скачать книгу бесплатно
Есть умники, которые говорят, что прошлого не существует, надо жить будущим – мне их искренне жаль. Прошлое – это то, что нас формирует, делает нас теми, кто мы есть. Если у вас нет прошлого, если вы старательно уничтожаете, вымариваете его, значит вы оторванный от своего опыта пустой человек. Наше прошлое сродни родовой памяти, очень важно помнить о своих корнях, откуда ты пришел, – только тогда становится понятно, куда и как идти дальше.
Старый дом, где жил дядя Коля, снесли. На его месте построили четырнадцатиэтажные современные здания. Куда переселили жильцов, я так и не сподобился узнать. Так бывает, потеряв однажды человека, ты сохраняешь его только в памяти. И там он живет до бесконечности. Надеюсь, дядя Коля присоединился к своей семье. Он так сильно этого хотел…
Я никак не мог сообщить Лене, что попал в больницу. Получалось, что я просто исчез на полтора месяца из ее жизни. Испытав несколько разочарований в личных отношениях, она не могла предположить, что со мной что-то случилось, а решила, я ее просто бросил. Я действительно тогда производил впечатление весьма легкомысленного молодого человека. Девушек у меня было много, и я даже не старался их наличие скрыть. Не удивительно, что она так подумала. Оказавшись у подъезда ее дома, я вдруг вспомнил, как выгляжу, и понял, что напугаю Лену до чертиков, если она увидит меня таким. Тут я заметил ковыляющего по улице дядю Колю – он немного прихрамывал на правую ногу, повредил ее в той самой аварии, отобравшей у него жену и сына. Он заметил меня, остановился шагах в двадцати и громко проговорил:
– Merde! Что это с тобой, Степан? – Он любил использовать в своей речи французские словечки, восхищая своих диковатых собутыльников.
Я подошел, вкратце рассказал о том, что произошло.
– Ничего себе, – сказал дядя Коля. – Знаешь что, у меня есть стойкое ощущение, что тебе ни в коем разе не стоит сейчас появляться пред светлые очи Елены Прекрасной. Боюсь, она несколько на тебя сердита.
– Но у вас же нет телефона, я не мог позвонить…
– Одни ищут возможности, другие изыскивают причины. Давай-ка поступим так, я поднимусь наверх, поговорю с ней, потом помашу тебе из окна, если все в порядке. И ты зайдешь. Такой вариант тебе подходит?
– Ладно, – сказал я. Хотя предложенный дядей Колей «вариант» мне сразу не понравился.
Он скрылся в подъезде, а я, помявшись пару минут, понял, что ждать не могу – совсем. Интуиция – странная штука. Даже у тех, кто обладает ею в полной мере, она не всегда срабатывает. Иногда молчит, как дохлая рыба. А иногда вдруг включается на полную катушку, особенно тогда, когда ей следовало бы помолчать. Именно поэтому я не считаю интуицию даром, она не всегда уместна. Я открыл тяжелую подъездную дверь, – домофоны и подъездные коды, как и мобильные телефоны, еще не вошли в обиход, – по старой лестнице с высокими ступенями и чугунными ажурными перилами поднялся на второй этаж. Там я наткнулся на соседа Лёню, нигде не работающего омерзительного бездельника лет тридцати. Он целился в меня из боевого пистолета.
– Привет, – сказал Леня, – руки вверх.
– Ты что, дурак? – я попятился назад. Кто-то может смотреть прямо в лицо черному глазу огнестрельного оружия, я не из таких смельчаков.
– Спокойно, я же шучу, – Леня поднял ствол к потолку и загоготал, обнажив желтые зубы. Недавно он устроился на очередную временную работу, в троллейбусный парк, продержался там месяца три, потом, получив очередной оклад, запил – и работу бросил. Коммуналка, где жил Леня, находилась на той же лестничной площадке, что и квартира дяди Коли. – Смотри, какая штука, – Леня любовно погладил вороненый ствол и поделился: – Дядька дал. А что у тебя с мордой?
– Подрался.
– Понимаю. Зайдешь? – он красноречиво постучал указательным пальцем по горлу.
Я подумал: почему бы и нет. Пусть Лена с дядей Колей наговорятся, выяснят все, а я потом к ним загляну. Как выяснилось позже, это решение было ошибкой…
– Ну, чего ты приперся?! – зло говорил Леня, заглотив третью рюмку водки. – Думаешь, тебя тут кто-то ждал. У нас с Ленкой только-только все складываться начало…
– В каком смысле? – спросил я угрюмо.
– Ты на себя посмотри, вечно у тебя какие-то странные идеи, стишки пишешь, заумный такой, короче, все у тебя – не как у людей. А она девушка простая и понятная. Ясно же, что ничего у вас не получится.
– А у вас получится?
– Конечно, получится.
Мне показалось, он больше пытается убедить в этом себя, чем меня. В комнате у Лени был обычный беспорядок: давно немытый дощатый крашеный пол, старый шкаф с оторванной дверцей, нестиранная одежда валялась в кресле и на стуле, у стены стоял ряд бутылок из-под водки и портвейна. Особой гордостью Лени являлся большой телевизор, который он не выключал никогда. Телевизор был для него не только окном в мир, но и единственным источником информации. Потому что книг и газет он не читал.
– Хочешь, подарю? – предложил хозяин дома неожиданно и протянул мне компостер для талонов на троллейбус. Словно взятку предлагал.
– Спасибо, не надо, – отказался я, чем разозлил его окончательно.
Я почувствовал, как всегда в таких ситуациях, запах опасности. Интуиция меня редко подводила. Пистолет лежал между нами на столе, как разделительная линия на игровом поле. Мы были противниками. Боевое оружие, стреляющее девятимиллиметровыми патронами, способно было проделать аккуратное отверстие и в умной голове, и в башке полного кретина. Пуля – зла и безразлична. В меня стреляли много раз. Но попали только однажды. В руку. Но об этом позже.
– Брезгуешь, да?! – разошелся Леня.
– Ну, что ты завелся? – попытался я его урезонить. – Вовсе я не брезгую! – Но его уже было не остановить.
Он махнул еще рюмку, раскраснелся и даже немного взмок от ярости. Я заметил, что руки у него сильно дрожат – видимо, он пил не первый день. В таких случаях человек быстро теряет самоконтроль…
Пистолет я успел схватить первым. Его рука хапнула пустоту. Леня отшвырнул табурет и попытался меня ударить. В эту секунду сердце у меня скакнуло вниз – я представил, что меня оперируют снова. И поспешно, медлить было нельзя, ударил его рукояткой по лицу, наотмашь, не сдерживаясь, изо всех сил. Он отшатнулся с криком, закрывая рассеченную скулу. Я резко отодвинул стол, – с него полетела, разливаясь, бутылка и стаканы, – и ткнул его пистолетом в солнечное сплетение.
– Ну, ты, с-сука! – Леня задохнулся от боли, скрючился и сполз на пол.
– На хрен мне твой компостер, подари лучше ствол, – попросил я.
– Да ты!.. Не могу. Он не мой.
– А я тебе его потом отдам. Поиграю немного, и верну.
– Сука, – повторил Леня. – Пиздец тебе. Понял?
– Угрожать не надо, не советую, – сказал я. Поднял с пола бутылку, демонстративно залпом допил то, что осталось, и вышел на лестничную клетку. В голове роились самые разные мысли. Главная – ни Лена, ни дядя Коля не знают, где я живу. И это, в сущности, очень хорошо. Леня, конечно, – тупой паразит, прыщ на теле общества, не имеющий никаких серьезных связей, но и такой человек может быть опасен, потому что напрочь лишен фантазии. Многие преступники совершают что-то просто потому, что не могут себе представить, какие последствия могут их ожидать.
Когда через некоторое время я попал в серьезную переделку, Ленин пистолет служил мне гарантом безопасности. Честное слово, я даже вспомнил его добрым словом. К тому моменту я научился разбирать, собирать оружие, заменил пружину, регулярно смазывал детали. Я привязался к этому опасному предмету, предназначенному для самообороны и нападения, настолько, что таскал его с собой буквально везде. Разумеется, у меня не было разрешения. Беззаботная юность тем и хороша, что ограничений не существует. Подозреваю, если бы не драка в парке, не операция на лице и не возникшее у меня ощущение беззащитности и смутного страха, я бы избавился от пистолета. Но он был мне нужен сейчас, чтобы снова почувствовать себя мужчиной, ощутить, что я способен любому агрессору дать отпор. Я хотел иметь возможность отстоять справедливость, если потребуется, и сохранить при этом жизнь…
На звонок открыл дядя Коля. Он просочился в дверь и печально склонил голову.
– Знаешь, Степ, – он положил мне руку на плечо, – она сейчас не хочет тебя видеть. Может, позже?
– Но вы сказали ей, что я был в больнице?
– Женщины, – он вздохнул, – иногда сложно понять, что у них на уме.
– Ладно, – я пожал дяде Коле руку: – Увидимся! – И поспешил по лестнице вниз. Наверху хлопнула дверь, раздался Лёнин крик. Я прибавил шагу, а потом и вовсе перешел на бег…
Это была последняя моя встреча с дядей Колей. Что касается Лены, то я снова встретил ее лет через десять с гаком. Она сильно изменилась, выглядела уже не юной девочкой из провинции, а провинциальной хабалкой, с короткой стрижкой, выбеленными волосами и чуть припухшим лицом. Она и Лёня сидели в маршрутке на задних сидениях, а я впереди, лицом к ним. Мы смотрели друг на друга почти безразлично, малознакомые люди из далекого прошлого. Мне даже показалось, что Лёня меня не узнал. Впрочем, он был сильно пьян, и дремал. А Лена пробормотала отчетливо: «Ну и встреча!» – и поспешно отвернулась. Так мы ехали минут пятнадцать. К друг другу мы так и не подошли, не перемолвились и парой слов.
Я с удивлением думал потом об этой странной встрече. Как она могла предпочесть мне Леню? С другой стороны, я не оставил ей выбора. Никогда не был обидчив, но после больницы мне нужна была ее поддержка, внимание. А она даже не захотела меня видеть. Может, я был слишком жёстким, бескомпромиссным и недостаточно настойчивым, может, просто не смог донести до нее своих чувств. А может, Леня был для нее вполне естественным выбором. Лена – девушка из простой многодетной семьи, дочь обвальщика мяса и водительницы автобуса. Со мной, чьи интересы лежали в самых разных областях, ей, наверное, было сложно. Леня не мог просто так начать тот разговор – видимо, Лена жаловалась ему на меня раньше. Что ж, дядя Коля в очередной раз оказался абсолютно прав. Женщины, иногда сложно понять, что у них на уме.
* * *
Порой наступает время, когда любому нужно забиться в нору, остаться одному, чтобы собраться с мыслями и вновь стать самим собой. Волк зализывает раны, укрывшись в потаенном месте в лесной чаще. Мне жаль тех, кто боится одиночества. Для меня одиночества не существует. Оно – удел несчастных людей, у которых внутри нет ничего. У поэта, философа, человека думающего – внутри космические пространства, целая Вселенная, для них одиночество исключительно плодотворная среда. Я всегда подсознательно стремился остаться один, но у меня почти никогда не было такой возможности. Потом я изыскал ее, заработал возможность иногда пребывать в одиночестве. Но сейчас, по прошествии многих лет, у меня появились и другие мысли по этому поводу, возник другой опыт. Может быть одиночество вдвоем – когда человек рядом с тобой ничем тебе не мешает, не раздражает, дает возможность думать, созерцать себя и окружающую действительность. И даже более того – через ценнейшее общение, уникальные поступки – дает предпосылки для новых духовных и бытийных открытий. Найти такого человека, такую женщину, с которой возможно понимание, единение душ и тел, это, безусловно, – главная ценность, важнейшая грань жизненного успеха. И я такую женщину нашел. Но много позже.
– К тебе пришли, – сказала мама, через трое суток моего сознательного затворничества.
Все эти дни, по большей части, я сидел за секретером, чирикал стихи в клетчатой тетрадке и смотрел в окно. Мне казалось, я страдаю. На самом деле, я испытывал творческий экстаз, умея ловко обратить свое дурное настроение в довольно неплохую поэзию.
