скачать книгу бесплатно
Аптека Фридланда, припомнил Ландсберг броскую вывеску в самом начале Гороховой, у Каменного моста, по которому он сейчас брел.
Его качнуло, и он ухватился за перила. Прежний боевой опыт подсказывал, что слабость в ногах – от большой кровопотери. Еще полчаса, и раненый в таком состоянии теряет сознание. А без поданной врачебной помощи может вообще тихо угаснуть. Уснуть и не проснуться…
Подумать только – основание мизинца подрезано – а сколько крови вытекло! Должно, артерия задета… И чего я дергаюсь, подумалось Ландсбергу. Возьму и сяду прямо тут, буду ждать, пока холод и кровопотеря не возьмут свое… Ночь, вокруг ни души… Не хватило духу застрелиться – может, так оно и к лучшему – просто уснуть?
Он стоял на мосту, покачиваясь от слабости и вяло пытался восстановить в памяти свои последние минуты, проведенные в квартире у Власова, рядом с его остывающим телом. Припоминалось смутно, как-то странно – словно Ландсберг наблюдал за страшными событиями со стороны.
Он не помнил, например, сколько раз он подносил ствол револьвера к виску. Было такое ощущение, что всякий раз что-то мешало ему нажать на курок. Что-то назойливо отвлекало от главной на тот момент задачи. В последний раз отвлекающим фактором стало возвращение в квартиру старухи Семенидовой.
Заскрежетал замок, потом стукнула входная дверь, послышался ее голос:
– Это я вернулась, батюшка… Ну и погода на дворе – прости, Господи, нас, грешных! А уж ветер, ветер-то какой злой.
Ландсберг встал и направился на голос: Семенидовой никак нельзя было заходить сюда, где лежал ее мертвый хозяин. Никак нельзя – сначала ему, Ландсбергу, надо непременно уйти из дома! Чтобы не слышать криков, не видеть неизбежной суеты…
По дороге в прихожую, а потом и в кухню, куда уковыляла старуха, он, спохватившись, сунул револьвер в кобуру – чтобы не напугать ее оружием.
Только не испугать? Сейчас, качаясь под порывами ледяного ветра с Невы, он отрешенно признавался сам себе: не испугать, а не спугнуть преждевременно!
Инстинкт гнал его к несчастной старухе, вся вина которой была в ее не ко времени возвращении. Еще мгновение – и она станет свидетелем. Этого никак нельзя было допустить! Любой ценой!
Его внутреннее «я» протестовало, бунтовало против мысли о единственном способе заставить ненужного свидетеля молчать… Оно уговаривало: ты же не природный убийца, Карл! И ты уже решил, совершив непоправимое, покончить с собой. А старуха помешала – приди она на четверть часа позже, все было бы кончено. Разве не так, Карл?
Нет, не так! Не так, безжалостно обрывал сам себя Ландсберг. Инстинкт самосохранения, стремление жить оказались сильнее. Он молод, а старики уже свой земной путь, почитай, прошли. Им надо «туда» раньше…
Семенидова на кухне разматывала с головы и шеи бесконечные платки, шали, расстегивала шубейку. Она мельком поглядела на появившегося в дверях Ландсберга, заворчала:
– Нешто уходите уже, батюшка? А чего ж меня, старую, в лавку за лимонадом гоняли? Погодка-то на дворе – добрый хозяин собаку не выгонит на улицу! Ветрищ-ще! Ну Егор-то Алексеич никогда прислугу за людев не считал – а вы-то молодой, с пониманием человек! Раз знали, что скоро уходите, – вот и сказали бы хозяину. Пожалели б меня, старую…
Ландсберг молчал. Старуха покончила с платками и салопами, пошла к плите, протянула над ней иззябшие руки.
– Чтой-то за запах в фатере стоит? – вдруг спросила она, поводя носом и все еще не глядя на Ландсберга. – Чижолый запах, ровно у мясника в лавке… Чудно даже…
Тут она обернулась, в упор по-стариковски прищурилась на молодого офицера.
– Батюшка, а с тобой чего такое? Белый, как стенка, глаза пустые… Опять с Егором Лексеичем поругамшись, никак?
Ландсберг молчал.
– И что ему, старому, неймется? – запричитала в голос Семенидова. – Меня днями напролет точит-точит, к соседям придирается, вас изводит… Как в отставку вышел – ровно сдурел, прости, Господи! Старый человек и сам в покое жить должен, и другим не мешать. А он…
Ландсберг молчал.
– Да чем воняет-то? – снова взвизгнула старуха и попыталась пройти мимо гостя в хозяйскую половину. – Егор Лексеич, батюшка, ты никак разлил там чего?
Остановившись на пороге кабинета, она вновь прищурилась – теперь уже в сторону дивана. И только теперь какое-то подозрение страшной беды впервые зашевелись в голове Семенидовой.
– Чегой-то молчит он? – она стала поворачиваться в сторону Ландсберга. – Что тут промеж вами…
Закончить фразу Семенидова не успела. Ландсберг и сам не понял, как в его руке снова оказался саперный нож. Торопясь, чтобы старуха не успела обернуться, боясь встретиться с ней глазами, он, как и в первый раз, левой рукой обхватил сзади шею жертвы под подбородком, задрал ей голову.
– Ты чего, чего это, батюшка?! – Семенидова с неожиданным проворством подогнула колени и почти вывернулась из захвата. Одновременно она вцепилась в руку с ножом так крепко, что Ландсберг, несмотря на изрядную свою силу и молодость, поначалу ничего не мог поделать.
Дальше в нем опять сработали какие-то первобытные инстинкты, не иначе. Ландсберг перехватил нож в левую руку, полоснул старуху по горлу и сам невольно вскрикнул от боли. Семенидова в самый последний момент, защищаясь, проворно попыталась прикрыть горло – все еще мертвой хваткой держась за руку Ландсберга. И острое как бритва лезвие рассекло не только шею жертвы, но и правую ладонь напавшего.
Мертвое тело старухи взмахнуло руками, загребло и застучало по паркету ногами, выгнулось и рухнуло к ногам убийцы.
Что ты наделал, Карл Ландсберг?
Несколько мгновений он тупо глядел на тело Семенидовой, на кровь, толчками льющуюся из черной полукруглой раны под подбородком. Поднял к глазам свою руку – рана там была гораздо меньшая, однако кровь из нее тоже хлестала. Ландсберг взял с умывальника полотенце, промокнул кровоточащую руку.
Уходить, теперь надо немедленно уходить! Уходить – чтобы в покойном месте не торопясь собраться с мыслями, все обдумать. Немедленно – пока не явился еще кто-нибудь: всякого свидетеля ведь тоже придется убивать…
Ландсбергу претило возвращаться в кабинет, где лежало тело несчастного старика. Но векселя все же следовало забрать. Иначе – все было напрасным! Эти смерти, эта кровь…
Тело Власова на диване завораживало, притягивало взгляд. Не сводя с него глаз, Карл почти ощупью подошел к бюро, схватил, глянув лишь мельком, свои расписки. Пятясь, выбрался в коридор, а затем в прихожую. И тут обратил внимание, что кровь из порезанной ладони продолжает литься на пол. Ландсберг схватил другое полотенце, туго обмотал руку.
Ключи были на привычном крючке у входной двери. Ландсберг сорвал их, поискал глазами фуражку, неуклюже, левой рукой прицепил саблю. Перед выходом прислушался – на лестнице было тихо.
Заперев дверь снаружи, Ландсберг быстро спустился по лестнице. В парадной внизу снова прислушался и, стараясь шагать ровным шагом, направился прочь. Переулок был пуст.
