скачать книгу бесплатно
– А я их ни разу не видел, где они живут? Ты их видела?
– Видела. И ты видел. Это Ухватовы и Филат Клещев. Правда облицием то они на людей схожи, а повадки у них как у Змея-Горыныця.
– Значит они оборотни? Как же это так?
– А вот как, – отвечала на мое недоумение Домна, – Приходят например, к Клещеву али к Ухватовым кажинную весну Евлаха или Фекла Растегаева и слезно просит одолжить ей до нового урожая два пудика муки. Клещев дает муку. «Отдашь, – говорит, с урожая три пуда, да пожнешь мою рожь».
– Где же совесть у Клещева!? – возмутился я. – А у цюдищев-то ее нет, потому они и обижают бедных. А куда тем деться от нужды? Дети-то ведь есть просят? Вот и гнут бедные бабы спину над чужой рожью (своя-то осыпаетця), чтобы вдругорядь выклянцить у етова жома новую ссуду.
Я был поражен услышанным, а Домна предупредила меня:
– Только ты, Фомушка, слова-то мои при себе держи, никому не высказывай, а то накостыляют тебе Естюнька Ухватов, да Спирька Клещев.
Так от мудрой тети Дони я начинал постигать социальные контрасты деревни и негодовал на змеев-грынычей.
Ложась спать в тот день, вечером я представлял себе волосатое чудовище с головой Филата Клещева, с насупленными бровями, из-под которых никак нельзя было рассмотреть цвет его узких глаз.
Презрительная ухмылка его, как бы говорила людям: «Вот я какой богатый! А вы все – мелкота дерюжная!»
Ах, как хотелось мне запустить в эту харю кирпичом, отомстить за Евлаху и Феклу! Не ведал я тогда, что и мне придется потом работать на таких, как Клещев.
Несмотря на такие теневые стороны, родная деревня оставалась самым милым центром моего детства. Она стояла далеко от Волги, в левобережной, лесной – Парфеньевской стороне.
Справа от Выселок виднелась деревня Кроснино[9 - Авторское название деревни Кроснино соответствует деревне Панино.]. Поля ее от наших земель разделял широкий овраг с речкой Соной[10 - Авторское название реки Сона соответствует реке Соег.].
К востоку от Выселок ширилось село Троицкое. С запада села красовалась каменная белая церковь. За ее чугунной оградой зеленели березки, маячили кресты могил.
Я был уже женатым, когда вблизи церкви возникло большое двухэтажное здание земской начальной школы, в которой потом учились уже мои дети и внуки.
Самым любимым местом была речка Мокрая в северо-западном поле деревни. В вешнее половодье она превращалась в реку, чтобы потом снова войти в свои берега. Искупаться в этой речке для нас – детей было высшим удовольствием.
Таинственными для меня оставались Дальние Пустоши – к западу от деревни. Они казались мне обиталищем лешего и кащеева царства. По мере того, как я подрастал, дед Панкрат раскрывал мне одну за другой лесные «тайны».
В один сенокос мы с ним сушили сено у сарая в Дальних Пустошах, я спросил деда – «почему эти луга называются Пустошами». – Пустошь – от слова – пустошить, разорять. А разоряли нашу землю многие вороги. Татарские ханы пустошили Русь почти два с половиной века.
– Да, я знаю, я читал про Мамаево побоище, – не утерпел я.
– Вот, вот. И после победы над татарами, ватаги казанских татар ещё много раз набегали сюда, разбойничали, покуль Иван Грозный со своей ратью не отбил у них навсегда охоту до наших земель.
– А когда это было?
– Да почитай, уже больше трех веков минуло. Время-то ведь не стоит на месте, а идет, то белым снегом, то струиться весенним ручейком, плывет летней дождевой тучкой или облетает осенними листьями. Разоренные земли потом снова заселяли люди. В полях слышится окрик пахаря, в лугах звенели косы, в запольях мычали и блеяли стада. На прежних пепелищах возрождались деревни и кочеты отмеряли своим пеньем положенное время.
– А эти-то земли кто пустошил? – дознавался я.
– После татарвы, несколько десятилетий спустя – в «смутное время», на Руси стали зарится ляхские короли. Да наши мужики шибко осерчали и поколотили их отряды. Потому, как от своих-то бар у мужиков кости трещали. А тут ещё ляжские паны хотели сесть на их шею.