Подобное перетекание негативного жизненного опыта в литературу, замечу, мне удавалось далеко не всегда. Позже я испытал настоящее горе, и от бесконечной жалости к умирающему, утратил все силы. У меня не было их даже на то, чтобы выразить горе в стихах. Я мог только лежать под одеялом битые сутки. Чувствуя себя постаревшим на много лет, с трудом приподнимался на локте, цедил коньяк в рюмку и, отхлебнув совсем немного, падал на подушки, лежал без сил. В таком состоянии я провел без малого месяц. Так выглядит настоящая депрессия. Говорят, из нее невозможно выйти без помощи специалиста. Я выбрался сам, собрав силу воли в кулак. Но до депрессии было еще далеко. Пока я всего лишь прощался с Леной, оставившей в моей жизни крошечный, малозначительный след. Я, будто, увидел на лугу порхающую над разнотравьем лимонницу – ничего особенного, простенькая белесая бабочка, но до чего она прелестна, живет всего мгновение, появилась и исчезла из моей судьбы, словно ее и не было. Осталась только память. Но образ совсем поблек, почти стерся, будучи заменен на новый – ее изменившееся, постаревшее лицо, запечатленное оттиском более поздних воспоминаний мимолетной встречи в маршрутном такси.
За окном люди, имевшие о жизни более устойчивое представление, чем я той осенью, спешили по своим скучным человеческим делам. Толпились на остановке, чтобы добраться до метро. Штурмовали редкие желтые автобусы. Некто с портфелем смешно упал в лужу – после дождя на перекрестке возле родительского дома всегда стояла вода. Автомобили то и дело разражались музыкальными сигналами – мода на громогласные клаксоны с мелодиями появилась как раз той осенью. И некоторые водилы, лишенные вкуса и воспитания, чаще всего кавказских кровей, с удовольствием жали на сигнал через каждый километр пути, чтобы продемонстрировать – круче них только вареные яйца.
Ко мне пришел мой друг Серега. Мы дружили со средней школы. Жизнь его сложилась, в общем, довольно бестолково. Хулиган и забияка, он любому времяпровождению предпочитал качалку и секцию бокса. При этом оставался добрым и отзывчивым парнем, не терпел несправедливости и защищал слабых. Ему прочили отличную карьеру на ринге, но бокс он, в конце концов, бросил. Из школы Серегу тоже исключили после восьмого класса. И он пошел в ПТУ, учиться на слесаря. А оттуда в армию. По возвращению из рядов доблестных Вооруженных сил Сергей стал куда менее добродушным парнем. Ему пришлось там не сладко, жесткий нрав и наличие московской прописки настроили дедушек против него. Сначала у него украли помазок. Он провел краткое расследование, спрашивая всех, не видели ли они его кисточку для бритья. И, в конце концов, набрел на бойца своего призыва, который красил помазком подоконник – демонстративно, под чутким руководством старослужащих. Конфликт на кулаках закончился абсолютной победой Сереги в первом же раунде. Разумеется, такого безобразия дедушки стерпеть не могли. Следующей ночью Серегу вызвали в умывальник, где били уже вдесятером, с применением подручных средств, в том числе, табурета. Там он и пролежал до утра, весь в крови. А утром его нашли и отвезли в местный военный госпиталь. Ему сделали операцию в связи со сложным осколочным переломом ребер. А затем, после лечения, перевели в другую часть, от греха подальше. Потому что всё, о чем мечтал Серега, – вернуться и отомстить. В этом мы были с ним похожи. Наверное, потому и стали друзьями. Серегу отправили в крошечный горный блокпост на Северном Кавказе. В то время проблемы с закавказскими республиками уже начались, хотя власти старались замалчивать все эпизоды…
Из армии Серега вернулся с синими татуировками на обеих руках и уродливым шрамом в области сердца. Мы выпили пива на пляже в Серебряном бору и разговорились. Я стал рассказывать о своих романах, о том, как весело порой провожу время, о Лене – тогда мы еще встречались. А он вдруг пришел в ярость.
– Пока мы я там кровь проливал, ты здесь баб трахал! – И попытался ударить меня, но я вовремя увернулся. – Пошел ты, крыса тыловая! – сказал Серега и, натянув широкие штаны (слаксы) и футболку, зашагал прочь.
Его бурная реакция на мои, в сущности, безобидные рассказы меня покоробила, и я решил, что наше общение себя исчерпало. Но потом подумал, что, должно быть, в армии ему неслабо досталось, – в основном, по голове, – что мы друзья с детства, и надо проявить понимание.
Я оказался прав, через некоторое время Серега оттаял, стал мягче, но периодически его, все же, переклинивало, и он кидался на людей. Потом он признался, что ему довелось поучаствовать в боевых действиях и даже зачистке одного села, – официально об этом нигде не говорилось. Двух его сослуживцев тогда убили. А им пришлось по приказу командира расстрелять несколько местных жителей. И до самого дембеля, который он встречал там же, на блокпосте, Серега ждал, что их маленькую заставу, возьмут штурмом – угрозы от местных боевиков поступали все время. А местный старейшина пытался договориться с командиром, чтобы ему отдали (или хотя бы продали) несколько русских солдат, участвовавших в расстреле. Кроме того, регулярно постреливали снайперы, так что военнослужащие старались не высовываться.
– У одного «черепа», – рассказывал Сергей, – крыша не выдержала, и он ночью ушел в самоволку. Так его и не нашли потом. Ни домой не вернулся, ни в часть. Видно, грохнули там же, в горах.
Нам еще многое предстояло пройти вместе. Но потом наши пути, все же, разошлись. Когда с бизнесом не получилось, он на некоторое время ушел в криминал. Занимался разного рода темными делами, в основном, крышевал коммерсантов средней руки. Еще ездил по России – и сбывал фальшивые доллары. Однажды получил задание – поехать в Чечню и забрать деньги. Въехал в Грозный на стареньком «БМВ». А вернулся пешком, на перекладных, без копейки. И очень радовался, что унес ноги. Во мне всегда присутствовала осторожность, а он был абсолютно бесшабашным малым. В начале двухтысячных Сереге улыбнулась удача – он стал телохранителем одного из видных политиков, первых лиц государства. Чем очень гордился. Платили Сереге хорошо: он женился, завел ребенка, стал строить дачу. А через некоторое время погиб – закрыл телом своего подопечного.
Мне всегда бывает странно, когда я слышу такие истории, потому что отлично знаю, как большинство телохранителей относятся к «денежным мешкам», которых им приходится охранять. Собственная жизнь всегда дороже. Но почему-то в такие секунды они вдруг принимают решение – пожертвовать собой. Может быть, срабатывает профессиональный рефлекс? Или же это идет откуда-то изнутри? Может, поступить иначе им не дает кодекс чести, что-то сродни самурайской морали?..
Так что уже более десяти лет мой старый друг Серега лежит в могиле. А его бывший начальник, – теперь видный оппозиционер, – периодически мелькает в прессе, рассказывая, как он собирается бороться с «режимом». Подозреваю, он, как и большинство подобных деятелей, существует на западные деньги. Хотя для всех нас финансирование подобных оппозиционеров давно уже не секрет. Даже Бориса Николаевича Соединенные Штаты сделали президентом России – во всяком случае, это американцы оплачивали его предвыборную кампанию. В российской политике не считается зазорным опираться на западный капитал. Поговорка «Деньги не пахнут» актуальна сегодня как никогда.
– Ну, у тебя и рожа, Шарапов, – сказал Серега, хотя навещал меня в больнице и уже имел «счастье» видеть меня таким. – Может, пойдем, погуляем?..
– Пойдите, пройдитесь, – крикнула мама с кухни. – Тебе надо выйти на улицу.
Я воспринял предложение без всякого энтузиазма. Настроение было хуже некуда, как я уже упоминал – мне казалось, что я страдаю. И все же согласился. Прельщала перспектива немного промочить горло. Мы вышли из дома и направились дворами к пивному ларьку.
– Есть дело, – поведал Серега, когда мы взяли пару кружек. – Можно бабок срубить по-легкому.
– Я тебя внимательно слушаю, – я сдул пену и отхлебнул пиво.
– В общем, один парень, Хасан, предложил кое-что купить. Он дешево продает, ему срочно деньги нужны. Ну и можно будет купить у него, и потом продать.
– Основа любой спекуляции, или бизнеса, что, по сути дела, одно и то же, – заметил я, рисуясь, – дешево купить, выгодно продать. А что именно он продает? Это раз. И второе, у тебя что, деньги есть?
– Ну-у, – протянул Серега, – деньги всегда можно достать.
– Где, например?
– Например, занять.
– А отдавать как планируешь?
– Так когда продадим, деньги будут. Вот и отдадим. А разницу – в карман.
– Мда. А если не продадим? И кстати, что ж ты один все не провернул, если все так просто?
– Мы же друзья, – Серега замялся, – и потом, ты у нас – с мозгами, сразу поймешь, если что не так.
– Так, – сказал я с иронией: – Такие дела не делаются с бухты-барахты, надо выпить сначала, и хорошенько все обдумать.
– Согласен.
Мы купили в хозяйственном магазине канистру на пять литров для пищевых продуктов (были и не пищевые), наполнили ее пивом под завязку и отправились в парк, к пруду. Здесь Сергей поделился со мной информацией, что именно предлагает купить неведомый мне Хасан.
– Ворованные Жигули, – сообщил он, – можно поштучно. Калашниковы. Но только оптовые партии. И коньяк – «Слынчев бряг».
– Как? – переспросил я.
– «Слынчев бряг». В переводе с болгарского – солнечный берег.
– Это тебе Хасан рассказал, или ты сам перевел?
– Хасан, конечно, – Сергей кивнул.
– Ну-у, что я тебе хочу сказать, – сделав основательный глоток из канистры, я вытер губы, – на хрен ворованные «Жигули» и Калашниковы. Это подсудное дело. Не надо нам с этим связываться. Даже если деньги большие. Ты в тюрьму хочешь?
– Н-нет, – Сергей затряс головой.
– Вот и правильно. Тебе и армии, я так думаю, вполне хватило. А что касается коньяка. Он не ворованный?
– А черт его знает.
– Ладно, будем надеяться, что нет. Надо узнать, сколько он хочет за ящик, взять на пробу один – и попробовать его впарить через магазины и ларьки. Если получится, возьмем больше. Кататься будем, само собой, не с ящиком, а с одной бутылкой. И еще условие – если беремся за дело, чур, то, что идет на продажу, не выжирать. Договорились?
– Конечно, договорились, – Серега заметно воодушевился. – Вот ты молодец. Ну, чего, может, тогда сразу к Хасану? Он тут недалеко работает, на овощном складе. У него там рядом подвал в доме, он там все и держит…
И мы направились к неизвестному мне тогда поставщику ворованных Жигулей, Калашниковых и жуткого болгарского пойла под называнием «Слынчев бряг». Сейчас я подобную продукцию не пью, поэтому не могу сказать наверняка – существует ли этот суррогат коньяка по сию пору, хотя бы на Золотом берегу, или давно канул в лету, вместе с коньячным спиртом «Наполеон» и спиртом «Рояль», столь любимым одно время в простонародье. По мере того, как мы приближались к подсобке овощного склада, а пиво в канистре уменьшалось, походка наша была все увереннее, в нас все заметнее проступал простой российский бизнесмен девяностых годов. Мы беседовали о том, как это замечательно – купить дешевле, а продать дороже, как это просто, в сущности, – но никто так не может, потому что все идиоты. К тому моменту, как мы пришли к воняющему гнилыми овощами складу, в нас плескалось по три с половиной литра пива в каждом, и дельцы с Уолл Стрит в сравнении с нами казались нам с Серегой просто не имеющей коммерческого таланта швалью.
Помещение так называемого «Склада» досталось Хасану благодаря матери-дворничихе. Она была этнической узбечкой, и даже в Москве не изменила цветастым свободным халатам и шапочкам наподобие тюбетеек. Обычно узбекские женщины с возрастом, об этом рассказывал сам Хасан, пышно «расцветают» – то есть приобретают ярко-выраженные грушевидные формы, и быстро «отцветают» – их коричневатые лица покрываются морщинами и становятся похожи на древесную кору. Именно так выглядела родительница Хасана. Ко всему прочему, без всякого стеснения она носила под носом еще один ярко выраженный элемент национального колорита – усы.
В то пору, когда мы с Серегой решили заняться коммерцией, Хасану было чуть больше тридцати. Репутация среди интеллигентных людей нашего района у него была самая неприглядная. Все считали его бандитом. Не без оснований. Что касается обычных граждан, каковых всегда большинство в любом российском городе, на селе и среди топографических координат помельче (в районе, на улице), у них Хасан пользовался неизменным авторитетом. Заработал он свою славу еще в отрочестве, когда местное матёрое юношество шло район на район – с кастетами, свинцовыми накладками на кулаках, ножами, заточками, цепями и железными прутами. В этих столкновениях Хасан всегда отличался крайней жестокостью. Ему ничего не стоило, например, сломать кому-нибудь руку, пробить голову, ударить так, чтобы противник не поднялся, – поэтому его боялись. Этот детский страх постепенно трансформировался во что-то вроде уважения. Его сверстники подрастали и рассказывали тем, кто помоложе, что с Хасаном лучше не связываться, и детишки верили. Тем более что наш герой периодически кого-то бил, будучи в подпитии. Отец Хасана был то ли киргизом, то ли казахом, откуда-то из тех степей. Поэтому к нему часто приезжали с малой родины земляки, и тогда они начинали бурно радоваться встрече, доходя в своих кутежах до крайности. Как правило, такие родственные визиты заканчивались в камерах местного отделения милиции. Несмотря на явное хулиганство, вроде разбитых витрин и физиономий простых прохожих, все шалости подвыпившего Хасана почему-то обходились без последствий. Авторитета полуузбеку, искренне полагавшего себя русским (тогда быть русским у малых народностей еще почиталось престижным), добавляла его недюжинная физическая сила – он фанатично занимался самбо. И даже стал призером нескольких крупных турниров.
Впрочем, о регалиях я его никогда не спрашивал. Мы, вообще, редко сталкивались с ним. Мне было лет девять-десять, когда я принимал участие в тех самых разборках район – на район, где отличился Хасан. С тех пор я знаю, как ощущали себя воины на Куликовом поле. На меня массовая драка (сто на сто человек) с применением холодного оружия произвела неизгладимое впечатление. Мне в кровь разбили губы. И я, уронив стальной прут, подобранный на ближайшей стройке, бежал, как заяц, натыкаясь то и дело то на воющего от боли паренька, закрывавшего порезанное лицо разбитыми руками, то на кого-то лежавшего навзничь и, кажется, вовсе убитого.
Будучи вне себя от стыда за свое трусливое бегство с поля боя, я затем преодолевал свой страх, разгуливая по темным улицам и постоянно нарываясь на драки. Мне важно было доказать себе, что я Мужчина, почувствовать, что я способен перебороть омерзительное чувство дрожи в коленях, что я больше не боюсь схватки. Инстинкт самосохранения в нас настолько силен, что, наверное, человек его напрочь лишенный – просто инвалид, да и вообще смертник. Мне так и не удалось стать бесстрашным, но я умею обуздать этот инстинкт.
Мне стоило, к примеру, огромных усилий совершить первый прыжок с парашютом, но я умудрился заставить себя шагнуть из люка самолета в никуда. И потом, пребывая в абсолютном ужасе и некоторой растерянности, я дергал запутавшиеся стропы, в стремительном полете к земле. Когда я уже успел обогнать всех, кто прыгал раньше, потоком воздуха вдруг надуло крошечный кусочек купола, и я, вращаясь вокруг своей оси, ощутил, что полет замедляется. А через секунду парашют распутался полностью, и меня ударило по рукам и в области паха, где крепились ремни, и я повис в громадной пустоте неба. Глянул вниз – и увидел крошечные домики, тонкую полосу дороги, электрические провода, поле, куда я должен был приземлиться. И все это стремительно росло, приближалось. Единственной мыслью в тот самый первый раз было: какого черта я во все это втравился, идиот?!. Это уже потом, после третьего, четвертого прыжка, после того, как парашют раскрывался, я научился ощущать радость полета, удивительный покой высоты, и стал завидовать птицам. Им не надо было забираться в старый шумный кукурузник и сигать оттуда вниз, преодолевая страх. Они могли просто вспорхнуть с земли или ветки – и устремиться в небесные дали.
Думаю, ученые правы, и птицы произошли от динозавров, постепенно приобрели способность летать… Они уменьшились в размерах, поскольку поднять такую огромную тушу в воздух может только авиаконструктор (например, Туполев), но никак не рациональная матушка-природа. И если это так, то, может быть, и человек через многие века приобретет столь ценный навык. И тогда закроются все парашютные и аэроклубы, и прекратятся авиасообщения на короткие расстояние, и косяки людей самостоятельно потянутся на юга в период летних отпусков. Что-то я углубился в фантазии, вернемся в реальность прошлого.
Хасан встретил нас приветливо.
– Что с лицом? – спросил он меня.
– Подрался, – ответил я, не углубляясь в подробности. С такими людьми лучше говорить мало, и всегда по существу. Иначе сочтут болтуном. А болтунов серьезные люди этой социальной прослойки очень не любят.
– Так ты боец?
– Да какой он боец?! – ответил за меня Серега. – Студент он.
– Что изучаешь?
– Филфак.
