скачать книгу бесплатно
шелестит надтреснутыми позвуками,
а иногда и совсем внезапу
изнутри
вдруг жалобливо голосит…
Выросши скоты
В детстве в Летнем
норовил проложить лыжню по целине,
потом, уже где-то на третьем кругу
отвязав «дрова» от ботиночек,
спуститься на хрумкий ледок Фонтанки
и пробовать лупасить его
каблуком,
а ежели он ещё и скользкий,
разбежавшись,
прокатиться по нему
с ветерком
и так почти до упаду.
«У других детки как детки,
а этот „кроха“ —
сплошное Божье наказанье!» —
говаривала про меня
моя мамочка,
когда я возвращался домой
весь мокрый…
Любил вытащить из кармана
краюху хлебушка
и, премелко кроша,
кормить скачущих у ног
чаек,
бросая самым неуклюжим
и, как всегда, печалясь,
что хлебушек выхватывают
всё равно
самые прыткие.
Потом уже у
дедушки Крылова,
пока никто не видит,
любил хулигански перелезть
за ограду
и подёргать мартышку за хвостик,
журувашку погладить по шейке,
слонику пощекотать хобот
и пытаться дотянуться
до пребольшого кусочка сыра
в клюве у преглупой вороны,
ещё совсем и не догадываясь
про презлую эпиграмму
Петра Шумахера:
«Лукавый дедушка с гранитной высоты
Глядит, как резвятся вокруг него ребята,
И думает себе: „О, милые зверята,
Какие, выросши, вы будете скоты!“»…
Скрип валенок
В Летнем
летом
мне всегда не хватает
«неба над головой»,
да и значимый
самим своим только
ничегонеделанием,
он являет собой площадку
для сплошных
стахановских заделов:
туристские толпы,
выгружаясь из автобусов,
лихорадочно фотаются
у дедушки Крылова
и ещё у каждой скульптуры
группами и отдельно,
в напряге позируя непринужденность;
студентки, ковыряясь в носу,
зубрят, «не разгибая спины»;
мамочки – в извечно менторной
методе воспитанья:
«Сядь – встань – не качайся —
не болтай ногами – не кривляйся,
цыц, я сказала – заткни фонтан,
не реви, ты же – мужик!»…
И только зимой,
именно в Летнем саду,
за морозливым хрустом
ботинок
по снежному насту
отчётливо вспоминаю
скрипение детских валенок,
пар изо рта,
свой красный нос,
какой я растираю ладошкой,
выпростав её из вязаной варежки,
как-то хитро?
резинкой подвязанной
к моей же,
почему-то волчьей,
шубке…
Люблю снова
детскими очами
созерцать солнышко
сквозь стеклянную крышу Мухи;
чуять,
как оно пригревает,
и чаять скорой уже капели;
смотреть на уточек
в полынье под Пантелеимоновским,
на воробышков,
поклёвывающих на льду,
и на Глашеньку —
блаженную старушенцию
в старомодном прикиде,
какая, по пути в храм,
с моста разбрасывает
целую котомку
выпрошенных по рюмочным
хлебных корочек и огрызков…
«Проклятие кармы»
В самую минуту открытия
в Летнем
немудрено натолкнуться
и на Володю О.
В часу седьмом утра
он сидит, по обычаю,
ещё в подвальных кафешках
на Невском,
где с отстранённым
не от мира сего
поглядом
всё помешивает
и помешивает
принесённый ему кофий.
Потом,
если нет пронизывающего ветерка,
скитальчествует по набережным
с тем же самым странным ощущением,
что он смотрит
точно сквозь проходящих.
В Летний
с набережной
он и забредает
в той же хмарной погружённости
в какую-то
вроде как уже
другую реальность.
Начинал он в садке
для узкоодарённых деток —
в новосибирской школе-интернате
при Академии Наук:
математику и физику им читали
самые натуральные академики,
решившие поставить
выращивание гениев
на поток
(физики тогда казались
олимпийскими небожителями).
В это же примерно время
вышел знаменитый фильм
«Девять дней одного года»,
где некое ученое светило,
получив во время эксперимента
смертельную дозу
радиации,
живо обсуждает учёные результаты,
а супруге,
прибежавшей впопыхах, говорит:
«Ну, а с тобой
мы ещё успеем попрощаться!»…
На двадцать четвертом году жизни Володя
защитил уже докторскую,
но потом взялся за какую-то «вечную»
задачку по математике,
за разрешение которой
сразу же обещали Нобелевку и…
вскоре как-то совсем неожиданно
«надорвался».
По другой версии,
им же поведанной,
он её всё-таки разрешил,
но в ту же самую ночь
это решение украли «жиды»,
и Нобелевскую премию
получил на другом конце света
известный американский
математический
«вор в законе»…
Было бы ему совсем тошно
месяцами не вылезать из Бехтеревки,
если бы лет тридцать назад
я бы не дал ему почитать
«Житие» протопопа Аввакума.
И что-то его тогда
пронзило,
как-будто вдруг он что-то вспомнил.
И помню его склонённым в
Пушкинском Доме
уже над рукописным автографом
и букву за буквой