– Да, я слышал от матери про барщину в деревне Конюшино и как пороли жителей по приказу барыньи, – добавил я.
– Так вот, ляжский-то король послал в наши земли конное войско пана Лисовского и приказал за непокорство не щадить никого. Враги вломились сюда, не щадили ни седых старцев, ни младенцев, убивали всех, а после грабежа всего имущества жителей, деревни сжигали начисто.
– А разве и на этом месте были деревни? – усомнился я.
– Были. Видишь у нашего сарая печище – остаток от печи крестьянской избы. Такие же печища у сараев Сажиных, Ерастовых и у других.
Значит здесь была деревня. В те лихие годы мужики-то уходили в Костромское ополчение оборонять Москву. Оставшиеся дома бабы и подростки тоже вступали в бой с супостатами. Верховодила у них храбрая Любава. Да ведь с косой, да с вилами не устоишь против ружейной и сабельной конницы опытных ворогов. Порубали они тогда наших-то страсть сколько! А Любаву, как атаманшу, злодеи посекли саблями. Потом окровавленную, но ещё живую, привязали к столбу и сожгли. Тяжкие муки приняла Любава за родную землю, но ни разу не застонала.
Я был потрясен дедовской этой былиной.
Уже взрослым мне удалось найти о подвиге Любавы стихи местного поэта, с такими словами:
…Лес обмер от дикого нрава,
Стонали поляна, овраг, —
Сгорала в кострище Любава,
Как русская Жанна д’Арк.
Лишь помнят то место дубравы,
Где вспыхнул кровавый тот бой.
Душа героини – Любавы
Нам светит далекой звездой…
– А как узнали теперешние жители, что сюда приходили ляшские конники?
– Уцелевшие от гибели немногие жители этих мест изустно передавали потомкам, как разбойничали здесь нерусские паны. И еще, у деревьев, дружок мой, есть свои «календари» – годовые наросты древесины в стволах. Недавно наши мужики рубили лес в Дальних Пустошах и находили в старых соснах ввинченные кольца, оставленными ляхами для привязывания коней. Подсчитав от этих колец годовые наросты в деревьях, мужики определяли и годы наезда сюда ляхов пана Лисовского (1608–1609), опустошавших почти весь Чухломской уезд и нашу Матвеевскую волость. Владетели этих земель заселили их потом выходцами с Орловщины и Подмосковья.
Ворочая с дедом сено, я не мог оторваться от видения горящего костра у столба, к которому была привязана Любава и кровь из ее ран капала в костер.
В сенокос взрослые редко брали меня с собой в Дальние Пустоши. Чаще приходилось мне оставаться дома с сестренкой.
В знойные дни все живое в деревне хоронилось от жары в тени: куры спасались в подзаборной пыли, свиньи – подо взъездами домов сонно похрюкивали в прохладе. Оставшиеся дома семи-восьмилетние «няни» с малыми детьми прятались под навесом Сажинского дома, играя в камешки. Тут же, на разостланных одеялах сидели и ползали малыши. Лежачие младенцы обретались в колясках из ивовых прутьев.
Моя сестренка – Мотя, прихворнула и я сижу дома, наблюдая из окна за игрой своих сверстниц – «нянь», которые не замечают, чем занимаются их малыши. Один из них дотянулся до земли и тянет в рот овечий помет. Другой лижет грязную щепку. Третий гложет хлебную корку и глотает сопли. Лежачие гукают, пуская пузыри. Все заняты делом.
Но вот Аниськина сестренка, набрав в рот земли, закашлялась и заплакала. Испуганные дети завопили. Наводя порядок, «няни, наскоро обтирают подопечных. Сидячим дают хлебные корки, лежащим – прокисшие соски, из коровьего соска, надетого на спиленный коровий рог или жуют черный хлеб, завертывают в тряпицу и суют в плачущие рты. Рев мало-помалу утихает. Малыши засыпают. Наступает желанный час новых забав «нянь».
В это время из-за угла дома появляется девятилетний Савка – «курицын сын», одетый в девченочный сарафан, платок и передник. Савка – забавник. «Няни» сдержанно смеются. Довольный произведенным впечатлением, Савка улыбается не только выпуклыми серыми глазами и широким ртом, но кажется и веснушки сияют на его лице.
Шмыгнув носом, Савка деловито предлагает «няням» играть в сенокос. Только тут «няни» замечают за Савкиной спиной старый лапоть с сеном, пригнетенный гнетом-палкой. Лапотная обора (веревка) служила Савке – мерину оглоблей. По примеру Савки, две «няни» мигом раздобыли из мусорной кучи по старому лаптю. Остальные добыли косы – палки и начали «косить» траву. Одна «няня» осталась стряпать. Слепив из глины горшочек, чашку, ложки, «стряпуха» скликнула «косарей» на обед. Все сели в кружек и «хлебали» «горячие щи», отдуваясь, как положено в «самделишном» обеде. После «еды» заспорили о том, какие шишки слаще на березах у Сажинского или Житовского дома? Чтобы разрешить «спор», «няни» полезли на березы, забыв обо всем на свете. Между тем некоторые малыши проснулись. Двое годовиков выползли из колясок, другие плакали. Но «няни» ничего не слышали. Опомнились они лишь тогда, когда до них донеслись громкие восклицания вернувшейся с сенокоса Домны Житовой:
«Цюцелы крапивные! Куда ета вы залазали! Гляньте-ко на ребят-то!»
Спуская на землю, «няни, бросились к своим малышам, над которыми уже хлопотала Домна. После ее прихода, я мог пойти в огород, поесть морковки, погулять со сверстниками – Антожкой Сажиным и Савкой, заменявшими мне Ильку, уехавшему на сенокос.
Отпрыски богатеев – Естенька Уваров и Спирька Клещев, двумя годами старше меня, играли своей компанией в чижа, изредка приглашая только Савку, за его выдумки. Они полностью восприняли родительское чванство и привычку – урвать что-нибудь у слабого. Встречаясь со мной, белобрысый Спирька высматривал вороватыми глазами, чтобы выхватить из моих рук – рюшку, ягельскую дудку и кричал: «Медведь! Зачем тебе игрушки?» Следуя за Спирькой, Естюнька пускал в ход кулаки. Ограбленный и избытый, я убегал домой, жаловался Домне, а она советовала избегать встречи с этими змеенышами и не обижаться на свое прозвище.
«Медведь-то самый сильный зверь, – говорила Домна, – не то, что задира-петух – Спирька или кровожадный волк – Естюнька. Вот Антошка не сердится, когда ему крицят: «Антошка, Антошка, поехал за картошкой, задел за пенек, простоял весь денек!» – я смирился со своим прозвищем, оставшимся от деда Панкрата.
К вечеру наша деревня ожила. Звон колокольцев возвещал возвращение стада. Впереди его шла наша житовская черная корова Лысенка, самая бодливая, которая слушалась только пастуха – Проню. Без Прони наша деревня не была бы полноценной. Кривоногий, малорослый и корявый Проня рос сиротой. Летом он кормился по очереди у жителей деревни, а зимой жил у бабки Фетиньи, приютившей сироту, ради «спасения своей души». Проня очень любил животных и они его слушались. За бескорыстие, пристрастился что-либо мастерить или раздаривать, в деревне парня считали «дурачком».
Ходил Проня летом в конопляной портянине, в лаплях, да в сером армяке с оттопыренными карманами. С детства Проня баловался воруя птичьи яйца, которыми ел сырыми. Дед Панкрат урезонивал мальца и это помогло. Ставши взрослым, пастух набивал свои карманы всякой-всячиной. Возвращаясь в деревню, он одаривал ребятишек ягельными дудками, красивыми камушками. Однажды из Прониного кармана выпрыгнула даже лягушка. Что тут было!.. Естюнька хотел было ее прихлопнуть, но Проня запретил: «Лягушка – полезная божья тварь. Она поедает вредную мошкару, мучившую коров». – И пленницу отпустили.
Вслед за стадом, с сенокоса возвращались хозяйки, доили своих буренок, кормили малышей, топили печки, стряпали. Передохнув дома четыре часа короткой летней ночи, они снова отправлялись в Дальние Пустоши.
Деда Панкрата я долго считал волшебником. Самым удивительным для меня был поход с ним за грибами. Ну, разве не волшебник дед, когда, влюбленный в свои поля и леса, он знал все грибные места и учил меня определять их. «Запоминай, Фимка! Белые грибы хоронятся под густыми елями, во мху. Рыжики чаще забегают на полянки по молодому ельнику и сосняку, как и сопливые маслята. А грузди, да подберезовики (местное – целики) – ищи в березняке».
Дед же научил меня ориентироваться по солнцу, а в пасмурные дни – по пням и деревьям. Разве не волшебник он, когда по чириканью или свисту, узнавал какая птичка подает голос. По поведению муравьев, комаров, ласточек дед безошибочно предсказывал погоду. Однажды, в походе за грибами, я палкой разорил муравейник и тем сильно рассердил деда:
– Что это ты делаешь, разбойник?!
– Я не разбойник, а они кусаются. Вот я их и наказал.
– Ах ты балабон! Никогда не смей обижать муравьев! Ведь ты сам их обеспокоил! Они – трудяги великие, лес охраняют от всяких вредных жучков.
С тех пор я никогда не зорил муравьев. Но в очередном походе опять провинился. Сорвав ивовый прутик, я стал хлестать им придорожные кустики и цветы.
– Ты, Фимка, опять своевольничаешь! Если бы тебя этим прутиком похлестать, как ты хлещешь кустики, тебе было бы больно, и ты бы заплакал.
– Не, я бы не заплакал, и кусты не плачут, – возразил я деду.
– Но им больно, только у них языка нету и они не могут сказать тебе об этом. Никогда не хлещи кусты, без надобностев не рви цветы и не ломай деревьев. Лес и все растения освежают воздух, берегут влагу на полях. Без леса трудно прожить.
– Но в деревне у нас нет леса, а мы живем, – не сдавался я.
– Как это нет леса?! А березы у каждого дома. А избы, в какой ты живешь, из чего выстроена? Лукошко твое, ступни, лапти мои – все это из леса, как и ложки, чашки осиновые, корыта, веретена, грабли, лавки, скамейки, полати, прялки, кузова и другая обиходная вещь. Лес надо беречь и охранять от пожаров, от вредных насекомых, как охраняют его муравьи и птички. Понял!
– Понял. Буду беречь лес, муравьев и птичек, – пообещал я и уже никогда больше не нарушал своего обещания.
За буднями и праздниками, в нашу семью вдруг нагрянула беда, дед Панкрат заболел, потерял аппетит, руки и ноги его усохли. На улицу он не выходил, больше лежал на полатях, а потом и вставать у него уже не стало сил. Тетя Домна кормила его с ложечки, как младенца, уговаривала есть, а он отказывался. Однажды, когда в избе никого не было, дед подозвал меня к себе и через силу заговорил:
– Слушай меня, милок. Чую, конец мне приходит. Надо быть, зовет меня к себе Пелагеюшка. То бабка твоя. Она померла ещё до твоего рождения.
– А куда бабка тебя зовет, – обеспокоенно спросил я.
– На небеса зовет. Грехов-то у меня не так уж много.
– Дедуленька! Не уходи на небеса! – заревел я, сжимая руку старика. В груди его что-то хрипело, дед дышал тяжело, на лбу выступил пот.
– Ах ты мой мужичек-боровичек! – прошептал дед и погладил меня, как прежде, по голове. А я уже рыдал в голос и не знал, что говорю с дедом в последний раз.
– Деда! Не уходи на небеса!
– Ты не плачь. Я отжил свой век. Пришла мне пора умирать. Я свой долг выполнил.
– А кому ты был должен и сколько? – выведывал я у старого друга.
– Фимушка! Долг каждого человека – это трудиться всю жизнь и не ради своей корысти, а на благо семьи и хотя бы в малой толике – не в досаду прочим людям. Ещё каждый должен вырастить хороших детей. Об одном жалею, – не сумел отвратить своего сына от скопидомства. Ты, конечно, не будешь таким?
– Не буду скопидомом, – заверил я деда. – А змеи-горынычи умирают или нет? – Старик понял мой вопрос и чуть слышно сказал:
– Чую я, придет такое время и им укорот будет. Ты доживешь до той поры светлой, а мне горько – не дожил, умираю.
– Дедуленька! А как же я буду без тебя, – выл я громко.
– Не реви, Фимушка! Не горюй обо мне сильно. Ведь всем старикам приходиться умирать. Твоя тропа только начинается. А чтоб какая беда не смахнула тебя с пути, крепче держись за добрых людей. Научись плотничать. Жену найди умницу. Обо мне изредка вспоминай, особливо, когда придешь в наш весенний сад. Там я каждую яблоньку своими руками посадил.
Дед устал и сказал мне: «А теперь ты иди погуляй, а я сосну».
Я ушел, а когда вечером вернулся домой, дед уже лежал под образами безгласный навсегда. Тело его прикрыли холстиной. На лице деда застыла печаль. «Ну, конечно же, дед печалился обо мне», – подумал я. Воздух в избе был такой спертый, что казалось, поставь ухват, и не упадет… Меня долго не могли утешить.
Деда схоронили, а я по привычке, приходя с гулянья, заглядывал на полати, чтобы поделиться с дедом радостями и новостями. Но полати были пусты и тоскливо сжималось мое сердце. Утешала меня только надежда, что наверное ангелы взяли деда на небеса. А вот когда умрет Филат, то его, наверняка, черти потащат в ад.
Отец Ильки купил сыну чудный волчок. Я тоже осмелился попросить такую игрушку у своего отца, но услышал сердитую брань:
– Хы, хайтан-дурак! Волцек ему гребтитьця! А того не ведаешь, деньги за ево нада платить, а копейки-то по дороге не воляютця!
Чтобы не разреветься от отцовской брани, я засопел и забрался на полати. Ах, как в тот момент, мне не хватало старого друга! От кручины по деду, тетя Доня отвлекала меня понянчиться с сестренкой, подмести избу, отпускала погулять. Пантелей сделал мне липуньку и волчок. Мать зимними вечерами тешила меня своими былинами про муравьев, победивших медведя, пожелавшего полакомиться муравьиными яйцами.
– Как же они осилили мишку? – спросил я матери.
Они все разом облепили медведю глаза, ноздри. Медведь взвыл и убежал. И у людей так бывает: как нагрянут какие вороги, наши мирные пахари объединяютця в ватагу и одолевают разбойников.
– А у нас в деревне Спирька с Естюнькой, тоже разбойники, все задаются, что у их батек денег много. Они обижают нас, отнимают игрушки.
– Фимушка! Главное-то богатство не деньги, а дружба людей. Недаром говорят: «Не имей сто рублей, а имей сто друзей». На дружбе, да на согласии весь мир держитця. Иначе охотники до чужова в конец бы разорили землю.
– Значит таких, как Естюнька со Спирькой и их отцы – немного?
– Их, конечно, меньше, чем добрых людей. Ты старайся приобресть себе хороших друзей.
– А у меня Илька есть, – похвалился я.
– Илька хороший, но и других надо наживать. Вот Антошка Сажин – славный малец: по дому матери помогает, ребят любит, игрушки им мастерит. Сразу видно человеком будет. И ещё помни, сынок пословицу: «Если хочешь иметь хорошего друга, сам старайся стать лучше».
Мудрые советы деда, матери, тети Дони помогли мне идти по жизни не в одиночку. Я хотел поскорее вырасти, научиться плотничать, пойти на заработки и построить невиданный дворец.
Наконец пришло желанное время. На шестнадцатом году отец взял меня с собой в Рыбинск. Старший брат – Пантелей был уже неплохим плотником и отец советовал мне приглядываться к его работе, чтобы научиться хорошо плотничать: «Глядишь, и прибавят тебе лишнюю копейку к заработку».
Не собираясь следовать отцовскому копеечному расчету, я все же стал наблюдать за работой брата и других плотников, не вдумываясь в «секреты» мастерства до тех пор, пока не повстречал настоящего умельца – морехинского Терентия Пазова, попавшего в нашу артель. Мне довелось пойти с ним однажды на рыбинский воскресный базар.
Проходя игрушечными рядами, я остановился около матрешек.
– Смотри, дядя Терентий, какие красивые матрешки!
– Не, это мазня, – равнодушно откликнулся мой спутник.
– Но ведь краски-то яркие, – настаивал я на своем.
– Яркие-то, яркие, да жизни в этих матрешках нет. Мертвые они, ответил Терентий и повел меня в конец игрушечного ряда к древнему деду Ермолаю. Тот сидел на скромном ящике и по детски приглядывался к нам. Перед ним на подстилке стояли, как живые, гордо-величавые матрешки. Я остолбенел. А Терентий продолжал:
