скачать книгу бесплатно
История довоенного Донбасса в символах. Дом с привидениями
Иван Калашников
События, описанные в повести, происходят в Донецке в начале 2000-х годов. В первой части повести рассказывается о том, как Максим и Маша, старший брат и младшая сестра соответственно, столкнулись с проблемой места проживания в большом городе. В результате им достаётся дом рядом с городским парком, в котором живут привидения. Действие второй части развивается всё в том же доме. Главный герой только что потерял свою любимую, на которой женился совсем недавно, и, собственно, вся повесть – это его переживания и ожидание некоего мистического бала с загадочными гостями…Содержит нецензурную брань.
Часть I. За пределами Москвы
I
Иногда кажется, не было никаких перемен в действительности, некому было объявить о свободе, равенстве, братстве и производных, никто не хотел заниматься подобными глупостями. Неуклюжий художник, – нет, не брался за производство нового полотна, – просто разбрызгал яркие краски на плоскости бытового порядка, а какой-то пройдоха, что называется, наколотил понтов, успешно использовав иностранные инструменты. Бутик. Ты это серьёзно? Кажется, был смысл отправиться по бездорожью в провинцию, чтобы в бывшем здании сельпо с заколоченными окнами, открыть заведение – бутик. Там и налоги поменьше, и публика поизысканнее. И незачем портить своим пятном центральную улицу города. Старания тщетны, средства растрачены бесцельно. Такое же пятно можно отыскать два раза в неделю в семейной постели.
Не было никакого объявления о свободной торговле. Никто не разукрашивал центральных улиц. Почему проще отрицать, чем соглашаться? Неужели нами движет обыкновенная зависть, – бутик-то, прости Господи, не наш, нас не звали колотить понтов, и, переступив его порог, мы будем чувствовать себя глупо, – так же, как и владелец бутика в здании сельпо с заколоченными окнами.
Всё гораздо сложней. Пёстрые пятна никогда не повторяются. Всё, что их объединяет – высота над уровнем моря. Владельцы квартир на первых этажах рискуют в один прекрасный день стать сказочно богатыми. Мимо прошёл неуклюжий художник. А глаз с детства привык видеть периодически повторяющиеся элементы. Здесь была аптека. Через несколько десятков шагов, в точно таком же здании, с таким же крыльцом, дверьми и окнами, – кухня детского питания. Ещё дальше – ателье мод. Ещё – книжный магазин. Сотрите все ваши пёстрые пятна, верните мне моё книжное детство…
Нет, нигде больше этого нет. Куда ни сунься – везде одно и то же. В метро из-за рекламных щитов невозможно разглядеть таблиц с названиями станций, таблиц, намертво вмонтированных в стены. Из города в город – одно и то же, разное, быть может, только количество центральных улиц, а так – муравейник, муравейником, прав был старина Джером К. Джером…
– Мы не прячемся на зиму, – сказала Сима.
– Что? – переспросил Максим.
– Муравьи на зиму прячутся под землю. А мы – нет, – девушка смотрела на него почти с вызовом, ожидая возражений, любого повода для спора.
Макс пожал плечами.
– Вон, в Москве можно полжизни под землёй провести, – с видимым разочарованием продолжала Сима. – Из дома – в метро. По подземному переходу – в офис.
– Офисов под землёй не бывает.
– Не в офис – в здание, где офис снимают, – оживилась Сима. – Оттуда, из подвала – на лифте уже в офис…
– В офис лифты не ходят, – Максим говорил машинально, как если бы исправлял постоянно повторяющиеся ошибки надоевшего ученика.
– Ну, не в офис, а на этаж. А там уже пешком, по коридору, в офис…
К увлеченному своими мыслями Максиму девичье пустозвонство доходило не сразу. Он медленно перевёл взгляд на Симу, так же машинально поинтересовался:
– И откуда ты всё это знаешь?
– Денис рассказывал, – с готовностью сообщила она. Второй месяц, как в конторе работает.
С Денисом такая штука приключилась: когда он в Москву отправлялся, то нисколько не скрывал своих истинных намерений, открыто заявлял, что хочет переспать с Лилией Подкопаевой. Понимали его не сразу, то есть, желание Дениса было понятно:стройненькая, гибкая Лилия, и мордашка ничего, но Подкопаева-то здесь, а Москва – вон где. Денис всё давно уже продумал. Здесь он – никто. Он и в Москве, в общем-то, никто, но там, если не славу, то деньги можно сделать наверняка. В Москве делаются деньги, возвращается Денис сюда, – и делает себе имя, то есть славу, Лилия Подкопаева в постель сама к нему и прыгнет…
Так рассуждал наивный Денис Бекмамбетов, вплоть до посадки на поезд, на «девятку». Москва – не единственный большой город. Уехал человек, – и забыли его, если не сразу, то через некоторое время. Через некоторое время Денис вернулся с деньгами, как и обещалось. Только деньги те были добыты таким путём, что громкое имя Денису светило только в узких кругах определённой сексуальной ориентации, или же в широком обществе, но под соответствующим углом. В педерастической Москве мальчик прошёл по всем рукам, в какие успел попасть. Там, говорят, в пидарасах, даже дворники числятся. Как «голубой» хвост слухов за Денисом сюда из Москвы приплёлся – вопрос. Но не его собственными усилиями, нашлись доброжелатели-консерваторы, противники однополой любви. Планета у нас маленькая, все друг друга знают. И вернулся Денис в родные края, когда понял, что задницей торговать, что здесь, что в Москве – Лилии Подкопаевой ни за что на свете не дождёшься. Купил себе квартиру, ларьки какие-то продуктовые, – каждую неделю шлюх заказывает, даже к бывшим подругам не суётся, понимает, что никто теперь в его натуральность не поверит…
– Сима, кто это идёт, от станции, через парк – Антон?
– Я тебе что, телескоп? – обиженно произнесла девушка.
Стерва. Слепая стерва. Макс и сам через некоторое время узнал друга, выскочил на крыльцо, простоял недолго, – двадцать градусов ниже нуля, а у него ни шапки, ни перчаток. В конторах Максима принимали за автолюбителя; с мороза заскакивает, уши трубочкой сворачиваются, волосы буквально звенят, а ему навстречу: «Ты где припарковался?».
Максим готов был поклясться, что билеты в Москву Сима могла узнать на любом расстоянии. Щекой он чувствовал её завистливый взгляд, вполуха слушая сбивчивую болтовню Антона. Плацкарты нет, только купе, – врёт, всё врёт старый добрый друг, наверняка в кассах билеты были и в плацкартные вагоны, и даже в общие, если подобное встречается в пассажирских поездах. Выделывался Антошка, не для других, самому себе хотел доказать, что не приспособлен к дискомфорту, а вспомни, мой старый добрый друг, как в течении месяца мы топали пешком, весь троллейбусный маршрут номер девять, от начала до конца, от аэродрома к роддому, – и не было никакого дискомфорта, один сплошной комфорт дистанцией в десяток, если не больше, километров…
– Оденься потеплее – там морозы, – серьёзно советовал Антон, дыханием пытаясь согреть ладони.
– Ну да. А здесь – пальмы цветут, – не менее серьёзно согласился Макс. – У нас двадцать, там – двадцать пять. Невелика разница.
– Двадцать пять – не предел. Зато у нас на коньках кататься можно.
– При двадцати пяти нельзя? Только при двадцати? – уточнил Максим.
– Дурень. Там тротуары раствором специальным посыпают.
– Говном там тротуары посыпают…
По рукам соратников одно время ходил какой-то список, перечень, обязательных вещей для плодотворной поездки в Москву. Тот список попал однажды в руки Максу, – и поверг в ужас. В качестве обязательных компонентов там упоминались зубочистки (можно пластиковые, но чтоб позолоченные) и пелевинское «GП». Уникальный перечень. Наверняка у Антоши уже упакован багаж, в соответствии с тем списком. Максу было проще: каким бы дальним не было его путешествие, в дорогу он брал с собой всё. Практически всё…
Сколько он ждал этого момента, когда всё, практически всё, можно будет упаковать в одну большую сумку, не беспокоясь о расположении в ней вещей, не останавливая прощального взгляда ни на чём, лишь на собственном отражении в зеркале. Увидимся в Москве. Провожающие отсутствуют, никаких телефонных звонков, провожание отрицается в любой форме, даже телефонной. Все приметы соблюдены, если есть жела-ние, – выкрикни в окно: «Будь ты проклята, малая, индустриальная родина!!!». Говорят, помогает, перед дальней дорогой.
Сколько он ждал этого момента, когда ему станет совершенно наплевать на всё, что происходит на этом маленьком густонаселённом клочке земли, и проблемы, за короткий промежуток времени ставшие обыденными, – поздние возвращения подруги, с которой жил, упрёки в безденежье, нарекания за опоздания на работу, бесчисленные «пробки» на улицах, центральных и не очень, – всё это отнюдь не исчезнет, просто станет чужим, и ему уже принадлежать не будет.
Подобные размышления сожрали остаток дня Максима. Чем ближе подкрадывалась полночь, а за нею – время сна, тем ненавистней становились элементы убогой, как ему представлялось, его теперешней жизни, – за пределами Москвы, – а впереди ждала неизвестность матового оттенка, пьянящая, много раз кем-то повторённая и сыгранная, когда чужой какой-то голос Риты бесцеремонно объявил в его ухо:
– Проснись, звонит твоя сестра…
Странно, во сне предчувствие перемен, – только хороших, одних только положительных, – не оставило его. Сонно улыбаясь, в холодное тело телефонной трубки Макс произнёс:
– Здравствуй, Маша. Что случилось?
– Это не Маша, – сказала трубка голосом совсем не сонным, а холодным и раздражительным, под стать телефонной трубке…
На большой голубой планете Земля (нечего ехидничать относительно сексуальных ориентаций, из космоса она действительно голубая, я видел это много раз в своих снах), было большое государство. В государстве были города, – большие и маленькие. И в тех и в других жили люди, рабочие и служащие, дети и пенсионеры, студенты и солдаты, – не было только наркоманов и миллионеров. Для людей строились дома, проводили телефоны и горячую воду, писались книжки и производились товары лёгкой, тяжёлой, и пищевой промышленности. Дети ходили в ясли, детские сады и школы. Студенты учились в вузах. Солдаты служили в армии.
Несколько раз в году люди праздновали разные праздники, выходили на улицы в праздничные демонстрации. Либо сидели дома за праздничными столами. Люди дарили друг другу подарки и поздравляли друг друга, говоря разные пожелания.
Летом люди обычно где-нибудь отдыхали. Они уезжали на море или в лес, в деревню, или к родственникам, или в дома отдыха. Дети уезжали в пионерские лагеря.
В двух предыдущих абзацах начисто отсутствуют грамматические, орфографические и пунктуационные ошибки. Боже, как просто написать всё это, – без ошибок, – и как сложно сделать. Даже с ошибками, того, что было сделано для рабочих служащих, студентов и солдат, – однажды не стало, – и вот тогда появились миллионеры и наркоманы…
Максим совершенно не помнил своего раннего детства. Очевидно, всё там было радужно и прекрасно, поскольку в год своего десятилетия, словно невидимый волшебник устроил для него установку огромного зеркала, в котором действительность, окружавшая ученика четвёртого класса, отобразилась с точностью до наоборот. Мать Максима животом с двухмесячной беременностью растолкала очередь к какому-то первому секретарю, и выбила из него ордер на новую квартиру. Огромная квартира стала полем для экспериментов, но этому предшествовали гулкая четырёхкомнатная пустота: мебель из двухкомнатной квартирки растерялась в таких внушительных объёмах, и только кухонный гарнитур, более или менее ощущал себя на своём месте.
Четыре комнаты для семьи из четырех человек, – совсем неплохо для молодой матери…
– Вот, полюбуйтесь, – Анна Александровна картинным жестом распахнула обе створки платяного шкафа. Макс вспомнил, как когда-то таким же жестом она предъявляла семейную реликвию, – норковую шубу, доставшуюся ей в наследство. Собственно, и теперь Анна Александровна демонстрировала ту же шубу, только с немаленькой прожженной дырой, сделанной в том самом месте, где у носительниц шуб обычно расположена задница. Задница была также не маленькой, – и как раз совпадал форматом со свежепрожжённой дырой.
– Может она спичками как-то? Или свечой? – продолжала Анна Александровна. – Пылесосила тут, дверцы случайно приоткрыла, чую, – дымит…
– Вы пылесосили в два часа ночи? – искренне удивился Максим.
Гневно сверкнув глазами («Какое это теперь имеет значение?!»), Анна Александрова хлопнула дверцей, вызвав весёлый пепельный вихрь.
– Вечером пылесосила, дверцы починить давно надо, времени нету, и некому…
Похабная квартирка, как сказал бы гражданин Полиграф Полиграфович. Похабная и отчасти бестолковая: в своё время, в шестнадцатиэтажном доме планировали расположить по одной квартире на этаж, когда поняли всю неуклюжесть сей затеи, раскроили на несколько частей, самым что ни на есть варварским образом. Спальня (родительская) через узкий холл сопрягалась с другой комнатой (детской)…
– Вы двери на ночь не закрываете? То есть, двери спальни? – спросил Максим.
– Нет. У нас тепло, топят хорошо, – недоумённо ответила Анна Александровна.
Зевая, едва ли не ежеминутно, Макс пустым взглядом осматривал дом, где не нашлось места для его младшей сестры, где каждый предмет был приготовлен для её расправы, нуждался в срочном огненном уничтожении.
Макс понимал, как всё это происходило.
Он понимал, зачем Маша всё это делала.
Он только не знал, как это можно остановить…
– Она встала поздно ночью, не зажигая света…
– У нас всегда в коридоре горит светильник, – перебила его Анна Александровна. Макс рассеянно кивнул.
– Значит, видела, что шкаф раскрыт. Я же говорил вам: нельзя оставлять раскрытыми двери – и шкафа, и комнат, и ванной, и тумбочек…
– Это мой дом, – тоном боярыни Морозовой заявила Анна Александровна. – Где хочу – там и раскрываю…
– Вас никто не принуждал пускать Машку.
– А кто её пустит? Кто? Одна-одинёшенька, некому плечо подставить, некому приютить, обогреть.
– Она не одна на белом свете, – довольно резко произнёс Максим.
– Ну да, как же, братец-проходимец, ни копейки за душой, – с нервным смешком отозвалась хозяйка похабной жилплощади.
– Где она сейчас? – спросил Макс, глядя в ослеплённое зимней ночью окно.
– Не знаю. Саша за ней поехал. На машине…
Марка и цвет автомобиля названы не были, должно быть потому, что Максиму всё это было давно известно.
Не шнуруя туфель, он выскочил на пустынную и сумрачную лестничную площадку. В ожидании лифта возился с пальто, вспоминая какую-то забытую деталь, как всегда забываешь в общении с неинтересным собеседником. Возвращаясь к двери, за которой притаилась испорченная пирокинезом шуба, он едва не упал, наступив на шнурок. Анна Александровна, казалось, выглядела ещё хуже, постаревшей и измотанной. В душе Макса проснулось что-то похожее на жалость, он даже намеревался выдумать какую-нибудь другую причину (зажигалка на каминной полке, книга на журнальном столике в гостиной, расчёска в прихожей перед зеркалом), но, отбросив всё, что было похожее на жалость, он сказал:
– Вы были совершенно правы… Я имею в виду, – ни копейки за душой. Новой шубы я вам не куплю, старую не починю…
– Ладно, уж…
– Извините, я не закончил, – на секунду прикрыв глаза, Максим восстановил в памяти образ своей младшей сестры, и уже без прежней уверенности завершил:
– Она никогда не делала этого просто так…
…только мусора, быть может побольше, да работающих фонарей поменьше, но это убойное сочетание и подчёркивает критические дни, какие выпадают в отдаленных районах больших городов практически ежедневно.
Макс не пытался припомнить правила поведения в подобных местах, как не стал выкрикивать имя младшей сестры в застывший при двадцатиградусном морозе мир. Хрупкий, различимый на фоне одинокого освещённого окна девичий силуэт, с трудом можно было отличить от стволов голых деревьев, что стояли вокруг. Таксист пристальным взглядом проводил удаление Макса из салона автомобиля, но двигателя не заглушил, дверь только прихлопнул поплотнее, и выключил блатную FM-волну, почувствовал, должно быть, что в середине пустынного двора, местами украшенного скудным снегом творится что-то более значительное, нежели обыкновенный пьяный обывательский дебош.
– Пойдём, – сказал Макс.
Маша не ответила. Она смотрела в одиноко освещённое окна многоэтажного дома, за которым не так давно закончилось её детство…
За свою маленькую жизнь Маше удалось однажды увидеть Москву.
Ребенком мама возила её в белокаменную столицу, на какой-то симпозиум профессоров, по рекомендации, через одну из лучших подруг, и там им выдали какой-то диплом, и в газете «Аргументы и Факты» напечатали заметку о чудо-девочке, обладающей уникальной способностью поджигать вещи своим взглядом. На газетном снимке Маша получилась чересчур угрюмой и мрачной, отчасти потому, что во время съёмки действительно угрюмилась, отчасти потому, что в типографии переборщили с краской. Московские события хранились в семье за семью печатями, никто так и не узнал, что удалось поджечь Маше ради получения диплома. Имя человека, открывшего редкий дар в девочке, газета обошла молчанием…
Старший ребёнок всегда испытывает банальный дискомфорт, когда очевидным для него становится отсутствие монополии на родительское внимание. Максим и сам был тогда ребёнком, – слишком послушным, чтобы на него нельзя было взвалить заботы о младшей сестре. Он рос домашним мальчиком в доме, где родители были большой редкостью. Во младенчестве ему подсовывали родительский паллиатив в виде двух ба-бушек и одного дедушки. Маше повезло ещё меньше, потому что ей подсунули старшего брата.
В тот чудесный осенний вечер, ещё по-летнему тёплый, без признаков опасности, Макс находился в квартире с младшей сестрой, которой едва-едва исполнилось полгодика. Как всегда, он боялся пустой квартиры. Как всегда, не мог ничем себя занять, в комнате, за короткий срок трижды поменявшей название («библиотека», «кабинет», наконец, «девчачья»), валялась масса раскрытых книг, которые четвероклассник всё брал-ся прочесть, да отвлекал необъяснимый шум то в родительской спальне, то в ванной комнате, то на балконе. Капризы сестры Макс воспринимал мелкой, незначительной помехой в ожидании родителей (папа – на работе, мама – на курсах). Машка чувствовала его машинальность, в его руках успокаивалась не сразу, ревела в его шерстяной свитер, за шесть месяцев успев основательно обслюнявить оба плеча старшего брата.
Очередных два такта музыки, начисто лишённых музыкальных интонаций. Оставив в манеже недонянченную сестру, Максим отправился для выяснения обстоятельств. Сухие губы, влажные ладони, он оставил отпечаток на обоях, как всегда, не сразу отыскав выключатель. Вещи, застигнутые врасплох электрическим светом, прекратили своё движение. Взамен пирокинеза Господь мог подыскать что-нибудь попрактичнее, например, дар ясновиденья. Мало кто тогда увлекался Стивеном Кингом. Это горит выключатель. Это горит электропроводка. Всё равно, что горит, в любом случае, что-то связанное с электричеством, Максим помнил этот запах, такой запах был, когда у них на кружке в СЮТе расплавился выключатель.
Это горела пластмасса.
Резиновая уточка, почему-то не понравившаяся Маше с самого начала, копотью украшала потолок «девчачьей», и плевалась огнем, словно фугас, уже занялось ватное одеяло, на котором обычно пеленали маленького человечка. Кажется, Максим пытался что-то сделать. Лил воду, бил покрывалом по пламени, ощущая в ударах полную пустоту. Огонь был податлив и прожорлив. Бороться с ним – одно сплошное удовольствие. С треском прогорела и сломалась ножка многопользовательского манежа. Притихшая Машка, прежде молчаливо наблюдавшая, как старший брат играет в пожарного, даже не заплакала, а просто закричала, как кричат обычно младенцы, привлекая к себе внимание. И стало ясно, что своими усилиями пожар ни за что не потушить, плевать на всё, бежать отсюда, спасаться изо всех ног, пожар лучше всего выглядит со стороны, снаружи…
Сознание подростков о ту пору бесцеремонно занимали рублёвые видеофильмы (рубль пятьдесят – с булкой лимонада и парой конфет). Подобно фениксу, восставшему из пепла, Максим покинул пылающую квартиру с младшей сестрой на руках, чувствуя, как сзади обгорают длинные, вопреки пионерскому уставу, волосы. Пламя не тронуло ни его, ни Машку, девочка даже коснулась крохотной ладошкой разрушительного огня, впрочем, эту деталь Максиму вполне могла подсказать фантазия, а потом, на безопасной клумбе с георгинами, свирепо охраняемыми дворником и его сумасшедшей женой, он удивлялся хладнокровию, с каким наблюдал за разошедшимся пожаром в родительском доме. Малышка уютно гукнула. Пламя отозвалось тем, что надавило на стекло изнутри, на асфальт посыпались осколки, невероятно пронзительный звук, падающие осколки стекла. С этим звуком весь мир прежде застывший, подчинённый пожару, пришёл в движение, заголосили люди, затеребили остолбеневшего мальчика: «Максим, где твои родители? Максим, когда отец возвращается с работы? Максим, когда вернётся мать?». Кто-то взял из его одеревеневших рук шестимесячную Машку, – не в силах произнести и слова, он сделал шаг назад, наступил на край пелёнки, так и не научился пеленать сестру…
Тогда, кажется впервые с момента появления на свет маленького существа по имени Машка, Макс осознал, что держит в своих объятьях родную плоть, кровь от крови его, часть его души и сердца. Несколько позже он понял, что это – навсегда…
– Не спится? – без иронии поинтересовался Максим. Было одиннадцать часов утра, дежурная шутка. Рита, поздно возвращавшаяся с работы, редко когда просыпалась раньше полудня.
Все попытки проверить тем ли промыслом занимается его подруга, о каком ежедневно трепалась с подругами, пока были тщетными (работала певичкой в ресторане), однако и дедуктивного метода не требовалось для однозначных выводов, хватало старенькой расстроенной гитары, неизвестно от кого оставшейся в арендуемой однокомнатной квартире.
Рита была начисто лишена музыкального слуха.
Кто у неё был ещё, было ли их несколько, зачем, вообще, она нужна ему, – Максим не задумывался об этом до вчерашнего дня, когда стало ясно, что Рита помогала ему коротать время в ожидании Московского поезда. Другого предназначения для неё придумано не было.
– Ты никуда не едешь?
– Нет.
Принялась кусать губы. Знакомая дурная привычка, переставшая его раздражать. Милая, ты можешь содрать губы вместе с дёснами, – я всё равно уже никуда не поеду. Должно быть, намечалась корпоративная вечеринка по случаю его длительного отсутствия. Отметить мероприятие телефонным звонком было чревато длительными объяснениями, с тем же уродованием собственных губ. На удивление быстро собравшись, Рита ушла – «за продуктами». Наверняка продукты продавались у первого ближайшего таксофона…
С момента, когда Макс увидел замерзшие слёзы на ресницах сестры, вчера ещё бывшей подростком, Маша не произнесла ни слова. Слушала его злые отчитывания, блуждая взглядом больших синих глаз по обстановке убогой кухни; несколько чаще взгляд останавливался на газовой плите, заставленной кастрюлями и сковородками, на газовой плите. «Ты голодна?», – рявкнул Макс, где-то в районе десяти часов. Она быстро и коротко кивнула, смешав густые русые кудри, ненароком предъявив старшему брату целый набор образов-свидетелей преступлений. Местом преступления были их родительская семья…
Ребёнком, её никогда не укладывали спать в определённое время, ждали, когда уснёт сама, перед телевизором, или же в куче игрушек. Интересно, откуда в девочке столько своенравия? Интуитивно Максим чувствовал затаённый страх матери, граничащий с ужасом («Чуть что не так – сразу поджигает!»), но ничего не поджигалось, ничего не воспламенялось, и этим самым Маша выдавала свою неправоту в бессмысленных стычках с родителями. Отец отличался бесцеремонностью, не чурался примитивных наказаний для дочери, и сотни раз обещал отрезать «длиннющие патлы к чёртовой матери, чтоб не орала, на всю хату как резанная!». В такие минуты Маша начинала визжать, действительно, как резанная, оберегая свои волосы, обнимая их обеими руками, не зная, откуда ждать атаки тяжелых портняжных ножниц. Дело доходило до ультиматума, или терпи, или ходи стриженой. Маша терпела. И почему-то не желала сама браться за расческу. В глазах стояли слёзы, дрожали детские губы, – от боли, а не от обиды. Зато потом, когда всё заканчивалось, она уверенно вырывала расческу из материнской руки, и могла допоздна сидеть перед зеркалом, и играть со своими длинными волосами, уже приведёнными в порядок. Она учила своих подружек расчесывать саму себя. Ни у кого в их дворе и в её классе не было волос такой длины. Искусству расчесывания она учила своего старшего брата. От корней. И далее, придерживая рукой, чтоб не потянуть невзначай. Машка, подожги хоть что-нибудь, хоть вон учебники на столе лежат, или лучше дневник с «неудом» по поведению или «двойкой» по географии. Ну, чего тебе стоит, Машка? Ты ведь как зажигаешь – щёлк! – и гори всё синим пламенем, все беды и несчастья, что выпадают на судьбу учащихся средних классов…
Очень сильно похожа на мать, говорили говорливые бабушки, всё это внешне, сугубо внешнее сходство. Через десятилетия, через какого-то Богом забытого древнего предка настиг редкий дар русоволосую красавицу, чаще – слишком сосредоточенную и увлечённую, реже – весело смеющуюся.
Русалка с умным лицом, говорил отец, и получалось, что другие соблазнительницы с рыбьим хвостом, обитательницы древних водоёмов, – дуры набитые, ни читать, ни писать не умеют.
Маша очень рано научилась и тому, и другому. Симпозиумные доктора рекомендовали искать для девочки долгоиграющее увлечение, – чтение стало тому подобным, но не могло увлекать круглосуточно. Быстрому забыванию подверглось вышивание вкупе с рисованием. Та же участь постигла другие виды рукоделия. Осторожными, робкими шагами в их квартиру пробралось чёрное, основательно потрёпанное в чьих-то ухажива-ниях пианино с вечно расстроенным фа-диезом во второй октаве. Как назло самые тяжёлые элементы благородного инструмента были сделаны из тугоплавких материалов…
– Чтоб дома сидела, двери никому не открывала и никуда не выходила!
