скачать книгу бесплатно
В такую-то минуту глубокой задумчивости брел как-то Назаров по тюремному двору в надзирательскую, едва поглядывая по сторонам, и очнулся от невеселых дум только при виде фигуры арестанта, сломавшегося в поклоне чуть не пополам. Была в том поясном поклоне столь явная насмешка, и Назаров остановился, присмотрелся к фигуре. Прошипел:
– А ну, разогнись, морду покажи, сволочь! Кто таков будешь? Чего тут цирк устраиваешь, негодяй?!
Фигура послушно разогнулась, и Назаров немедленно узнал в ней Пазульского.
– А-а, вернулся, брат Пазульский! Как ни бегал, а все одно вернулся, ублюдок польский!
– Дозвольте доложить, вашь-бродь, вернулся! – весело отрапортовал Пазульский. – Все опасался опоздать, так уж спешил, так спешил, ваш-бродь!
– Опоздать боялся? Куда опоздать-то? – Назаров закашлялся, схватился за горло.
– На казнь твою опоздать, ваш-бродь, мною обещанную! – снова сломался в шутовском поклоне арестант. И тут же ерничать перестал, глянул вверх исподлобья, коснулся длинными пальцами разношенной обувки – и стремительно разогнулся, уже с острой как бритва заточкой в руке. Рванулся вперед, мимо опешившего конвоя, длинно взмахнул рукой – и рассек надзирательское горло, как и обещал, от уха до уха.
Тело Назарова еще нелепо махало руками и загребало ногами, когда опомнившийся конвой схватил бунтовщика, кинул на землю, прижал руки сапогами. А Пазульский весело, скороговоркой, предостерегал:
– Только глядите, братцы-солдатики, прикладами не машите! А то ведь и вас такая же смерть лютая дожидаться станет… Тащите меня в карцер!
От неминуемой тогда петли Пазульского спасло вскоре случившееся рождение в монаршей семье великого князя: по этому случаю был издан царский манифест, дарующий прощение всем убийцам. Прощение, правда, было сомнительного свойства: смертная казнь Пазульскому была заменена на бессрочную каторгу без права помилования.
И пошла гулять с тех пор по тюрьмам и острогам, по ближним и самым далеким каторгам Российской империи слава Пазульского. Периодически он в одиночку или с сообщниками совершал дерзкие побеги – порой из тех тюрем, откуда до него никто и никогда не бежал. Особенностью этих побегов было то, что к намеченной цели Пазульский шел напролом, без колебаний убивая тех, кто стоял на его пути или мешал ему – тюремщиков, солдат караульных команд, своих же товарищей, заподозренных в измене или трусости.
Рано или поздно Пазульского ловили, снова судили и сажали, выбирая для него каторги и тюрьмы все более далекие от центра России. В неволе его встречали поистине с королевскими почестями. Матерые иваны дрались за честь услужить Пазульскому, на лету ловили каждое его слово или пожелание. Тюремщики уже не осмеливались не то что окрикнуть или ударить короля преступного мира – даже сделать ему замечание за грубое нарушение считалось смертельно опасным. «Пазульский идет по крови как посуху!» – крестились поседевшие на службе тюремщики.
Шли годы, «гарный хлопец» Пазульский старел. У него рано пробилась плешь, и к пятидесяти годам длинные седые пряди остались только над ушами и на затылке. К этому времени он попал на Сахалинскую каторгу. И тут объявил: «Баста! Больше бегать не стану, устал. Поживу на покое…»
Почти все время «патриарх» проводил в своем «нумере», и лишь по хорошей погоде да под настроение выходил на прогулку. В длинной чистой рубахе почти до колен, плисовых шароварах и неизменных обрезанных валенках-катанках, с распущенными по плечам волосами бело-желтого цвета, с посохом в руках, он необыкновенно походил на благонравного старца из монастыря. С рук кормил крошками воробьев и синичек, добродушно посмеивался, когда птицы устраивали на его ладонях шумную перебранку.
