скачать книгу бесплатно
– Пока ты не начнешь меня бить.
Он стоит на солнцепеке и совсем не чувствует себя как Венсан Кассель. Жара вдавливает его в асфальт. Он ждет ответа и жалеет, что не оставил пиджак в машине. Улица узкая, как вырезанная из отвесных скал. По обе стороны дороги каменные заборы.
Спрятанные богатства. Защищенные богатства. Осколки разбитых стекол по верхам барьеров между имущими и неимущими. Камеры, сигнализация, электроизгороди, охрана. Русские деньги, гангстерские деньги, законные деньги, черные, белые деньги, нигерианские нефтяные деньги, саудовские и катарские, британские деньги, китайские и немецкие в том числе. Даже таблички с названиями улиц в этой части города написаны на немецком. А внизу, в маленькой лодочной гавани, в кафе подают к обеду клецки и традиционное немецкое блюдо зауэрбратен. В октябре проводится Октоберфест, на который привозят пиво из Баварии.
Никакого ответа на звонок. Вместо этого раздается жужжащий звук, ворота едут вверх, и Тим спускается по белой мраморной лестнице к вилле, где открыта дверь. Фасад простирается на пятнадцать метров в каждую сторону, здание похоже на эдакий модернистский кубик сахара-рафинада, раздробляемый темными окнами от пола до крыши.
– Заходите, – слышится голос на английском с акцентом, и Тим входит в холл. Высота до потолка почти десять метров. Прямо перед ним окна, в которые, кажется, втекает море именно такого цвета, как на афише, что висит у них в офисе. Для некоторых такой оттенок существует и в реальности.
Ни в чем люди не похожи.
Как будто он этого не знает.
На белых стенах висят яркие картины художников, которых Тим хоть и слабо, но все-таки знает. Ребекка обычно таскала его по галереям и в Музей современного искусства в Стокгольме, так что вот это большое полотно с папой и мамой, держащей в объятиях сына, точно принадлежит кисти Нео Рауха.
Немец входит через арку, ведущую в гостиную с большими белоснежными диванами и кушеткой, обтянутой светло-розовым бархатом.
– Как хорошо, что вы смогли приехать так быстро, – говорит он и протягивает руку: – Петер Кант.
– Мы стараемся предлагать хорошее обслуживание.
Тим слышит самого себя, произносящего эти слова, и видит улыбку Петера Канта, не издевательскую, а жалостливую, значит, и Кант знает, кто он такой и почему он здесь, на острове.
Либо все это мне просто мерещится.
Петер Кант пожимает ему руку твердо, решительно, и Тим только теперь замечает, что он ниже его ростом, крупный, но не жирный. Голова покрыта коротко подстриженными седыми волосами без малейшего намека на возрастное облысение. Он выглядит, как моложавая копия Джорджо Армани, более грубая и менее элегантная версия в возрасте шестидесяти лет.
Он приглашает Тима в гостиную, и Тим изучающе смотрит на его черные джинсы с золотыми пуговицами, белую рубашку с красными швами, замшевые лоферы от «Гуччи» с красно-зеленой прострочкой ранта, а в саду дождеватель разбрызгивает воду на газоне, создавая эффект перевернутого дождя с зеленого неба. Несмотря на засуху, несмотря на нехватку воды, несмотря на то, что весь остров умирает от жажды.
Вода выключается, и море становится видно еще лучше. По скалам на другой стороне бухты карабкаются огромные виллы. Природа вокруг них приручена, но не слишком. Там можно лечь в шезлонг у бассейна, выложенного плитками под батик с Гоа, почувствовать себя огромной кошкой типа рыси, которая охотится на все, кроме мышей и крыс.
Петер Кант приглашает его сесть, и Тим глубоко проваливается в мягкое кресло. Немец исчезает, Тим слышит звук кофемашины и думает, есть ли у немца прислуга, вряд ли, полагает он, наверное, немец живет совсем один. На стене висит большой стилизованный портрет игрока в бейсбол, а рядом в аккуратный ряд выстроились несколько надписанных бейсбольных бит.
Петер Кант возвращается с двумя чашками.
– По тебе было видно, что ты хочешь двойной, – говорит он.
Тим улыбается, кивает, и Петер Кант протягивает ему чашку, до краев наполненную черной жидкостью.
– Ты любишь бейсбол, – произносит Тим.
– Я был студентом по обмену в США много лет назад. В Бостоне. «Ред Сокс» выступали в тот год очень здорово, и я втянулся. Слежу за соревнованиями по ТВ. Чтобы расслабиться. На портрете Уэйд Богз. Две биты его, другие три подписаны Манни Раминесом.
Эти имена ни о чем не говорили Тиму.
– Хотел бы я интересоваться спортом, – говорит он.
– Это прямо-таки благословение, – отвечает Петер Кант. – Этажом ниже в саду есть бассейн, – продолжает он. – Я обычно там плаваю. Бассейн отделан черным кафелем, не голубым, как обычно. Получается, что плаваешь в бездонной пропасти, особенно в темноте. Мне всегда хотелось иметь черный бассейн, я знал это, еще когда переехал сюда, – добавляет он.
Немец снова его оставляет, исчезает еще в какой-то комнате, беззвучно на этот раз, и Тим начинает понимать, насколько в доме тихо, возможно, благодаря бронированным стеклам в оконных рамах.
Петер Кант возвращается, кладет перед Тимом на стеклянный стол белый конверт с маркой и штампом Пальмы.
– Открой, – велит он. – Читай.
Тим осторожно берет конверт и вытаскивает письмо. Петер Кант стоит и смотрит, пока Тим читает слова, написанные черными чернилами.
У твоей жены есть другой.
Друг позвонил и сказал эти слова. Какой-то знакомый его знакомого видел Ребекку в ресторане с мужчиной. Они держались за руки, тянулись друг к другу и целовались, «как подростки». Так сказал знакомый приятеля, пожелавший остаться анонимным, но на него можно полагаться, так что нет никаких причин для сомнений. Тим был тогда занят одним из первых своих дел, фотографировал неверного мужа, который шел со своей любовницей по набережной в El Molinar, держась за руки. Там же проходила какая-то демонстрация против расширения гавани, пятьдесят человек с плакатами выкрикивали протестные лозунги, требовали запретить стройку, которая была вся коррумпирована. Точно так же, как, по их словам, было коррумпировано строительство стадиона, велодрома, конгресс-центра и тюрьмы.
Тим бросил камеру на пассажирское сиденье и вышел из машины.
– Что ты несешь, елки-палки? Кто этот мужик?
– Я не знаю.
– И на фига ты мне это рассказываешь?
– Ты кричишь.
Тим огляделся и увидел, что демонстранты замолчали и смотрят на него. Он отошел от них подальше, к забору, отгораживающему ветхое здание клуба Club Nаutico, промокшего под холодным дождем в это январское утро.
Он положил трубку и позвонил Ребекке, но она не отвечала. Он отправил сообщение. Десять штук. «Что это я слышу?» «Как ты могла?» И еще подобные.
Она позвонила.
– Мы развелись. Ты что, не понял?
– Еще не развелись. Только подали заявление. Срок не истек.
– Какая разница.
– Кто он?
Она рассказала, рассказала, что это началось вскоре после того, как он уехал, за два месяца до того, как они подали бумаги на развод, что это, черт подери, ее личное дело, с кем она хочет быть, он больше не имеет права ни на какое мнение на этот счет.
– Ты его любишь?
– И это тоже тебя больше не касается.
– Скажи, что ты его любишь.
– Тим, ты что, не понимаешь больше шведского языка?
– Вы пытаетесь завести ребенка, я понял. – Он швырнул в нее эти обжигающие слова, где каждый слог был капелькой серной кислоты. – У тебя будет ребенок от этого проклятого клоуна. Кто он, черт возьми?
– Ты закончил?
– Я все сказал.
Опять пошел дождь, пока он стоял с телефоном в руке возле железного забора, низкие серые тучи ползли над его головой, холодные капли текли по щекам. Он вышел на велосипедную дорожку, чуть не попал под колеса, успел отскочить в последнюю секунду, подумал, что бы сказала Эмма – вот об этом, о том, что он стоит под дождем, потрепанный, мокрый и одинокий, занимаясь самым грязным из всех ремесел.
Он поехал к Милене. Разбудил ее. Они сначала молча посидели на краю кровати. Потом занимались любовью. Долго и бесшумно поначалу, потом все яростнее и громче, и она не просила у него признания в любви.
Как человек может измениться на глазах.
Тим смотрит на Петера Канта, сидящего по другую сторону стола. Они сидят в столовой. Тим держит письмо в руке, он спросил, знает ли Кант, кто мог послать ему это письмо.
– Не имею ни малейшего представления. Но это должно быть правдой, иначе какой смысл посылать мне такое письмо?
На темной столешнице перед Тимом лежит фотография жены Канта. Наташа, светловолосая полька с ясными зелеными глазами и скулами, будто созданными для того, чтобы их осторожно гладили. Наверняка была моделью в своей предыдущей жизни, как минимум лет на двадцать пять моложе Петера Канта, но не так чтобы совсем юная.
Петер Кант видит, как именно Тим смотрит на фото, анализирует, и тогда-то он и начинает меняться: от уверенного в себе мужчины к растерянному, к такому, который знает, что никакие деньги в мире не в состоянии удержать женщину, если она твердо решила уйти. От успешного мужчины, у которого было больше удач в жизни, чем можно пожелать, к тому, до которого, кажется, начинает доходить, что он заграбастал больше, чем может удержать. И все дело в такой банальности, как любовь к женщине намного моложе себя.
– Это не то, что ты думаешь, – вмешивается он в мысли Тима. – Мы любим друг друга.
Вы все это говорите. Все пожилые мужчины, которым изменяют молодые жены. И неважно почему. Это происходит на Мальорке каждый день. Молодые женщины, которым надоели подстегнутые виагрой половые акты, надоели животы с запорами, мозги и тела, которые нуждаются в отдыхе скорее, чем в тусовках, обвисшая кожа на предплечьях вместо крепких и мускулистых рук. И в конечном счете их ничто уже не может удержать, никакие брачные контракты. Они и уходят, убегают в то, что будет остатком их жизни.
– Я тебе верю, – заверяет Тим и переворачивает снимок. – Вы любите друг друга.
Взгляд Петера Канта становится жестче.
– Ты что-нибудь замечал? Может быть, она вела себя иначе в последнее время? Слишком много времени у телефона или ее не было дома в необычные часы? Или она вдруг регулярно стала посещать врача, салон красоты или еще что-нибудь подобное?
Петер Кант качает головой:
– Нет.
В саду снова заработала поливалка. Тим оборачивается, и Кант, кажется, замечает некоторое недовольство в его взгляде, когда они снова смотрят друг на друга.
– Это же просто вода.
– Которой и так не хватает.
– Тебе есть до этого дело, до этой воды?
– Мне нравится делать вид, что меня беспокоит хорошее дело.
Это правда. Тиму наплевать, поливает немец свои газоны или нет, но высокомерие богачей по-прежнему пробуждает в нем нечто, и ему это нравится. Это нечто – чувство принадлежности к коллективу, к реальности, которой все люди вместе стараются дать определение.
Петер Кант моргает, и глаза его наполняются желанием быть честным. Расчетливая такая правдивость. Делец собирается играть открытыми картами, потому что это идет на пользу делу.
– Я специально попросил, чтобы послали тебя, – признается он. – Я знаю историю про твою дочь. Я знаю, что это такое, я знаю, что это значит, потерять ребенка.
Он говорит об Эмме как о мертвой, Тим близок к тому, чтобы броситься на него через стол, бить его башкой о столешницу. Ударить одной из бейсбольных бит, но что-то его удерживает, он хочет знать, что скажет немец.
– Не сердись только.
– Говори, пока я не передумал.
– Моя дочь умерла от рака, – выговаривает он. – Ей было двенадцать, опухоль мозга.
– Мои соболезнования.
– Она умерла у меня на руках, – продолжает Петер Кант. – Это отдалило нас друг от друга, мою жену и меня. Как по-разному мы пытались справиться с горем. Я начал пить и несколько лет пил слишком много.
– Такое легко случается, – комментирует Тим.
– Теперь ты знаешь, что я тебя понимаю.
– Думаешь?
– Я читал про тебя, – продолжает Петер Кант. – Ты не один такой.
Я один. И она не умерла, как твоя дочь, думает Тим.
– Как ее звали? – спрашивает Тим.
– Сабина.
Когда он произносит имя дочери, с ним снова происходит перемена. Петер Кант выглядит более старым и усталым, в его взгляде грусть. Скорбь не только об умершей дочери, но и фундаментальное разочарование в жизни. Но есть в нем и желание сопротивляться. «Я отказываюсь соглашаться на меньшее, чем хотя бы мгновение счастья», – говорит его взгляд.
Затем они произносят все те слова, которые полагается произносить. Специально для того, чтобы не говорить о том, что встало между ними, чтобы постараться не понимать и не чувствовать того, что произошло. Потому что, если они это вдруг поймут, то им больше не останется ничего, кроме дыхательного рефлекса, которому придется подчиняться до тех пор, пока тело не откажется дышать.
Дождеватель опять остановился, трава блестит от полива.
– Я сегодня улетаю в Берлин, – говорит Петер Кант. – Меня не будет неделю. Вот и последи за ней, посмотри, чем она занимается.
Тим напоминает тариф фирмы, на всякий случай. Семьдесят евро в час, сотня за работу с восьми вечера до девяти утра, плюс текущие расходы.
Петер Кант кивает.
– Я перевел сегодня некоторую сумму на ваш счет. Она покроет с лихвой неделю твоей работы.
– Где Наташа сейчас?
– Занимается йогой.
Тим проверяет свой мобильник и размышляет попутно о том, что ему надо знать о бизнесе Петера Канта. На самом деле ничего, ему нужно просто следить за Наташей, смотреть, чем она занимается, документировать, если есть что, а потом положить доказательства на стол прокурору, присяжным и судье Канту.
– Что-нибудь еще мне нужно знать? – спрашивает Тим. – О чем ты мне не сказал? О вас, о чем угодно?
– Нет.
Быстрый ответ, немножко слишком быстрый, но никогда не знаешь, это что-то означает или нет.
– Мой самолет улетает через полтора часа, мне пора выезжать. Мы закончили?
