скачать книгу бесплатно
– Хорошо, – ответил Олаф, – я согласен. Жди меня здесь. Пойду предупрежу соплеменников и выберу себе человека, чтобы держать щит, пока я буду сражаться. Думаю, это будет мой брат Гальдерик.
Незнакомец зло усмехнулся.
– Держать щит, держать щит. Ты будешь стоять не в плотном строю свинфикинга, боевом порядке, которым наши хирды побеждают врагов, а биться один на один! Щит будут держать перед теми, кто будет драться до тебя секирой, копьем и мечом, а когда бойцы сражаются двумя мечами сразу, по законам хольмганга никто не держит перед ними щита! Ты говоришь, что я многое позабыл из обычаев Родины после сорока лет в чужих землях, но сам не в состоянии вспомнить и половины из сложных законов хольмганга!
На самом деле Олаф-рус всё помнил. Он просто проверял. Незнакомец ответил правильно, но всё равно не развеял подозрений молодого воина.
– И забыл тебя спросить, – обернувшись на полдороге, сказал Олаф, – а по какой причине я решил сойтись с Адилсом на Гордом Острове?
– Не ты, а он. Это он посылает тебе вызов за оскорбление жены.
Лицо Олафа исказила злоба. Проклятый старик использовал его с самого начала.
– То, что он послал тебе вызов, а не ты ему, очень хорошо. Потому что теперь тебе принадлежит право первого удара, – наглый старик ещё и улыбался. – Можешь меня не благодарить за такой подарок.
* * *
Немало драккаров покинули фиорды, чтобы прибыть к Гордому Острову. В старые времена хольмганги проводились только на малых островах, которые и подарили поединкам чести до сих пор бытующее название. Но не у каждого викинга хватало терпения ждать разрешения спора, пока драккар достигнет подходящей земли, поэтому со временем хольмганги стали устраивать где угодно. Противники просто расстилали плащ, получивший прозвище «Ореховое поле», обозначали границы, за которые нельзя выходить, и вступали в единоборство по завещанным предками правилам. Со временем такая форма хольмганга совершенно вытеснила оригинальную. И тем сильнее был зрительский интерес, когда среди северных скал проносился слух, что какие-то викинги хотят биться как истинные хольмгангеры. Не где попало, а на земле, которую сама судьба избрала ареной честных поединков.
Гордый Остров издревле был одним из таких мест. Раньше он поднимался на громадную высоту, и поединщик, позволивший обратить себя в бегство, оступившись, разбивался об воду. Потому остров и прозвали Гордым. И лишь самые отважные викинги соглашались биться на земле, беспощадной к трусам. Но со временем характер у Гордого Острова смягчился. Его берега остались так же круты, и добраться до площадки для состязаний можно было лишь с помощью верёвочной лестницы, подвешенной сотни лет назад первыми поединщиками, и одному Одину известно, как они это сделали. Но только лестницу пришлось сильно укоротить, потому что если раньше Гордый Остров карал трусов немедленной смертью, то ныне, когда хольмганг проводился без кольчуг, падение с высоты, на какую остров теперь выступал из воды, хорошему плавуну грозило всего лишь непродолжительным купанием и, разумеется, несмываемым клеймом нитинга.
Нитинг – слово, каким сыны фиордов сотни лет называли тех, с кем не хотели знаться. Слово, за которое викинг способен снести голову родному брату. Ибо трусость – качество, несовместимое с мужским званием. И кто знает, быть может, Гордый Остров, прекратив убивать робких воинов, оставляя жить с клеймом вечного труса, не подобрел, а, наоборот, обрёл настоящую жестокость.
Со спора о том, почему Гордый Остров уже не такой, как раньше, и началось путешествие Олафа-руса. На его глазах Гуннар Поединщик из Страны Льдов осмелился состязаться в искусстве убеждать людей не с кем-нибудь, а с самим Флоси Среброголосым.
Бывалый хольмгангер не любил Флоси – скальд выставил его в недавней саге в не вполне приглядном виде. Певец не сказал ни слова лжи, но по мысли Гуннара мог бы утаить часть правды, тем более что Поединщик, едва узнав, какую Флоси готовит сагу, через надёжных людей предлагал ему за молчание много звонкого золота и дорогих каменьев, но Флоси ответил отказом. И вот спустя полтора года после события, оставившего тёмное пятно на репутации Гуннара как честного воина, он, наконец, встретился лицом к лицу с тем, кто его так ославил.
Гуннар не мог вызвать Флоси на поединок. И не потому, что плохо владел копьём – любимым оружием бродячего скальда. В конце концов, пусть выбор оружия и принадлежит вызываемому, но тот чаще всего называет орудие убийства, хорошо знакомое вызвавшему, дабы не давать поводов усомниться в своей доблести. Именно поэтому незнакомый старик, забывший на чужой земле не все традиции северных народов, когда Олафу-русу пришёл вызов от оскорблённого Адилса Непобедимого, выбрал за него два меча, хотя русу было выгоднее драться одним.
Гуннар понимал – даже если выбор и будет принадлежать Флоси, он не выберет копья, зная, что противник не дружит с древковым оружием. А, значит, шансы Поединщика разделаться со Среброголосым, на первый взгляд, были неплохи. Но послать вызов без повода, если ты не скальд, которому Один, как известно, открывает больше, чем простым смертным, равно прослыть умалишённым.
Конечно, можно было самому спровоцировать Флоси на вызов, но Гуннар знал, что за оскорбление, нанесённое Среброголосому, обидчика просто растерзают на части. Причём неважно, в каком племени произойдёт конфликт. Флоси выбрал дорогу бродячего скальда, а, значит, в любом уголке сурового Севера имел друзей, кроме, разумеется, родного фиорда. Родное племя всегда недолюбливает тех, кто вместо того, чтобы прославлять соплеменников и клеймить их врагов, сочиняет правдивые саги, разделяя героев не по цвету волос, глаз или материнскому языку, а лишь по одному признаку: ведут они себя как подлецы или как достойные люди?
А если даже Гуннар бросит вызов и одержит достойную победу, то в открытую мстить совершившему убийство в честном поединке, никто не станет. Однако сколько сыновей фиордов будут отказывать ему в помощи там, где до этого не отказывали?.. А сколько хольмгангеров попытаются заработать вызов от того, кто убил их любимого сказителя?..Тех самых бывалых хольмгангеров, живущих только поединками и встречу с которыми на Ореховом поле он, умеющий трезво оценивать свои силы, видит лишь в страшных снах.
Другое дело, пошли Флоси вызов сам безо всякого повода, как он сделал это с Ваги Острословом, неожиданно для последнего. Тогда, если скальд погибнет, считается, будто он умер по собственному желанию, получил от Одина послание с одним словом «достоин» и просто выбрал достойного воина, чтобы через его оружие попасть в Валгаллу. Но Гуннар Поединщик знал – от Флоси Среброголосого он такого подарка не дождётся никогда.
И перечисляя в голове причины, по которым бродячий скальд не может познакомиться с его мечом, Гуннар не забыл главную. Если он будет искать ссоры с Флоси, то станет посмешищем ещё до того, как эта ссора закончится чьим-нибудь вызовом. Все будут понимать, что Гуннар обиделся на ту самую сагу, и хохот над ним прокатится от края до края земли викингов. Поэтому всё, что мог Гуннар сделать, это утешиться мыслью, что песен, где он предстаёт безупречным бойцом, всё-таки больше. Да ещё попытаться на глазах у людей переспорить обидчика.
И Олаф-рус, имевший знакомство с Гуннаром до того, как они пожелали друг другу здравия на корабле старика, не назвавшего ни имя, ни племя, поразился тому, как поглупел бывалый хольмгангер за время разлуки. Ибо только редкостный болван сталкивается в словесной битве с тем, кто не только знает больше слов, но и умеет ими пользоваться не хуже, чем опытные воины мечами и копьями.
– …И после того, что я только что сказал, ты ещё упорствуешь? Мол, Гордый Остров погрузился под воду больше чем наполовину, потому как что Мировая Змея Митгард, или Ёрмунгард, как её называют люди твоего племени, дабы не путать с названием Срединного Мира, заворочалась во сне?.. Просто не знаю тогда, что с тобой делать! Вероятно ты более великий и скромный хольмгангер, чем мы думаем, и, проведя шестьдесят два поединка, о которых знают все, имел не меньше сотни схваток, о которых никто не знал, кроме твоих противников! Но если те поединки по суровым правилам хольмганга, которые тебе не удалось утаить от вездесущих сказителей, ты проводил со щитом и мечом, то сотни побед, о которых наш скромный Гуннар умолчал, были, несомненно, одержаны в схватках на дубинах! Ибо только пропущенным ударом большой дубины, да причём не одним, можно объяснить упорство, с каким ты держишься за ошибочное мнение, когда тебе уже трижды доказали обратное! Что ж, упорство твоё заслуживает не меньшего одобрения, чем скромность!
Громкий смех викингов бил по Гуннару Поединщику больнее обоюдоострых секир и тяжёлых мечей. Проклятый скальд оскорблял его, но делал это в форме похвалы, и тем обиднее было хольмгангеру. А скальд, дождавшись, когда смех стихнет, натянул словесный лук и отправил новую порцию острых стрел в сторону почти поверженного противника.
– Ну, если на тебя не подействовало сказанное мной ранее, вот тебе, Гуннар Поединщик, новый повод для раздумий. Разве когда шевелится лежащая в траве змея, остаётся вокруг неё нетронутой хоть одна травинка? И не кажется ли тебе, что заворочайся Ёрмунгард, волнение вод было бы по всему Срединному Миру?.. Почему ты молчишь, славный воин?.. А, наверное, ты хотел сказать, мол, шевеление вод вокруг Гордого Острова произошло оттого, что Мировая Змея слишком плотно поужинала и стала пускать пузыри, какие пускает пловец, которому в воде скрутило живот!
Новая волна смеха жёстко ударила по самолюбию бывалого хольмгангера. Покраснев от гнева, он схватился за оружие, но «ремешок благоразумия» не дал обнажить клинок одним рывком. Вторым рывком, приложив чуть больше усилий, Гуннар, несомненно, освободил бы блестящее лезвие из темницы ножен, но только теперь он понимал, что этого делать не стоит. Руки многих и многих викингов побросали вёсла и легли на рукоятки мечей. С таким количеством заступников скальд мог говорить, что угодно.
Гуннару ничего не оставалось, как проглотить горькую обиду.
– Хорошо. Я согласен с тобой и жалею, что затеял этот спор. Соглашаюсь, что Остров Гордости опустился больше чем наполовину под воду после невидного смертному взору дружеского эйнвинга могучих асов и что Мировая Змея здесь не при чём, – сказал он через силу и оставил в покое меч.
Олаф-рус, поняв, что на сегодня зрелищ больше не предвидится, отвернулся от Флоси Среброголосого и неудачливого спорщика и вернулся к новому клинку. Участники хольмганга освобождались от работы на вёслах и поэтому могли заниматься всем, чем хотели.
Молодой рус испытывал недовольство. Меч был великолепен, но его характер решительно не нравился будущему противнику самого Адилса Непобедимого. Он долго не мог понять, почему клинок реагирует на его движения не так, как полагается воспитанному в хорошей кузне оружию, но потом догадался, что всё дело в ревности. Да, новый меч с незакруглённым кончиком ревновал Олафа к старому, малопригодному для проникающих уколов, но обладавшему отличными рубящими свойствами. Несомненно, сказалась и привычка Олафа пренебрегать колющей манерой биться, но сбрасывать с весов значение характера тоже не следовало.
Такой характер, как у нового клинка, укрощался долгой тренировкой, а времени на неё не было – от земли русов до Гордого Острова не такое большое расстояние, и под песни скальда Флоси гребцы покроют его ещё быстрее.
Олаф не собирался отказываться от нового меча. Подростком он заказал клинок старого образца не в силу традиций, а в пику уже покойному отцу. Олаф уважал своего родителя, но, в отличие от брата Гальдерика, никогда не любил – по причинам, оставшимся тайной рода. Он предпочитал обучаться искусству убивать у родных дядей, обеими руками державшихся за обычай биться мечом с закруглённым кончиком. Олаф знал, что меч отца – это шедевр, вышедший из-под руки великого мастера, и не сомневался, что сей клинок наделён колдовской силой, но прекрасно понимал, что такое оружие не про него.
А сейчас всё изменилось. Олаф не был подростком и потому тосковал и по отцу, и по его мечу.
– Старик!
Незнакомец, кормивший всех, кто находился на его драккаре, так и не назвал никому из поединщиков ни своего имени, ни родного племени, и викинги, сидевшие на вёслах, также не представились, поэтому участники хольмганга обращались к незнакомцу просто «старик», а к викингам неизвестного племени – просто «братья». Старик в силу возраста и на правах хозяина судна не брался за весло и поэтому смог быстро подойти к Олафу-русу, когда тот его позвал.
– Это славный меч, и я буду им владеть, но только на этот бой я его не возьму.
– А, щитов не будет, и поэтому ты боишься повредить кромку, отражая удары?
– Нет. У меня есть другие причины. Сможешь обеспечить мне для левой руки клинок попроще?
Старик кивнул и напомнил:
– И не забывай: и дорогая кольчуга, и великолепный меч станут твоими не в том случае, если Адилс Непобедимый проиграет, а только если он умрёт!
Глаза старика опять сверкнули, а лицо стало похожим на лик ожившего идола.
Олаф-рус ничего не ответил. Кивком он дал понять, что всё помнит, и направился к собратьям по поединку. Флоси, судя по всему, хотел спеть, и Олаф не собирался пропускать ни слова.
– Эй, Флоси Среброголосый, а не поведать ли тебе нам какую-нибудь славную историю, чтобы путь казался короче, а вёсла легче? – крикнул один из гребцов и остальные его поддержали.
– Спой, Флоси! Спой! – посыпалось на бродячего скальда со всех сторон.
Флоси вместо ответа загадочно улыбнулся.
– Спой, Флоси! Ради величия северных народов, спой! Ради новых побед наших мечей, спой! – просили гребцы, но Флоси по-прежнему молчал.
Олаф познакомился с Флоси на этом корабле, но в прошлом знал немало скальдов, поэтому не сомневался, что его собрат по поединку начнёт сагу раньше, чем в голосах гребцов появится обида. Сейчас молодой рус слушал просьбы хирдманов незнакомца внимательней, чем, на первый взгляд, равнодушный Флоси. Скальд выжидал подходящий для начала саги момент, а Олаф искал в голосах не назвавших родного племени викингов акцент. И то, что он услышал, подтвердило то, что он предположил, когда незнакомый старик перестал следить за тем, что говорит.
Олаф ощутил бы тревогу, будь он один. Но так как сзади плыли шестнадцать драккаров, везущих зрителей предстоящего хольмганга и из этих кораблей четыре принадлежали племени русов, будущий противник Адилса Непобедимого чувствовал себя в безопасности.
Эрик Одержимый из племени датов внезапно закрыл глаза и протянул руки. Его не интересовали никакие саги, потому что после дурманящих напитков собственное воображение рисовало картины, недоступные взору простого смертного. Расплатой за подобные развлечения были вечно расширенные зрачки и мутный взгляд, отсутствие аппетита и обоняния. И, как закономерный итог, ранняя смерть от остановки сердца, даже если берсеркер до этого и не погибнет в сражении. Но зато из всех присутствующих только Эрик мог рассчитать порцию шалых трав и грибов безумия, чтобы войти в боевой раж, но при этом не пасть тотчас мёртвым. И так как этот викинг не первый день как принял участь берсеркера, то порция, какую он принимал перед боем, убила бы не то, что обычного человека, а служителя шалых трав с чуть меньшим сроком службы.
Олаф знал, что Эрик жуёт шалые травы и перед боем, и в мирное время не только потому, что уже не может без них жить и за новую траву готов сражаться в чужом хольмганге. Лишь благодаря подобным «тренировкам» он мог принимать бо?льшие порции перед боем, чем начинающие берсеркеры. То есть бегать быстрее, бить сильнее и выдыхаться позже берсеркеров врага. За два года в статусе «безумного бойца» Эрик потерял двадцать лет жизни, и дышать ему оставалось не так долго, но не ради собственного удовольствия принял он это тяжкое бремя.
Олаф вспомнил рассказы отца и дядей о странах, где кое-кто принимает травы и грибы, запретные для людей, желающих прожить долгую жизнь, не ради счастья соплеменников, а исключительно ради собственного наслаждения, и величайшее презрение наполнило его душу. Нет, в мире, где подобное возможно, никогда не найдутся бойцы, равные детям фиордов!
Двое викингов покинули места для гребцов и торопливо связывали по его же молчаливой просьбе Эрика Одержимого. Дат, совсем недавно разговаривавший с Олафом на равных, сейчас не мог даже пошевелить языком, распухшим так, что едва помещался во рту. Он принял травы, дающие только блаженство и не должные вызывать приступов безумия, но всё равно потребовал себя связать, потому что как никто знал: уверенно действие шалых трав предсказать невозможно, и стебель, что у девяти из десяти вызовет умиротворённость, одного обязательно приведёт в ярость. Этой ярости далеко до настоящего всесокрушающего безумия берсеркера, ибо, чтобы войти в него, одних трав и грибов мало, нужны ещё и особые, известные только берсеркерам заклятия. Но и этой ярости достаточно, чтобы произошла беда.
– Получай, грязная рабыня! Получай ещё и не проси о пощаде! – донеслось из каюты, которую старик отдал Гуннару Поединщику.
Драккар старика был очень странной конструкции. Внешне очень схожий с боевыми кораблями викингов, он тем не менее имел и трюм, намного просторней небольшого подпалубного пространства на привычных Олафу драккарах, и каюты.
– Так ты ещё и кусаться! Ну ничего, я тебя научу покорности!
Из нескольких фраз, брошенных гребцами в разговоре между собой, Олаф-рус понял, что это уже третья рабыня, которую охочий до разврата хольмгангер пытает с тех пор, как оказался на корабле странного старика. Он был настолько жаден до молодых девичьих тел, что тратил на приобретение рабынь больше половины зарабатываемого в хольмгангах, и легко соглашался на меньшую плату за чужую кровь, если к золоту и серебру прилагалась красивая девственница.
– Это посложней, чем укрощать диких коней! Ну почему старик привёз только дочерей пустынь, почему он не взял ни одной девушки более покладистого народа?!
Олаф знал почему, но не спешил делиться с собратьями по поединку.
И Флоси, и остальные викинги терпеливо ждали, когда девушка прекратит сопротивляться. Как только крики и стоны смолкнут, певец сможет начать сагу, а гребцы без помех смогут её слушать. Им было неприятно, что Гуннар трусливо срывает на девчонке злобу, предназначенную бродячему скальду, но никто даже не пошевелился, чтобы защитить её. Она была дочерью чужого народа, и она была рабыней. То есть полной собственностью Гуннара Поединщика, как и предыдущие две девушки, чьи бездыханные тела насытившийся кровью и похотью хольмгангер уже выбросил в воду. Возможно, викинги сейчас с гордостью вспоминали своих сильных, убивающих рысь одним ударом ножа женщин, которые, даже попав на вражеский корабль, будут не плакать, а молча и жестоко драться.
Олаф-рус выпрямился в полный рост. Он понимал, что вступаться за женщину чужого народа, которую не смог защитить её муж, брат, отец или соплеменник, недостойно сына Севера, но ничего не мог с собой поделать. Молодой рус не испытывал жалости к таким девушкам, но словно неведомая сила каждый раз заставляла вмешиваться. Если ситуация, конечно, позволяла вмешаться, не потеряв головы. Когда, взяв приступом прибрежную крепость, разъярённые викинги насиловали жён и дочерей солдат гарнизона, Олаф, само собой, и не думал в ущерб собственной безопасности выходить против целого хирда. Но если насильников было немного, то на него как будто накладывали заклятие. Природу этого колдовства Олаф никогда не пытался понять, но никогда ему и не сопротивлялся. Нет, он не хватался за оружие (спасти чужеземку – это одно, а рубиться за неё на мечах – совсем другое), а старался найти слова, после которых самый отъявленный враг девичьей чести оставлял злое дело.
Например, он мог сказать, что, по всем признакам, у девчонки противная болезнь, или крикнуть, что пока один викинг треплет молодую плоть, другие набивают карманы золотом. Если кандидат в насильники имел живот толщиной с бочку рейнского вина, то Олаф мог соблазнить его тем, что он пропускает начало пира, и та же приманка безотказно действовала на тех, кто сам пропах рейнским вином с головы до ног.
Нет, не зря в его роду водились волхвы. Олаф-рус, которому молва приписывала умение читать мысли, часто знал наперёд, что скажет или как поступит тот или иной человек. Он пользовался этим умением, в том числе и чтобы предотвратить насилие. Но иногда и он ошибался, и слова не действовали. И тогда Олаф очень хотел пролить кровь насильника, наплевав, что навлечёт тем гнев чьего-то племени на свой род. Заклятие, вынуждавшее молодого руса вмешиваться туда, куда вмешиваться необязательно, заставляло его же мучиться телом и душой каждый раз, когда он, поборов желание разрубить насильнику голову, уходил в сторону. Олаф мужественно терпел эту муку, никому о ней не говорил и надеялся, что с возрастом это пройдёт, но пока.
– Эй, Гуннар Поединщик, эти крики мешают нам! – крикнул он изо всей силы. – Или ты хочешь, чтобы серебряный голос нашего скальда портил девичий визг?!
Шум в каюте тотчас прекратился. Дверь отворилась, и на пороге показался озлобленный Гуннар. Он стряхнул с кончика ножа кровь и, запахнув рубаху, спросил:
– Ты не хуже меня знаешь, что ещё пара оплеух и рабыня бы заткнулась, так почему ты мешаешь мне отдыхать?!
На самом деле Олаф ничего такого не знал, потому что никогда не брал девушек силой.
– Ты также знаешь, что, уже начиная с завтрашнего дня, мне нельзя будет прикасаться к женщинам, дабы сберечь силы для поединка. Так почему ты мешаешь насладиться тем, ради чего я проливаю кровь?!
Рядом с покрасневшим от ярости викингом тенью возник его побратим Эгиль. Человек, что держал перед Гуннаром щит в большинстве его хольмгангов.
– Почему?.. – с улыбкой сказал молодой рус. – Да потому что, натешившись с девкой, ты тут же заснёшь и не услышишь сегодняшнюю сагу нашего Флоси Среброголосого!
Гуннара передёрнуло. Меньше всего в этой жизни он мечтал послушать вышеупомянутого скальда, почему и удалился в каюту, но сказать такое вслух значит признать, что переживаешь, как Флоси ославил тебя в последней песне.
– Эй, рус! Не смей вмешиваться! Эта девушка пустыни – мой подарок, как и две предыдущие! Гуннар волен поступать с ней как хочет! – всполошился старик.
Олаф уже знал, почему жертвой Гуннара стали обитательницы пустынь и почему старик так хочет, чтобы мучения продолжались, но ничего не сказал старику, а сказал его хольмгангеру:
– До рабыни Гуннара мне нет дела, хоть я и не одобряю тех, кто оставляет весь пыл на ночном ложе, не сберегая ничего на дневные битвы! Но мне кажется, что Флоси сегодня расскажет что-то необычное, и Гуннар не простит себе, если это пропустит.
Олаф улыбнулся. Он торжествовал сразу и над старым мстителем, и над ещё не старым насильником.
– Разумеется, я не прощу себе, если пропущу новую сагу самого Флоси Среброголосого, спасибо тебе, собрат по поединку, – обречённо пробурчал Гуннар, взглядом отогнал побратима и, крикнув в темноту каюты «Эй, недотрога, после хольмганга ты у меня будешь вытворять вещи, которых стесняются даже прожжённые шлюхи!», захлопнул дверь и сел на ближайшую скамью.
Бродячий скальд пригладил бороду, повернулся в сторону заката, снял с плеча деревянный инструмент, которым сразил больше людей, чем многие бойцы стальным оружием, и стал осторожно его настраивать. Все взоры, кроме глаз рулевого и вернувшегося в меланхолию старика, были направлены на певца.
И вот наконец Флоси Среброголосый ударил по струнам и запел песнь о событиях, подаривших миру то место, куда сейчас направлялись семнадцать драккаров. Он пел, и плеск вёсел о воду задавал его сказанию ритм.
Это была красивая песнь.
* * *
Мир был молод, как жена счастливца, и ещё не знал ни сказателя Флоси Среброголосого, ни его учителя Эгиля Чернобрового, ни даже скальда Марви Древнего, когда могучие асы подняли из пучин вод Остров Гордости. Эту песнь мне спел сам Один, пока я спал на драккаре, проплывавшем мимо Острова Гордости. Этой музыке меня научили феи моря, когда мой драккар встал на стоянку рядом с Островом Гордости. И никто, кроме меня, не знает историю Гордого Острова. Лгал тот, кто до этого сказывал историю Гордого Острова. Лгал тот, кто до этого пел песни о Гордом Острове. А я не лгу, потому что говорил с самим Одином.
Вчера один я и всемогущий Один знали правду о Гордом Острове, но сегодня тайна откроется и вам. А завтра, если буря не тронет нашего паруса, а скалы не поцелуют днища драккара, вы разнесёте мою весть от края и до края Срединного Мира.
Случилось так, что конунг варгов Кайниф вздумал выяснить, кто более великий боец в смертельном поединке с ярлом бернов Нуганриком.
Это сейчас словом «варг» и словом «волк» разные народы называют одних зверей, а тогда варги были не просто волки, а настоящие гиганты. Они ходили в больших стаях и правили страной снежных равнин, которую моя мать называла тундрой, и возглавляли эти стаи свирепые вожаки. Но всё изменилось, когда любвеобильный Локки ради плотских радостей стал зверем. И тогда родился великий варг Кайниф. Он подчинил себя остальных вожаков и объявил себя верховным конунгом.
Это сейчас словом «берн» и словом «медведь» разные народы называют одних зверей, а тогда берны были столь могучи, что, дабы не вызвать лишний раз их гнев, даже северные люди не звали их настоящим именем. Берны не любили большие стаи и жили в густых лесах поодиночке, но везде, где был бессилен тинг – собрание всех свободных, подчинялись назначенному им богами ярлу Нуганрику. Зверю, мощь которого заключалась в тайне рождения. Тайне, начало которой положил всё тот же вездесущий и любвеобильный бог Локки.
И берны, и варги жили в согласии друг с другом и с великими и могучими асами, пока в голову Одина не пришла мысль, что если эти два народа объединятся с вечными врагами асов ётунами – жестокими и злыми великанами, то могуществу богов не устоять.
Все вы знаете, как боги избавили землю от Мировой Змеи, что нынче опоясала океан. Имя её Митгард, или Ёрмунгард, как её называют какие-то племена, дабы не путать с именем Срединного Мира. Все вы знаете, как с третьей попытки был посажен на нерушимую цепь Глейпнир неукротимый волк Фенрир – другой отпрыск Локки от злой великанши. И только лжец скажет, что не вздрогнул от страха, когда мальчиком услышал первый раз легенду о том, как асы прогнали в Страну Мёртвых сестру Фенрира и Ёрмунгард, ужасную Хель – полуженщину-полумертвеца. Но даже старые скальды забыли, как асы избавились от конунга варгов Кайнифа и ярла бернов Нуганрика, а некоторые даже не помнят, что они существовали. Но я помню. Помню, что мне сказал Один, пока я спал на палубе драккара, проплывавшего мимо Гордого Острова. Помню и хочу, чтобы запомнили все вы.
По приказу Одина мелкие звери снежных равнин стали повторять за ярлом бернов слова, которых он никогда не говорил, а птицы лесов передавали исходившие от конунга варгов слухи, которые он, как ни странно, никогда не распускал. Плохие слова касались детей Кайнифа, а гнусные слухи жены Нуганрика. Разумеется, не прошло и трёх дней, как оскорблённый конунг варгов послал вызов ярлу бернов и был сильно удивлён, когда приглашение на хольмганг от не находившего себе места предводителя лесных зверей пришло первым.
– Мои хирдманы никогда не искали ссоры с твоими бондами. Мы никогда не ходили друг на друга войной. Мой дом всегда был твоим, а в твоём я чувствовал себя как дома. И ты не забыл, что у нас разные матери, но один отец? – бросил в лицо Нуганрику конунг варгов.
– Да, это так, и я ничего не забыл, – отвечал ему ярл бернов.
– Так почему ты позволил себе так плохо говорить о моих детях?! Детях, называвших тебя дядей и любивших почти как родного отца! – не смог удержаться от крика великий Кайниф.
– Я любил каждого твоего щенка сильнее, чем дождь любит землю, а луна звёзды. И я люблю их до сих пор, несмотря на то, что их отец, зверь, с которым у нас только матери разные, осмелился сказать о матери моих малышей такое, что стесняются брякнуть кузнецы, попадая по пальцам молотом! – огрызнулся могучий Нуганрик.
– Подлый лжец! Признайся, что в твоих словах нет правды, и отправляйся в свои древние леса чесать спину о ели и сосны! Или не вини меня в крови, что сейчас прольётся! – попытался угрожать Кайниф.
– Это ты подлый лжец! Это в твоих словах нет правды! Ступай в свои бескрайние снега воровать ягель у оленей! Или не вини меня в дырах, что сейчас покроют твою шкуру! – ответил на угрозу Нуганрик.
И после таких слов другие слова стали лишними. Два могучих зверя замолкли, и заговорило их оружие.
Нуганрик сражался копьём «Змея Леса». На его древко ушёл трёхсотлетний ясень, а наконечник ковали лучшие кузнецы страны бернов сорок лет и сорок зим. Всё это время сорок колдунов из страны людей держали железо горячим, а силы кузнецов свежими.
Кайниф был необычным варгом, поэтому мог стоять подобно противнику на двух ногах. Он был необычным варгом, но всё равно ничего не мог взять пальцами, поэтому его копьё к передним лапам привязали крепкой верёвкой. Древко было меньше древка Нуганрика, но волей одного чёрного колдуна душа другого навечно поселилась в наконечнике. «Змея Страха» звали это копьё, потому что свист его навевал тоску и ужас на любого противника. А кто хоть раз испил хмель победы, знает, что страх – верный путь к поражению.
Но не таким бойцом был Нуганрик, чтобы поддаться колдовскому страху, и не таким бойцом был Кайниф, чтобы испугаться преимуществ противника. А потому вновь и вновь сходились два зверя на поле хольмганга, и не было победы ни одному, ни второму.
Их ясеневые змеи летали над землёй подобно ласточкам, что предчувствуют дождь, и неустанно жалили щиты и брони. Но стоило языку Змеи Леса проникнуть под кольчугу Кайнифа, как дикий ветер поднимал столбы снега в тундре, и раны конунга варгов затягивались. А стоило Змее Страха ранить плоть Нуганрика, густые леса начинали шуметь, и исчезала кровь с шерсти бернского ярла.
И вот не осталось щитов ни у первого, ни у второго хольмгангера. И отошли в сторону молодые берны. И отползли назад юные варги. Их предводители сошлись один на один, без щитоносцев, и земля застонала от их поступи.
Сорок лет и сорок зим сражались два зверя-хольмгангера, но ни первый, ни второй не чувствовал на губах хмель победы. Сорок весен и сорок осеней дрались они древками из ясеня, но ни первый, ни второй не слышали злую песнь поражения. И тогда опустил копьё конунг варгов и спросил помощи у всемогущего одноглазого Одина. Но прежде опустил копьё ярл бернов и спросил помощи всемогущего повелителя Асгарда.
Конунг Асгарда, всемогущий одноглазый Один, прибыл на место хольмганга подобно ястребу, но завидев усталых зверей, замедлил полёт коня. Слейпнир, чудесный конь о восьми копытах, чувствуя тоску хозяина, никуда не спешил, а хозяин его, бог богов, горько жалел о былых сомнениях. Он понял, что такие славные воины никогда не предадут Асгард и не выступят на стороне великанов. И потому, выслушав их просьбы, бог богов простёр руку и сказал: