произведенном им исследовании Губаревой 7-го сентября 1881 г., заключил, «что обвиняемая страдает истериею (Hysteriasis) и что 29-го августа 1881 г., тем более, что она, по ее словам, была пьяна, психические ее способности находились в болезненном состоянии».

1-го мая 1882 г. Губарева была свидетельствована в порядке, указанном 355 ст. Уст. угол. судопр. Произведя освидетельствование, эксперты, д-ра Майдель, Чечотт и Синани, не нашли возможным присоединиться к мнению д-ра Чижа, но дали на предложенные им Окружным судом вопросы следующий ответ: «для решения этих вопросов следует подвергнуть Губареву продолжительному наблюдению в специальном заведении, с препровождением дела для сведения врачу наблюдающему». 8-го мая 1882 г. дочь титулярного советника девица Юлия Губарева, обвиняемая в покушении на убийство с целью ограбления, поступила на испытание в больницу Св. Николая Чудотворца. Исследование этой обвиняемой и наблюдение за нею старшему доктору этой больницы, д-ру Чечотту, угодно было поручить мне. Затруднительность данного судебно-медицинского случая заставила меня отнестись к делу с особенным усердием; я не ограничился подробным исследованием физического и психического состояния обвиняемой, внимательным и обстоятельным наблюдением за нею в течении трех месяцев, но постарался исследовать обстоятельства всей прежней ее жизни – и стремился насколько возможно осветить всю психическую личность обвиняемой, оказавшуюся в высокой степени аномальною, и исторически проследить появление и развитие ее болезненных особенностей. Только путем такого обширного и кропотливого труда я мог выработать по данному делу медицинское мнение, как мне кажется, вполне соответствующее современным требованиям судебной психопатологии и согласующееся с принципами, устанавливаемыми новейшими авторитетами в этой отрасли знания: Каспером, Крафт-Эбингом, Шлагером, Гаустером и другими.

III

Изложу сначала анамнестические данные, добытые мною от родных и знакомых девицы Губаревой и частью извлеченные из ее собственных сообщений. Значительная часть этих данных заключается в свидетельских показаниях, вошедших в акты предварительного следствия. Но вместе с тем я не стеснялся вводить в дело и обстоятельства, открытые лично мною, основываясь на 333 ст. Уст. угол. судопр., которая обязывает врача не упускать из виду и тех обстоятельств, на которые следователь не обратил внимания, если они могут содействовать раскрытию истины; к тому же добытые мною сведения данным предварительного следствия не только нимало не противоречили, но, напротив, служили лишь к их дополнению и лучшему уяснению.

Юлия Васильевна Губарева родилась в г. Туле 25-го декабря 1855 г. Отец ее отличался чрезмерным резонерством и наклонностью рассуждать о высоких предметах. Запойным пьяницею не был, но употреблял водку постоянно, несмотря на то, что скоро «слабел» от нее и с двух рюмок уже пьянел; последние годы своей жизни он, под влиянием неудач, стал сильнее предаваться пьянству, по временам впадал в задумчивость и однажды намеревался отравиться. Он умер от скоротечной чахотки, когда дочери было 11 лет. Мать обвиняемой, Софья Никитишна Губарева (теперь 50 лет от роду, по профессии – акушерка) – женщина с нервным темпераментом, весьма впечатлительная и вспыльчивая; впрочем, никакими особенными болезнями не страдала; лишь изредка, вследствие домашних огорчений, с нею (по ее собственным словам) случались припадки, подобные истерическим. Бабушка обвиняемой по матери была здорова, но отличалась крайнею раздражительностью и в то же время характером весьма энергическим и «мужественным». Она умерла от рака матки. Между прочими близкими родственниками обвиняемой лиц, прямо страдавших умственным расстройством, не было, но в числе двоюродных сестер Юлии Губаревой находятся несколько невропатических субъектов, страдавших истериею.

У Софьи Губаревой было шесть человек детей; все они оказывались одаренными от природы способностями, превышавшими среднюю норму, у всех их умственное развитие начиналось преждевременно и, по крайней мере вначале, шло необычайно быстро. За исключением Юлии и брата ее Константина, все прочие дети были недолговечны, причем долее других жила одна из младших сестер Юлии, отличавшаяся крайнею впечатлительностью и прямо необыкновенными умственными способностями; она умерла на 11-м году жизни от воспаления мозга. Во время беременности Юлиею Софья Губарева страдала частыми кошмарами, чего не было во время беременности другими детьми; роды были благополучны. С 4-х суток по рождении у Юлии в продолжение двух недель, по словам ее матери, появлялись на голове, при явлениях прилива крови к головному мозгу, абсцессы величиною в грецкий орех, после прорывавшиеся.

В первые восемь лет своей жизни Юлия Губарева была подвержена приливам крови к голове, причем являлись скоропреходящий бред и галлюцинации зрения. Приступ активной гиперемии мозга предвещался тем, что лицо Юлии мгновенно краснело, затем она (по словам ее матери) начинала бредить, причем всего чаще впадала в крайний ужас и металась как обезумевшая; иногда же при этом обнаруживалось, что она видит перед собою то, чего в действительности перед нею в то время не было; например, указывая перед собою, она кричала: «смотрите, смотрите, вон мальчики – лезут на дерево!» Брат Юлии также знает, что она в детстве была подвержена галлюцинациям. Один случай особенно продолжительной галлюцинации до сих пор живо памятен матери, брату, няньке и самой обвиняемой. Это было на 7-м году жизни Юлии Губаревой: девочка, незадолго перед тем возвратившаяся из бани, укладывалась в постель, но вдруг пришла в сильное волнение и стала требовать, чтобы окружающие прогнали чужую женщину, которая будто бы к ней, к Юлии, подходила, нагибалась над нею, затем начала ходить по комнате и рыться в их комодах.

Умственное развитие Юлии Губаревой началось преждевременно и шло быстрее, чем это бывает у большинства детей. На 6-м году жизни, еще прежде чем началось систематическое обучение, она, неожиданно для матери, в одну неделю «шутя» научилась от брата читать. Вообще с раннего возраста и до эпохи половой зрелости Юлия Губарева отличалась не только чрезвычайно живой фантазией, но и необычной восприимчивостью, вместе с экстраординарной способностью запоминания. Как была велика ее впечатлительность, видно из следующего случая, рассказанного ее матерью. Будучи пяти лет от роду, Юлия увидала однажды погребальное шествие – похороны священника, и тотчас же изобразила, как умела, эту процессию на бумаге, не упустив ни одной из мельчайших подробностей: на рисунке были отмечены как кресты на ризах, так и перевитые золотом свечи в руках священнослужителей.