Вечерами к Пазульскому порой шли иваны – советовались перед крупным «делом», докладывали о новостях, спрашивали дозволения наказать нарушивших варнацкие уставы. Во всех подробностях ему было доложено и о Барине и его прегрешениях. Четверых убил и покалечил «уважаемых людей» бывший «охфицерик из благородных» в Литовском тюремном замке, да столько же в Псковском Централе. Держит себя «охфицерик» обособленно, о варнацких уставах отзывается пренебрежительно. Силы, правда, тот Барин просто необыкновенной, даже и не подумать вроде. Правда, в каторге сила одиночки – тьфу! Мешок на голову, да всем обчеством и порешить за загубленные души… Что скажешь, почтеннейший?
– Пусть Барин покуда поживет, ребятушки, – вынес свой приговор Пазульский. – А мы поглядим, что он за птица такая.
– А «спытание каторжанское» ему назначить? – не отступали иваны.
– Всему свое время, ребятушки. Каждому свое. Я сам вам скажу опосля, как пригляжусь к Барину, – подтвердил «приговор» Пазульский и поднял на иванов выцветшие глаза с таким выражением, что те невольно отступили на шаг.
И самовольничать с Барином, если кто и думал, зарекся.
Пазульский жил на покое, но вожжи пока держал в руках крепко. О будущем, видно, думал…
Глава третья. Ультиматум
Потянулись сумрачные, как сахалинское небо над головой, каторжные будни. Чтобы не мучили тяжкие мысли и воспоминания, Ландсберг старался работать как можно больше. Он переворошил всю скудную тюремную библиотеку, выкупил у декастринского спившегося инженера чудом сохранившиеся у того старые технические журналы и сидел над расчетами, бывало, целыми ночами. А по утрам, ополоснувшись холодной водой, спешил в контору, где временно сменял арестантский халат на справленную по приказу Шаховского полугражданскую-полувоенную униформу и устраивал для десятников и надзирателей утреннюю раскомандировку.
Уразумев, что новое начальство – его «каторжанское полублагородие» – терпеть не может утреннего перегара, привыкшие к водочному «завтраку» надзиратели оставляли полуштофы и «мерзавчики» с казенным спиртом где-нибудь в сенях, и едва дожидались конца распределения поручений на день, чтобы гурьбой вылететь из конторы и торопливо залить в глотку утреннее «возлияние». И уж потом шагать к ожидающим ватагам каторжников, чтобы дать урок-задание на день. Многое из порученного Ландсбергом его помощники и чиновники искренне считали ненужными благоглупостями и добрых полдня отводили душу в ругани в адрес «анжинера» и его благодетеля, князя Шаховского. Тот же, отправив в Санкт-Петербург цветистый рапорт об окончании строительства тоннеля, ко всем прочим делам и заботам по благоустройству Сахалина явно остыл, перепоручил все Ландсбергу и со дня на день ждал долгожданного высочайшего одобрения своим тоннельным инициативам и рвению.
Возненавидела Ландсберга не только вечно полупьяная тюремная администрация. Два с лишним месяца каторга, матерясь, терпела «выдумки выскочки-анженера». Но в конце концов терпение кончилось, и иваны, заручившись молчаливым одобрением Пазульского, мстительно приговорить поставить перед Ландсбергом страшную дилемму: от него потребовали принять участие в заговоре с целью убийства ненавистного надзирателя. За отказ каторга традиционно сулила «поставить на ножи». А третьего просто не было!
Приближение «каторжанского испытания» прошедший две войны Ландсберг ощущал буквально кожей. И этот день настал. Как-то вечерней порой в избу поселенца Фролова, где квартировал Ландсберг, постучались. Перепуганный хозяин поначалу не хотел открывать: в темную пору добрые люди на Сахалине в гости не ходили. Но в конце концов пришлось отпирать: ночные посетителя могли и сжечь домишко вместе с упрямым хозяином. Бывали, бывали такие случаи на Сахалине…
Вечерним гостем оказался тот самый Кукиш, что помогал Ландсбергу с геодезической съемкой местности при тоннельных работах. Потом он упросил Ландсберга оставить его при себе – посыльным не посыльным, курьером не курьером. Покрутившись рядом с инженером пару-тройку недель, Кукиш куда-то исчез. И вот, поди-ка, снова объявился!
Сегодня, правда, его было трудно узнать – одет Кукиш был в немыслимую рванину, и более походил на какого-то опереточного мусорщика, нежели на работягу-аккуратиста, коим предстал тогда перед Ландсбергом.
– Доброго здоровьица, Барин! – Кукиш поглядел на свои босые ноги, едва не до колен покрытые густой грязью, и, чтобы не следить в кухне, сел прямо под порог избы, свернув ноги по-татарски.
– Здравствуй, Антон! Что, снова пришел работу искать? – поинтересовался Ландсберг.
– Работа не волк, в лес не убежит, – отмахнулся Кукиш. – По делу я к тебе, Барин. Шлют тебе сурьезные люди сердечный привет и просют нынче пожаловать для разговора в кандальную, в нумер третий.
Ландсберг прислонился к стене, скрестил на груди руки.
– Что за люди? Имена-то есть у твоих «сурьезных» людей? И что за номер третий – я, извини, не в курсе…
– Нумер третий – это в кандальной тюрьме, Барин. Камера, одним словом. Ну, а насчет-просчет сурьезных людей – не сумневайся! Лёха Кучерявый, Иван Пройди-Свет, Капитон Московский, Баранов… Все иваны известные, авторитету немалого. Слыхал, поди?
– Про кого слыхал, про кого услышу еще, наверное, – уклончиво кивнул Ландсберг. – Ты меня только вразуми, Антоха, как мне в кандальную тюрьму-то попасть? Я ведь человек в каторге новый, многого просто не знаю. Прошение, что ли, написать, чтобы тюремное начальство пустило? Или преступление совершить, чтобы я наверняка туда определился?
– Не, насовсем не надо! – юмора Кукиш не понял, замотал головой. – А пройтить к нам – это только ленивый не пройдет! Хоть в тюрьму, хоть оттедова… Туда, случается, солдатик остановит – чтобы поселенцы, стало быть, вольные не ходили тюрьму обжирать. Пятачком, много гривенником поклонишься – и проходи на здоровьишко!
– Шучу я, Антоха, знаю про порядки здешние, – вздохнул Ландсберг. – И приглашение лестное, такими не бросаются. Только вот что, друг мой парламентер, невместно мне в тюрьму идти при моем нынешнем положении. Сам знаешь, начальство меня на должность определило, должность серьезная, среди «вольняшек» день-деньской кручусь. А как прознает начальство, что я в тюрьму визиты делаю – так и погонит из канцелярии. Не за себя так обидно будет, как за каторгу – я ведь на инженерном месте каторге много чем помочь при случае могу. Так и передай: от приглашения, мол, Барин не отказывается, а просит только назначить другое место. Передашь?
– Передам! – вскочил на ноги Кукиш. – Только, боюсь, не пондравится людям твой ответ. Мне-то что? А ты гляди, Барин!
Кукиш, к великому облегчению Фролова, ушел, однако вскоре вернулся:
– Говорил я тебе, Барин… Теперь идтить все одно придется: сам Пазульский тебя кличет. А от евонных приглашений не отказываются…
– Конечно, конечно, идти вашему благородию требуется! – тут всполошился и квартирный хозяин, не без основания опасавшийся, что в случае отказа квартиранта и избу спалят наверняка. – Сам Пазульский зовет, надо ж!
– И когда?
– Дык прямо счас и пошли, Барин.
В тюрьме все получилось, как и ожидалось. Солдат караульной команды сидел на лавочке, за частоколом. Входящих даже не окликнул – то ли не захотел по темному времени вставать, то ли дремал.
Кукиш завел Ландсберга в темный смрадный коридор, молча ткнул рукой в сторону «апартаментов» патриарха и куда-то исчез. Помедлив, Карл направился в указанном направлении, однако дорогу ему молча преградил здоровенный детина с плоским и болезненно-белым широким лицом. Детина что-то мычал, и не стоило много труда догадаться, что это и есть известный всей каторге телохранитель Пазульского, Гнат-«немтырь».
Не зная, что и делать в таких случаях, Карл, как мог, объяснил на пальцах, что не своей волей пришел, а по вызову Пазульского. Но детина продолжал отрицательно мотать широкой бледной башкой. Спасибо, майданщик Бабай мимо проходил, выручил.
Ландсбергу было сказано: занят нынче старец, ужинать сел, после покличет. Делать было нечего, и Ландсберг направился на переговоры в третий «нумер».
«Нумер» третий разительно отличался от камеры Пазульского. Еще в коридоре под ногами у Ландсберга стала жирно чавкать грязь, а едва он миновал дверной проем, как в лицо ощутимо ударила плотная душная волна вони, испарений немытых тел.
В камере чадно горело десятка два плошек с салом, кое-где на шконках трепетали огоньки свечек – там, по обыкновению, шла карточная игра. Выкрики игроков-«мастаков», хриплый хохот, неумолчный шум десятков голосов смешались в дикую какофонию тюремной «музыки».
Появления Ландсберга никто особо не заметил, только какая-то фигура скатилась с ближайших нар, ухватила его за рукав:
– Барин, уважь полтинничком! Ей-богу, до петухов! Ты меня помнить должон – на «Нижнем» вместе сплавлялись! Дай, томно мне!
– Не при деньгах я, дядя! – буркнул Ландсберг, вглядываясь в темноту и пытаясь определить – куда идти? И надо ли идти – может, правильно ждать, пока окликнут, позовут?
Фигура продолжала ныть и клянчить, тянуть за рукав. Тут к ней и еще одна присоединилась: человек дурашливо сломался перед Ландсбергом в поклоне, громко закричал:
– Гляди, народ, кто припожаловал в нашу хату! Евойное благородие, сам Барин! Милости просим, Барин! Тока гляди, ножки не испачкай, тут у нас не контора, дерьма по колено!
Гомон в камере стал несколько потише, Ландсберг почувствовал, что на него наконец обратили внимание, начали присматриваться. Теперь рядом с ним появился еще один силуэт, приглашающе махнул рукой:
– Туда, уважаемый! Там тя народишко дожидает, Барин!
Ландсберг направился в душный сумрак и наконец очутился перед нарами, на которых в живописных позах расположились пятеро иванов – все как один в косоворотках с расшитыми воротниками, низких сапожках-«хромачах» и заправленных в них плисовых штанах. Посреди шконки, на чистой тряпице был накрыт «стол» – бутылка «казёнки», порезанное сало, кружки темной колбасы, ломти хлеба.
– Милости просим, уважаемый! – пошевелилась крайняя фигура, неопределенно махнула рукой. – Эй, морды, табурет подайте гостю!
В окружающей шконку толпе глотов произошло движение, над смутно белеющими лицами возник и поплыл к Ландсбергу самодельный табурет. Наслышанные о кознях для новичков, Ландсберг, прежде чем сесть, крепко пошатал табурет руками – у него могли быть подпилены ножки. Сядет человек, и очутится на полу, в жидкой грязи, под радостный гогот дожидающейся развлечений толпы. Табурет оказался без сюрпризов, и гость сел, выжидающе глядя на иванов.
– Откушать с нами? – Перед Ландсбергом оказалась почти чистая чашечка, из которых в сахалинских тюрьмах предпочитали пить водку.
Отказываться не следовало, и Ландсберг взял в руку чашку, другой отломил кусочек хлеба.
– Ну, со знакомством, уважаемые! – Он опрокинул в рот скверную, отдающую керосином водку, пожевал сыроватый хлеб.
Иваны тоже выпили, под жадно-голодными взглядами окружающих шконку лиц разобрали кружки колбасы, куски белой булки, ломти сала. Лениво закусывали, иногда не глядя швыряли в толпу недоеденные куски, разговор начинать не спешили.
– Значится, вот ты каков будешь, Барин! – начал наконец один. – Наслышан о тебе народ, слушок сюды раньше твово парохода прибёг. Нехорошо про тебя говорили, Барин, как на духу тебе скажу… Забижаешь, говорили, народишко. Калечишь, а то и вовсе до смерти убиваешь… Уставов тюремных признавать не желаешь, к авторитетным людям без почтения…
– Другие говорили, что правильный ты арестант, Барин! – сипло подхватил соседний переговорщик. – Баили, что ты хоть и из ихних благородий, а не чистоплюй. В тюрьму по крови пришел, по сурьезной статье. К начальству не примазываешься, ихнюю руку не держишь, товарищей не выдаешь.
– Дырку в горе здеся на Жонкьере доделывали – не забижал арестантов, калечиться не посылал, в опасные места сам первым шел. Выпей-ка ишшо с нами, Барин!
– Благодарю, не могу, уважаемые! Желудок не позволяет много пить! – Ландсберг решительно перевернул вверх дном свою чашку, взял еще кусочек хлеба.
– Гляди сам. Ты нам свое уважение уже выказал, не побрезговал.
Иваны снова выпили, закусили.
– Ну, теперя слушай наш сказ, мил-человек! – Иван по фамилии Баранов тоже перевернул свою чашку и уставился на Ландсберга тяжким взглядом. – Каторга тебя прощает покамест, Барин, – за то, что уважаемых людёв в Литовском замке, да во Псковской пересылке жизни лишил. Дело то давнее, далекое – кто знает, можеть, тебя не поняли, можеть, ты чево не знал, не разумел. Помогать каторге, канешно, придется – ты ж при начальстве. Слово там замолвить за кого, или с бумажкою какой помочь. Это – само собой. Но спытание нашенское ты пройти должон, Барин! Исполнишь каторжанский приговор – живи потом как знаешь. Не откажешь каторге, Барин?
– Не откажу, коли смогу. А что за приговор каторжанский?
– Давай о деле, – согласился Баранов. – Есть тут человечишко один, оченно для всей каторги вредный. Карагаев его фамилиё. Слыхал, поди?
– Да, надзиратель Карагаев. Слышал.
– Во-во! Лют энтот самый Карагаев до невозможности! Драть приказывает всё, что ноги-руки имеет. Лютует, собака! Эй, народ, ну-ка, подведите-ка сюда Никишку, пусть Барин поглядит!
Толпа, обступившая нары, зашевелилась, раздалась, и двое каторжников почти поднесли поближе повисшее на их руках полуголое тело, поворотили спиной к Ландсбергу, подвинули поближе свечи. Спина Никишки была вздута и буквально взлохмачена розгами, сам человек висел на руках без сознания.
– Вишь, каков Никишка стал? – кивнул на несчастного Баранов. – Не жилец, точно тебе говорю. А сколько уж схоронили таких, после карагаевских-то милостев? А перепоротых сколь? Вот и приговорила, значить, Карагаева каторга. А ты помочь должон, Барин!
– Смертного греха на душу не возьму! – твердо заявил Ландсберг. – Что хочешь со мной делай – нет моего согласия!
– А тебе и не надо свои ручки марать! – усмехнулся Баранов. – Желающих поквитаться с Карагаевым и без тебя хватит! А исделать тебе надобно вот что будет…
– Погоди, уважаемый! – Ландсберг протестующее поднял обе руки. – Погоди, не говори более ничего! Пойдем-ка, на воздух выйдем отсюда! Не обговариваются такие дела – чтобы сотня ушей вокруг была!
– Ты что же, каторге не доверяешь? – прищурились на Ландсберга иваны. – Каторга по уставу живет, болтать никто не станет, за длинные языки на ножи у нас положено ставить!
– Устав уставом, а любой человек слабину дать может! – Ландсберг поднялся. – Здесь я слушать больше ничего не желаю, уважаемые! Хотите – на дворе подожду?
– Ну жди, – усмехнулся Баранов. – Может, кто и выйдет…
Ждать Ландсбергу пришлось недолго. Вскоре рядом с ним проявились из темноты фигуры двух иванов.
– Горд ты, все ж, чрезмерно, Барин! – длинно сплюнул на землю Иван Пройди-Свет. – Без оглядки живешь!
– Как раз с оглядкой, уважаемый! – возразил Ландсберг. – Ты говори, чего от меня требуется.
– А требуется от тебя, уважаемый, чтобы ты Карагаева в день, который мы тебе укажем, привез в Ведерниковский станок. Туды ведь столбы сейчас с проволокой ставят? И народишко арестантский на тех столбах корячится. Так вот, соберешь в тую ватагу, что столбы ставит, людишек, которых мы тебе укажем. Они все и сделают. Твое дело – Карагаева туды привезть.
– Карагаев гнида умная. Лютует, собака, а себя бережет, – ввернул второй иван. – С двумя револьвертами ходит. Твое дело – привезть его на место так, чтобы ён ничего не заподозрил.
– А с чего это ему доверяться мне? Он со мной и не говорит никогда…
– Ты сюды слухай, Барин. Ты ведь на разнарядках бываешь? Бываешь! Заказываешь рабочих – туды столько-то, сюды… Вот и сделай так, чтобы в Ведерниковский станок дополнительную ватагу попросить. Кого – я те после скажу. Пожалуйся: мол, каторжные рабочие плохо работают, не слухают тебя. Попроси, чтоб надзирателя тебе в помощь дали, для соблюдения порядка. Понял?
– А если другого пошлют? Не Карагаева?
– Надо исделать так, чтоб он сам напросился в Ведерниковский станок! Когда на разнарядке будешь на каторжных жаловаться, упомяни Трифонова и Афанасьева. Они, мол, более всех воду мутят, других сбивают с толку. Как тока Карагаев про этих двоих услышит – сам вызовется ехать с тобой!
– С чего это?
– На Трифонова да на Афанасьева у него давно зуб вырос. Того и другого не раз на «кобылу» посылал. Одного за дерзкие разговоры, другого за бабу. Бабенку одну, из прошлогоднего сплаву, Карагаев к себя в сожительницы всё сманивал. А она взяла да и к Афанасьеву сама пошла. Он на морду красивый шибко, Афанасьев, вот бабы к ему и липнут. Верно говорю, Барин: как услышит Карагаев про энтих двух – сам вызовется ехать к ним, порядок наводить!
– Ну поедет он. А далее что?
– А ничего! Заранее место подберешь, чтоб немного не доехать до станка. Чтобы лошадь на том месте придержать – на повороте, али камень на дороге мешать проезду будет. В том месте людишки из кустов выскочат, на Карагаева насядут – тут ему и конец.
– А я, испугавшись, в станок поскачу, тревогу поднимать? Напали, мол… Так, что ли?
– Так. Только шибко не спеши, с тревогой-то. Дай людишкам дело сделать. Двое после того, как Карагаева кончат, в бега подадутся. В Ведерниковском станке солдат караульной команды всего трое. Все за беглыми не побегут, не положено. И все едино – дай беглым подальше уйти.
– Так ведь все равно поймают. Я слышал, на Сахалине долго не бегают… А как поймают – допросят. И всё наружу выйти может…
– А енто уже не твое дело, Барин! Твоя забота – Карагаева на место привезть, спытание нашенское сдюжить. Ну и, канешно, когда людишки из кустов выскочат – гляди, чтобы Карагаев за револьверты свои не успел схватиться. Если что – придержишь, силенки, чай, не занимать. Понял?
– Так! – понятливо покивал Ландсберг. – Сначала разговор был – привезти Карагаева на нужное место, и только. Потом говоришь – людишек нужных в ватагу, что столбы ставит, собрать. Теперь, оказывается, еще и придерживать надо Карагаева… Не пойдет, уважаемый!
– То исть, отказываешься каторге помочь, Барин?