Холодный ветер, бивший в лицо, трепал зажатые в левой руке векселя. Остановившись под первым же фонарем, Ландсберг поправил обмотанное вокруг раны полотенце – для этого ему пришлось прихватить захваченные из дома Власова бумаги зубами. Взявши потом бумаги, он, пользуясь неярким светом фонаря, попытался рассмотреть их. И остановился как вкопанный: глупец! Какой же он глупец! Он забрал свои денежные расписки – и оставил на самом видном месте и заготовленное Власовым поздравление, и завещание, где упоминалось его имя. А это – прямое указание для полиции, когда тела убиенных будут обнаружены!
Судьба, горько усмехнулся Ландсберг. Это просто перст судьбы!
Убедившись в своей чудовищной ошибке после убийства Власова, Ландсберг – совершенно искренне, не рисуясь и наедине с собой – вовсе не рассчитывал скрыться, каким-либо образом избежать наказания. Возвращение из лавки Семенидовой помешало ему застрелиться прямо у тела жертвы. Одновременно приход прислуги, очевидно, каким-то образом спровоцировал иной ход мыслей – и на кухню Ландсберг уже отправился с другим убеждением: свидетелей его преступления быть не должно!
Зарезав старуху, которая и вовсе не была повинна перед ним, Ландсберг понял, что окончательно перешел Рубикон. Можно было, конечно, спуститься к дворнику и попросить того сбегать за полицией. И покончить с собой до ее появления. Однако, спускаясь по лестнице, Ландсберг опять передумал.
Уходя из жизни вот так, без объяснений, он оставит своим родным и друзьям плохую память о себе. Сначала надо все хорошенько обдумать, проанализировать. Самому понять – как? Почему? А для этого требуется время и силы. Значит, надо бежать. Бежать, чтобы, все обдумав, решивши и отдавши необходимые в подобных случаях распоряжения, вернуться и принять приговор судьбы. Каким бы он ни был…
Голова кружилась, и ноги под коленями стали вдруг мягкими и слабыми. Надо дойти до аптеки – это совсем немного! Ландсберг с трудом оторвал руки от перил моста и побрел на зеленый свет фонаря.
Уже крутя ручку ночного звонка, Карл вдруг отчетливо подумал, что на всем своем пути от Гродненского переулка в центр он не встретил ни одного городового, ни прохожего. Даже будочников он, словно специально, благополучно миновал: всего две полосатые черно-белые будки попались на его пути, да и те оказались пустыми.
Ночь преступников. Ночь убийц?
Из глубины аптеки выплыл силуэт мужчины с аккуратной эспаньолкой на заспанном лице. Приблизив эспаньолку к застекленной двери, аптекарь всмотрелся в ночного посетителя. Армейский мундир окончательно внушил доверие – аптекарь отпер и распахнул тяжелую дверь.
– Прошу, сударь! – аптекарь чуть посторонился, наклонил голову и увидел окровавленную руку посетителя, залитую кровью полу шинели, сапоги. – Майн готт, вы ранены, сударь! Эй, Отто, живо сюда! Подай стул господину офицеру! Отто, да где же ты! Обопритесь на мое плечо, вы едва стоите на ногах, герр офицер!
Вокруг Ландсберга поднялась деловитая суета. Он был усажен на притащенный стул, рядом мальчишка по имени Отто поставил чистую плевательницу на высокой ножке, а на нее взгромоздил обширный таз со льдом. Быстро появился еще один таз, над которым ночной аптекарь промыл водой глубокую рану у основания мизинца правой руки Ландсберга. Залитая кровью шинель офицера беспокоила аптекаря, и он настойчиво допытывался – уверен ли посетитель в том, что ран больше нет?
– На вас напали? – спросил аптекарь, помещая руку Ландсберга в таз со льдом.
– Нет, я случайно поранил руку, когда чистил саблю…
Аптекарь с сомнением поглядел в лицо посетителю: тот был совершенно трезв.
– Гм… Очень, очень неосторожно, господин офицер! Рана весьма глубокая, явно рассечена артерия, натюрлих. И, кажется, даже сухожилие задето. Вам нужен врач – если желаете, я немедленно пошлю мальчишку за доктором. Это недалеко, доктор очень хороший, ja-ja! А пока понюхайте из этой бутылочки, вы очень бледны!
Аптекарь поднес к лицу Ландсберга пузырек с остро пахнущими кристаллами.
– О-о, видите, как пробирает? – обрадовался аптекарь, когда офицер от резкого жжения в ноздрях отшатнулся. – Сейчас я дам вам укрепляющую микстуру, и вы почувствуете себя еще лучше!
– Вы немец? – для чего-то поинтересовался Ландсберг. И без перехода попросил: – Может быть, у вас найдется немного коньяку? Это тоже отличное укрепляющее…
– Ja, Готлиб Грингофф, дежурный помощник аптекаря, господина Фридланда, – отрекомендовался тот. – Коньяк имеется, господин офицер, но я бы категорически не рекомендовал бы вам сейчас спиртное. Вот когда вас осмотрят и подадут всю необходимую помощь, тогда можно и коньяку. И в постель, разумеется, ja-ja!
– Я тоже немец. Нет, доктора не надо, господин Грингофф. Наши казармы совсем неподалеку, и у нас тоже есть отличный доктор. Вот если бы ваш мальчик нашел извозчика…
– Нихт проблем, герр офицер! Отто, живо за извозчиком! Но, вы уверены, герр офицер, что…
– Совершенно уверен! – Ландсберг глотнул поднесенной микстуры, покрутил головой. – Спасибо, господин Грингофф! Вы очень любезный и квалифицированный аптекарь.
– Погодите, не вставайте, господин офицер! Сейчас я туго забинтую вашу руку и дам вам пузырь со льдом. Обязательно держите на этом пузыре руку по пути!
Аптекарь принялся бинтовать руку. Закончив, он быстро принес резиновый пузырь со льдом и одновременно ловко, с поклоном вручил голубоватую бумажку.
– Счетец за поданную медицинскую помощь и лед, господин офицер. Если вы в настоящий момент не располагаете мелочью – не беда! Занесете как-нибудь по дороге-с! Да, и помните, что тугую повязку, которую я наложил, надобно сменить не позже, чем через полтора-два часа! Вы уверены, что успеете добраться за это время до своего доктора?
– Даже раньше, господин аптекарь, – заверил Ландсберг. – А счетец ваш… Позвольте, сколько там? Один рубль двадцать копеек? Извольте, господин Грингофф, получить! Со сдачей не утруждайтесь. И еще раз благодарю покорно за помощь и участие! Позвольте только микстурки вашей глотнуть! «На посошок», как говорится…
Перед аптекой застучали и смолкли копыта экипажа. Ландсберг, поддерживаемый под локоть, вышел на улицу, сунул мальчишке двугривенный и тяжело взгромоздился на сиденье.
В казармах он без особых церемоний растолкал батальонного доктора, сменил повязку и лег в кровать, выпив перед тем две полубутылки коньяку. Это «успокаивающее» подействовало, как и ожидалось: слабость от большой кровопотери и коньяк позволили Ландсбергу быстро провалиться в глубокий и тяжелый сон.
Рано утром Ландсберг написал рапорт с просьбой о предоставлении краткосрочного отпуска по семейным обстоятельствам и вместе с рапортом батальонного доктора о своем ранении передал рапорт адъютанту полковника Кильдишева.
Через полчаса, когда рапорт был «украшен» разрешающей резолюцией, Ландсберг, ненадолго заскочив на свою квартиру, приказал денщику Гусеву найти лихача, а самому бежать в железнодорожную кассу за билетом.
Прибыв на вокзал, Карл нерешительно направился к телеграфной конторе: не известить Марию о своем неожиданном отъезде было невместно. Однако, испортив несколько бланков, депеши невесте Карл так и не отправил. А через полтора часа пыхтящая паровая машина покатила четыре классных вагона прочь от Северной столицы России. Ландсберг уезжал в Ковенскую губернию, в родное поместье.
Глава первая. Переполох в Гродненском переулке
Весна в тот год в Петербурге была долгой и слякотной. Тепла она прибавляла по чуть-чуть, постоянно отступала, пряталась с последними почерневшими ледышками в темных подворотнях и вечно-сумеречных узких проходных дворах северной российской столицы. А то вдруг налетала откуда-то на разомлевших по нечаянности под выглянувшим из туч солнышком людей холодом и сыростью. Заставляла ежиться, поплотнее запахиваться в одежду и оставляла лишь мечты о том, что где-то и когда-то бывает тепло.
А уж на ночь нерешительная девица-весна и вовсе куда-то исчезала из Петербурга. И городовые до утра сердито стучали в своих будках промерзшими сапогами по приступкам, кутались в башлыки и до исступления мечтали о том, как утром, отстояв свои часы, нырнут во влажную теплынь трактиров и чайных, где ждут их огненные суточные щи в миске, зубец чеснока и чарка горькой очищенной. Вытянешь ее сквозь зубы, истово, выдохнешь вместе с водочным духом холодную пустоту минувшей ночи – и снова вроде жизнь станет чуть милее. И не беда, что скоро снова топать в полицейскую часть, вспоминать летнее тепло и костерить капризную девицу-весну за ее дикость, переменчивость и нерешительность. А уж если пройдет ночка спокойной, без лиходеев и протоколов, без необходимости лишний раз тащить в околоток ворюгу-чердачника – и вовсе славно!
Вот и в ночь с 29 на 30 мая 1879 года городовой пятого года службы Василий Степанович Скородумов, в очередной раз обходя участок, тоскливо мечтал о конце дежурства.
Конечно, полностью спокойной минувшую ночь не назовешь. С вечера пьяные мастеровые разодрались меж собой, ночью с приказчика загулявшего лихие люди в подворотне шапку сняли. Ну это все пустяки. Скородумов даже в часть никого не сволок – к чему лишний раз ноги бить? Забиякам – по шеям надавал, приказчика протоколом о пьяном состоянии припугнул – все честью, с благодарностью и полтинами разошлись. Обошлась ночка без задавленных и зарезанных – слава те, Господи! Впрочем, дежурство еще не закончилось.
Нет, не миловал Господь, не обошлось – вон кричат и свистят с угла Гродненского переулка, что темным коридором одинаковых плоских доходных домов выперся в Саперную улицу. Бегут и кричат что-то, и не успеть уже городовому Скородумову добраться до спасительного тепла и уюта чайной «Тамбов». Чтоб им ни дна ни покрышки – кричат, зовут. Вот и дворники засвистели – все, «улыбнулась» нынче городовому чарка очищенной и суточные щи! Сожрет их торопливо какой-нибудь извозчик либо мастеровой – тьфу ты, пропасть!
Мальчишки первыми налетели. Сквозь их торопливый стрекот городовой понял, что в Гродненском переулке мертвое тело обнаружилось. И не на улице, не в подворотне где-нибудь, а в третьем этаже доходного дома № 14. Приличный господин, значит, коли в своей квартире преставился. Вздохнул Скородумов, еще раз с сожалением глянул на близкую уже вывеску «Тамбова», плюнул с досады и пошел к месту происшествия, придерживая бьющую его по левой ноге шашку. Мальчишки вперед него брызнули обратно в переулок.
Дворник в подворотне во фронт встал – он, Яков Дударов, из бывших служивых, с понятием. Сдернул шапку и доложил, кивая на человечишку в заляпанной краской фуфайке: так, мол, и так: мертвое тело. Маляр вот и обнаружил, как по стене полез фасад красить с утра пораньше. Мертвое, говорит, женского полу тело.
А дело было так. В тот день ни свет ни заря, как и было условлено с владельцем доходного дома № 14 по Гродненскому переулку господином Дрейером, маляр Прошка Бабунов явился в переулок, чтобы исполнить подряд: покрасить фасад трехэтажного дома. Краску, кисти, доску и изрядный моток прочной веревки с полиспастом Прошка еще вчера, договорившись с земляком-ломовиком, на место работы привез. Старший дворник Яков Дударов вполне определенно обещал помощь – и не обманул: еще подходя к дому, Прошка увидел два железных кольца, закрепленных дворником на коньке крыши.
Прошка начал активно готовится к работе. Прежде всего младший дворник, помощник Якова, был услан в ближайший трактир за четвертью литра горькой калганной настойки: накануне артель Бабунова крепко погуляла, и маляр желал до начала работы «поправить голову». К возвращению гонца краска была разведена и разлита в два низких ведерка с привязанными к ручкам кусками веревки, а широкая доска уже лежала вдоль фасада. Запыхавшийся младший дворник был тут же послан на крышу дома, откуда он, следуя указаниям маляра, и спустил пропущенные через кольца концы прочной веревки.
Прошка, насвистывая, сноровисто завершил на земле остальное: из свисающих концов веревки и доски приготовил подвесную «люльку» для подъема на требуемую высоту.
– Кто ж тебя, дяденька-маляр, будет подымать и держать наверху? – с любопытством спросил белоголовый вездесущий сынишка старшего дворника. – Папаня?
– Нет, Петька, не папаня твой, а вот это самое приспособление – похлопал по полиспасту маляр. – Ты, чем вертеться под ногами, сбегал бы к мамке за соленым огурцом. Покрепче пусть выберет, скажешь – папаня для маляра велел дать. А вернешься – сам все увидишь.
Дворники, которым бабуновские привычки были известны, только посмеивались. Маляр, зайдя из приличия в подворотню, прямо из горлышка выдул отдающую сивухой жидкость, отдал пустую посудину вернувшемуся Петьке, шумно сгрыз прошлогоднего посола огурец и приступил к работе. Петька, как завороженный, глядел на маляра: словно играючи протягивая пропущенную через полиспаст веревку, маляр ловко поднял сам себя до третьего этажа, закрепился там, подтянул к себе одно из ведер с краской и начал плавно махать кистью, закрепленной на длинной жерди.
Впрочем, смотреть на однообразную работу Петьке скоро стало скучно, окрестные дворники тоже разошлись по своим делам, и только старший, Дударов, время от времени выходил из ворот и глядел – как движется работа, да вдоль переулка посматривал, по давней привычке к порядку.
– Слышь, дядя! – окликнул вскоре Дударова сверху Прошка. – Хорошо, говорю, людям! Мы с тобой работаем, а она лежит, спит. Прямо на полу: хорошо, видать, на грудь приняла!
– Кто лежит-то? – не понял Дударов. – Где лежит?
– А во-он в ентом, крайнем окошке, – показал кистью маляр. – Баба какая-то спит.
– Чего врешь-то? – посчитав окна, усмехнулся дворник. – Это квартира отставного надворного советника, господина Власова. Он там один с прислугой живет, да и не видать уж несколько дней ни его, ни старухи. Сам-то ен на дачу собирался съехать, а Семенидова, прислуга евонная, моей бабе говорила, что на богомолье пойдет сразу. Скажешь тоже – «лежит»! Кому там лежать? Да и непьющая она, старуха-то…
– Старуха – не старуха, мне отсюда не видать: стекло отсвечивает. А что лежит баба на полу – точно тебе говорю. И подушка еще под мордой ейной, – упрямо возразил Прошка, продолжая сноровисто красить стену.
Недоверчиво хмыкнув, Дударов совсем было уже собрался уходить с улицы, но что-то его остановило.
– А ну-ка, глянь еще раз, мил-человек! – помолчав, попросил дворник. Он действительно несколько дней не видел ни самого жильца, ни его прислуги. И сейчас, говоря маляру об их отъезде, вдруг ясно вспомнил, что и самого отъезда Власова не наблюдал. И не знал об этом с точностью, хотя по должности своей должен был!
– Счас глянем, – с готовностью согласился маляр. – А ты, Яшка, пока ведерко второе мне ближе к стене переставь. Поднимать сейчас буду, полное оно, не плеснуть бы краской…
Но поднимать второе ведро в тот день маляру Бабунову уже не пришлось. Осушив кистью первое, он аккуратно спустил его вниз, и, пройдя до края доски, долго вглядывался через стекло внутрь квартиры. И, наконец, рассмотрев все, трясущимися руками принялся отвязывать закрепленный конец самоподъемного устройства.
– Беги за полицией, дядя! – громким шепотом закричал он сверху. – Мертвячка лежит в квартире! Не шевелится, и вся подушка под головенкой в крови…
– Ты что, паря? Шутки шуткуешь с пьяных глаз? – рассердился было дворник. – Типун тебе на язык!
– Верно говорю – мертвячка! – уже в голос кричал маляр, торопясь поскорее спуститься на землю. – Посылай за городовым…
Выслушал Скородумов маляра неласково, и тут же на всякий случай потребовал предъявить паспорт – кто их разберет, пришлых работничков? Сегодня здесь, завтра там. С видимым сожалением убедился, что и паспорт есть, и дозволение на жительство в столице имеется. Первым делом поинтересовался – чегой-то маляр на стену полез ни свет ни заря? И сердито дергал усами, слушая пространные объяснения и про краску, и про то, что инструменты приходится у чужих людей держать, и про частые подряды на обновление фасадов. А насчет мертвого тела, при виде которого он только что с доски не свалился и руки дрожью дрожат до сих пор – верное дело! Бабунов даже перекрестился. Городовой всем телом к дворнику развернулся – что ты, братец, скажешь? Как допустил?
Дворник засуетился, подтвердил, что есть в квартире лицо женского пола, прислуга. Да только еще третьего дня должна была с барином, отставным чиновником Власовым, на дачу съехать. А вот съехали жильцы либо нет – дворник не знает, подвод мебельных не видел. Вот почтальону никто два раза не открыл, это точно! И дрова он, дворник, напрасно барину Власову вчерась поколол – дверь никто так и не открыл. Стало быть, съехали.
Все эти задачки настроение городовому испортили окончательно. Посулив мужикам отсидку в «холодной», Скородумов отправил дворника к управляющему за ключами, а сам, нещадно колотя по ступеням ножнами шашки, поднялся на третий этаж. Сначала покрутил звонок, потом загрохотал по двери руками – но никто не открывал. Наконец пришел дворник с ключами и свечкой, и в ее неровном свете острые глаза маляра, почтительно суетившегося за спиной городового, углядели под дверью, на ступенях и перилах темные пятна. Кровь!
Скородумов, перекрестясь, зазвенел ключами, выбирая нужный.
Наконец дверь распахнулась, и на площадку сразу выкатилась душная волна тления. Городовой поправил свечу и, велев остальным дожидаться на лестнице, шагнул в квартиру. Очень скоро там загремело, затопало, и бледный городовой, изрядно перепугав собравшихся на площадке жильцов, бегом выскочил из квартиры. Отдышавшись на свежем воздухе, Скородумов закрыл поплотнее дверь, загородил ее для верности спиной и махнул рукой обоим дворникам, жавшимся вместе с жильцами на лестнице:
– Дударов, ты поди-ка стань под окна сей квартиры, – распорядился он. – И ни шагу оттель! А ты, как тебя, духом в часть беги, расскажи там: два мертвых тела в фатере. Мигом!
