Трусиха Мария: бегом через войну

скачать книгу бесплатно


Сашу моего тоже призвали. Правда, для начала его направили на восток, на обучающие курсы, чтобы он не стал очередным пушечным мясом, как это происходило по первой с новобранцами. Мы попрощались долгим поцелуем и заручились обещанием, что будем ждать друг друга, где бы ни находились.

Тем временем, вести с фронта приходили неутешительные: враг приближался, а наша армия терпела ужасные потери. Слово «потеря» – единственного числа, сухое и казенное, а вмещает в себя горе тысяч, сотен тысяч семей, оставшихся без сыновей, мужей и отцов. Постепенно страшная реальность начала доходить до нашего сознания – нам тоже может прийти конец, и в самое ближайшее время.

На второй курс я не пошла, об этом не могло быть и речи. Я каждый день бегала в госпиталь, а отец все больше утверждался в мысли: надо бежать. Мама Лиза поначалу пыталась отговорить его от этой мысли: как же, мол, дом, такой уютный и родной, выстроенный своими руками? Сад, скотинка, кошка с собакой? Куда нам бежать? Кто нас ждет? Как нам все это бросить? Жалко. Нам же негде будет жить. Страшно.

Отец вдруг проявил несвойственную ему упертость и твердо стукнул кулаком по столу: «Лизонька, очнись, о чем ты? Нам бы себя спасти. Детей. Внуков. У Бэлки вон третий на подходе. А ты про скотинку беспокоишься. Ну лишимся мы этого дома, так другой выстроим. Ты все еще питаешь надежду, что все обойдется? Зря! Не немцы достанут, так свои сдадут, мы же евреи, забыла?»

И это была страшная правда. Милости нам ждать было неоткуда, разве что от Бога, но в него официально никто не верил. Вообще-то отец ходил тайком в закрытую синагогу. Закрытую, потому что про нее, кроме людей ограниченного круга, никто не знал. Там он молился, соблюдая традиционные иудаизму ритуалы, возвращался домой с мацой* (бездрожжевые плоские, пресные лепешки, символизирующие исход из Египта – освобождение из рабства), завернутой в тряпье, чтобы никто не заподозрил, куда он ходил поздней ночью. Но находясь в отдалении от дома, на строительных работах, про свое еврейство он, естественно, не вспоминал.

Мое соприкосновение с религией было еще более поверхностным: я несколько раз бегала в красивую, всю отделанную золотом, церковь. Песнопения хора захватывали душу и пробуждали неведомые чувства. По праздникам в церкви было особенно оживленно, и моя подружка все повторяла: «как же мне нравится тот парень, вон посмотри, во втором ряду. Какой у него божественный голос… Вот только бородку бы эту ужасную повыдергать, да обрить его».

Однако, помнится, в начале 30-х нас вывели оттуда длинной колонной, когда мы стояли на утренней службе. Еще не было и шести, солнце едва прорезывалось сквозь линию горизонта. «Не приближайтесь, сейчас эту церковь будут взрывать», – предупредил нас неизвестный товарищ.

«Зачем?», – хором воскликнули мы, пораженные спокойствием, с которым он это заявил. «Распоряжение поступило», – отрезал он, и тут же послышался взрыв…

«Не гневи Бога, – любил повторять отец, и на этот раз не забыл заключить свои доводы традиционной фразой. – Главное, живыми выбраться отсюда, только вот как?»

На днях к нам зашел дядя с военного завода, о чем-то пошептался с отцом, а потом громко заявил нам с мамой: «Не беспокойтесь, милые дамы, я вас в обиду не дам. И своих перевезу, и вам помогу». Он имел в виду, что поможет с эвакуацией. Руководство приняло решение перевезти весь военный завод, вплоть до последнего винтика, в тыл. Ближайшим, относительно спокойным местом, посчитали город Казань.

«Вот и решилась наша судьба», – безропотно прошептала мама, и в уголках ее глаз я заметила слезинки. С одной стороны ей, конечно же, хотелось видеть свою семью в безопасности, но бросать любимый дом, в который было вложено столько заботы, где каждая деталь, начиная от элегантного пианино и кончая бамбуковым столиком, подбиралась с особым вниманием; дом, с которым были связаны лучшие воспоминания, и где была дана жизнь двум дочерям, ей представлялось невероятно трудным испытанием…

Самолет, перевозивший всю финансовую часть и делопроизводство военного завода, взорвался в воздухе. И дядя вместе с ним. Поговаривали, что это диверсия, и все было подстроено. Кем? Для чего? Сейчас это значения не имело. Мы опять остались не у дел, но у отца уже созрел план действий.

Поскольку в середине 30-х семью, на которую он работал, раскулачили, отец устроился работать на стройтресте. Очень быстро его повысили до заведующего и постоянно представляли к премиям, как отличного работника. Стройтрест этот имел непосредственное отношение к заводу. А значит, мы имели законное право на эвакуацию. Это было неслыханная удача, поскольку обстановка стала настолько неспокойной, что люди были готовы бежать без всякого поезда и вещей, в чем есть.

Конечно, соседи нас уговаривали остаться и схоронить у себя, «если что». Но папа, почему-то, в эту возможность не верил. И началась подготовка к отбытию.

Бегство

В 2014-м году правительство Германии, спустя несколько лет после постановления, выплатило бежавшим евреям, оставшимся в живых – а таких, как вы понимаете, остались единицы, – компенсацию в две тысячи пятьсот евро. Во столько было оценено все, что мы потеряли: дома, сады, скот, имущество, родственников, мирную жизнь, весь наш уклад, работу и учебу, планы на будущее… Конечно, и на том спасибо, другие вообще ничего не получили, а тут на старости лет небольшая подмога к пенсии, которая считается ниже прожиточного минимума в любой развитой стране мира. И уж тем более в той же Германии, которая вышла из войны побежденной. Не парадокс ли: жить в стране-победителе, где каждый год президент присылает на 9-е мая открытку: «Мы перед вами в неоплатном долгу», и влачить полунищенское существование. Мы – те, кто оказался в тылу, – и к войне, как будто бы, имеем малое отношение…

Мама перебирала каждую вещичку, и слезы неудержимо лились из ее миндалевидных глаз. В пятый раз она разбирала и вновь собирала сумки и торбы: вещей получалось больше, чем было разрешено: «помните, брать только самое необходимое», – звучал в наших ушах указ.

А как все дорогое сердцу, нажитое за долгие годы, можно уместить в две сумки на взрослого человека? И еще ведь есть Бэлины дети, которым предстояло остаться без любимых игрушек. Ладно, маленькая Эммочка пока ничего не понимала, ей недавно два годика исполнилось, а Толику стукнуло уже шесть, и он давал всем жару. Да и сама Бэла была почти на девятом месяце, лишь бы ей в поезде не пришлось рожать…

Я ревела вместе с мамой, оплакивая нашу уютную жизнь, в раз сжавшуюся до размеров нескольких торб. Мы опять перебирали любимые вещички, сервизы, вазы, одежду, белье, и отставляли все это в сторону. Впрочем, каждый занимался своим «сектором», мне предстояло расчистить мою комнату. Вернее, комната так и останется, как и была, даже учебники и книги будут стоять на своем месте. Мама лишь настояла, чтобы я захватила документы и мое красивое пальто с горностаевым белым мехом – надвигались холода.

Начались бомбежки. Каждый день мы забирались в погреб во дворе дома и отсиживались там, пока не давали отбой. Как только становилось относительно спокойно, мы бежали на левый берег Воронеж-реки* (приток Дона), где в два часа с немецкой педантичностью бомбили в пересменок военный завод. Рядом на моих глазах высотный дом раскололся на две части, в «осколке» виднелась детская кроватка и горшок, только хозяев там уже не было видно…

Возвращались мы через Кольцовский сад, куда выводила наша улица Кольцовская. Раньше между клумб и тенистых аллей там любила гулять молодежь, а на скамеечках сидели бабушки с детскими колясками. Сад разворотило прямым попаданием, в кустах мы обнаружили детскую ножку, и желание там появляться у нас пропало.

Как в этой обстановке удалось разобрать и перенести весь завод по эшелонам, мне оставалось непонятным, ведь для немцев он являлся стратегической целью. Наконец, роковой день настал.

Кошка Фурия – для своих Фуря – сидела на подоконнике и грустно наблюдала, как мы грузили вещи в грузовик. Дом, словно живое существо, прощался с нами укоряющей тишиной. На дверь мы повесили маленький, чисто символический замок.

Я рыдала, видя, как верный пес Рекс мчится за грузовиком, не отводя от нас своих умных глаз, будто понимая, что мы НАВСЕГДА бросаем его, и, пытаясь хотя бы еще лишнюю минутку удержать взглядом образ любимых хозяев.

Папа беззвучно шевелил губами: я знала, он так молится.

22-го октября 1941-го года мы покинули Воронеж. Параллельно шли два эшелона: в одном – весь разобранный завод, в другом – мы. Исходя из военных целей, первый был ценнее. Как немцы в нас не попали до сих пор остается для меня загадкой, ведь добычей мы были достаточно легкой. Наверное, невольные молитвы всего поезда поставили защитный щит, сквозь который не проникали немецкие бомбы.

Бэла была на сносях, с ее огромным животом приходилось считаться всему вагону. Ей и место дали получше, и чем-то постоянно подкармливали. Хотя еды у нас поначалу было вдоволь: нам удалось захватить банки солений и варений – небольшая часть того запаса, что оставался в кладовых дома.

В дороге мы были месяц и неделю. Можно было бы за пару дней преодолеть расстояние в тысячу километров, но мы постоянно пропускали военные эшелоны, шедшие на фронт. Главное, что нам удалось выбраться из-под бомбежки, а уж на задержки никто не роптал, хотя время тянулось томительно медленно.

Но опять же – нам крупно повезло, потому что мы ехали, и в относительно терпимых условиях. Тех, кто к заводу отношения не имел, на поезда не сажали, и люди бежали в прямом смысле этого слова, где на попутках, где пешком. О вещах и речи не шло – беженцы пытались спасти свою жизнь.

Нам встречались бесконечные толпы, шедшие с запада страны. Измученные долгой дорогой, но окрыленные надеждой. Тяжело было осознавать, что мы ничем не можем помочь этим людям, которым досталось гораздо больше потерь и испытаний, чем нам.

На этот раз отличился Толька. Начальник поезда, как и повелось после небольшой стоянки, когда мы справили свои нужды – туалета в поезде, естественно, не было – крикнул подниматься. Мальчишка был еще тот шалун, он все время крутился под ногами, но сейчас его вдруг не оказалось. Не было его ни в вагоне, ни на полустанке, ни на территории поблизости. Мы ходили и всех встревожено расспрашивали: «Мальчика не видели? Мальчика не видели?». Никто не видел, но соседи повылезали из вагонов, и весь эшелон, как один, несмотря на риск, что состав вот-вот тронется, бросился его искать.

А Толик, оказывается, просто решил подшутить. Забрался за пригорок, сидел там тихонечко и посмеивался. Ох, и влетело ему от матери, когда его, наконец-то, нашли. После этого я все вспоминала «паралитика» и размышляла: намучается Бэлка с этим парнем, потому как шутки у него для шестилетнего, были злые. Понятное дело, что он еще ребенок, ему хочется играть, баловаться, озорничать, перетягивать на себя внимание, но что-то неотвратимое, что ученые прозвали генами, сидит в нем и тянет в сторону тьмы…

Папа так переживал, что Бэле придется рожать в поезде, что обошел все вагоны, чтобы найти какого-нибудь врача или медсестру, но никого, кроме меня с одним курсом медфакультета, не нашлось. Однако Бог услышал его молитвы, и роды начались ровно в тот день, когда мы прибыли в Казань.

Казань

Мы стояли на перроне и не могли сдержать слезы: брошенный дом с налаженным бытом, сорок дней утомительного пути, – неужели все для того, чтобы приехать в этот мрачный неуютный город, с пронзительным ветром, грозными тучами и серым удручающим пейзажем. Конечно, город был не виноват: стояли последние дни ноября, и возможно тот же Воронеж в глазах приезжего выглядел бы ни более приветливым.

Все дело было в нашем настрое. И в контрасте действительностей. Отец метнул на семью строгий взгляд: «Не гневите Бога!» – и первым зашагал в сторону грузовика, куда нас «упаковали» вместе с вещами. Через полтора часа нас уже разгружали перед бараками, где нам предстояло жить.

Это была улица Сталинградская, впоследствии Ленинградская. Развернувшаяся картина настолько повергла нас в шок, что даже на слезы уже не хватило сил. Друг за дружкой были воткнуты безобразные строения, называемые бараками. Сначала мы немного обрадовались, когда узнали, что нас вселят в трехкомнатную квартиру, но наша радость уменьшилась, когда туда было втиснуто еще шесть семей, помимо нас. И пообещали, что если потребуется, то нас уплотнят опять.

Ни туалета, ни горячей воды там не было. Единственный на несколько бараков туалет – на улице, с характерным запахом и обледеневшим наростом кала. Холодная вода – из колонки, в десяти минутах ходьбы. Рукомойник – в коридоре, один на все комнаты, представлял собою раковину с резервуаром над ней, куда надо было воду влить, а из ведра под ней – вылить. В комнате – кровати в два яруса, на десять взрослых. Дети должны спать вместе с родителями. Старый трухлявый шкаф, один на всех, и разваливающиеся стулья. Кухни не было вообще, поэтому мама Лиза приноровилась готовить на керосинке, прямо на письменном столе, который мы обнаружили на помойке и принесли в дом.

В соседней комнате обитало еще три семьи на десять человек. В третьей, малюсенькой, только одна семья: мама, папа и двое детей. Они были из местных, которых в большинстве своем отсюда расселили. Ах да, еще была недействующая ванна, в которой спала женщина-милиционер.

Горевать нам особо было некогда: спустя два часа после расселения Бэла отправилась рожать. А я уже на следующий день получила повестку появиться на заводе. Завод находился в пятнадцати минутах ходьбы от нашего барака, его монтировали прямо на ходу из всего того, что перевезли на эшелоне, и назывался он, конечно же, не военный завод, а почтовый ящик 735 (сейчас это 16-й моторостроительный завод).

Мне объяснили, что завод в стадии монтирования, но много времени это не займет, и как только все будет готово, мне надо будет явиться опять. Моим желанием там никто не интересовался, да и сами мы понимали, что это – наша цена за эвакуацию. Наступили время, когда собственного «я» не существовало. Была одна общая цель – победить врага, и ни о чем другом помышлять было нельзя.

Придя на завод, я пыталась вдохновиться поставленной задачей, ведь в конечном итоге мы помогали фронту. Но процесс мне совсем не нравился. Меня поставили работать в плавильный цех. Думать там не требовалось: ходи с прибором в руках и выполняй монотонную работу, которая заключалась в том, что я должна была проверять температуру выплавленных деталей для мотора самолетов. Меня предупредили, чтобы я была очень осторожна, речь шла о тысячи градусов, что грозило мгновенным ожогом до кости. Данные я должна была тщательно записывать, вплоть до десятых долей, иначе моя ошибка будет стоить кому-то жизни.