скачать книгу бесплатно
– А может, уйти ему куда от греха подальше? Спрятаться получше? Ты бы обсказал ему все…
– Лучше не спрячешься. Он ведь в Змеином ущелье сидит.
– Батюшки! Сдурели вы с батькой! – побледнела Устинья. – Да ить змеи гремучие заедят…
– Ничо не заедят, мам, – послышалось вдруг из темного угла. Там под рваным тряпьем спал десятилетний Ванька. – Мы туда прошлогод ходили осенью, Федька вон водил. Страху-то я натерпелся! А зря… Спят они осенью, змеюки-то…
– Как ходили? – обомлела Устинья. – Куда ходили?
– В ущелье это. – Ванька сел на своей постели, зевнул, стал протирать кулаками глаза. – Большая-ая, мам, ямина там, мешок такой каменный. Федька показывал…
– Ах ты, паразит такой! – рассердился Федор. – Я для этого водил, чтоб ты рассказывал, да?!
– Чего ты? Я только говорю, что не обкусают Антона… И тебе, однако, там надо схорониться. Мне Кирька Инютин вчерась сказывал: «Тятьку твоего рестовали, и Федьку, говорит, вашего зарестуют, ежели поймают».
– Погодь-ка, – Федор подошел к братишке, сел на корточки перед ним. – Еще что он тебе говорил?
– Еще чо? «Еще, говорит, пытать вас с тятькой зачнут, чтобы признались, где Антошка затаился. Скипятят, говорит, чугунку воды да ноги-руки ваши будут туда совать…»
– Замолчи! – Устинья затрясла маленькой головой. – Чего ты слушаешь болтунов всяких? Где это видано, чтобы людей… живьем-то в кипяток?
– Мне что? Он говорил – я слухал. Эта Анфиска толстомясая, которая рядом с Инютиными-то живет, ка-ак ударится в рев. От страха. А я не плакал, потому что не поверил. Только потом уже, когда тятьку повезли, жутко стало… А вдруг да правда в чугунку? А, Федька?
– Врет он…
– Ага, и Анфиска после сказала, что врет. Это когда уж тятьку повезли. «Ты, говорит, не хнычь, брешет все Кирька, токо, если Федька объявится, не сказывай Кирьке…»
– Это почто же? – нахмурился Федор.
– А Кирьке отец последить велел, не появишься ли ты в деревне. Он, соплюха такой, вчерась весь день возле нашей избы крутился. И у меня сколь разов спрашивал, не приехал ли ты с заимки.
– А ты… а ты что?
– Дак тебя не было… Нету, говорю.
– А если бы приехал? Что бы ты? Сказал?
– Со всех ног побежал бы доносить… Еще разулся бы, чтоб легче бежать. – Голосишко его дрожал и рвался от какой-то мальчишеской ненависти. – Он, конопатый гад, фабричными ботинками хвастается. Отец ему нынче купил в Шантаре. Черные, как деготь, с узором на носках, а подошвы желтые… – Ванька помолчал, подумал о чем-то и продолжал: – Носки с узорами, а ровно железные. На той неделе мы в похоронки играли. Мы вместе с Анфиской и схоронились за амбаром. Еще Анна Кафтанова с нами. Он нашел нас да ка-ак пнул меня под зад ботинком своим… «Не хоронись, говорит, вместе с Анфиской». Зараза такая… А к Антону, когда еду понесешь, возьми меня, а? Али давай я один схожу, снесу ему. Я ить знаю, где та пещера… А ты поспи…
– Я те пойду! – строго произнес Федор, поднимаясь с корточек. – Еще не все гадюки заснули-то… И заикнись у меня кому, что я дома…
– Я что, дурак? – обиженно сказал мальчишка.
…До вечера Федор проспал на чердаке. Когда открыл глаза, то первое, что увидел, – тоненький пучок света. Он пробивался сквозь дырку в крыше и перечеркивал наискось, снизу вверх, темное пространство чердака. В этом лучике густо плясали пылинки.
«Вечер уже», – понял Федор. Он не раз видел этот лучик и знал, что утром он перечеркивал чердак сверху вниз, в полдень тянулся прямо от одного края дощатой крыши до другого, а к вечеру полз вверх.
Было душно, пахло пылью и сухими березовыми вениками, которые связками висели под самой крышей.
Федор прислушался – в избе стояла тишина. Только на улице, рядом с избой, кричали ребятишки. «В бабки играют, – определил Федор, различив голос младшего брата. – Опять Ваньке под зад ботинком даст Инютин этот, сволочь, ежели проиграет. Ишь как орет…»
В голову ему плеснулась злость. «Распинался, паршивец такой… Я те отверну за Ваньку нос вместе с головой! Запищишь!» Одновременно с этим Федор вспомнил, как душил его вчера утром Кафтанов своими ручищами. «Гад-поросятник! – больно застучало у него в висках, гнев и обида захлестнули Федора. – Все бы вам под зад нас да за горло… Привыкли, сволочи… Вон, шею не повернуть, всю покорябал когтями. Еще бы маленько – до хрящей продрал. Ну, погоди, погоди, я тебя тоже как-нибудь за горло-то ухвачу…»
Федор пощупал шею. Раскорябанные места присохли, но во время сна короста в каком-то месте, видимо, оторвалась, и едва Федор коснулся шеи пальцами, кожу сильно защипало. Это еще больше распалило его. «Ишь, обезьяна волосатая, изуродовал как! Нет, погоди, и я тебя ухвачу за жирную шею, не так еще раскровеню… А то – где Антон! Найдете вы его, как же… Разевайте рот пошире, чтоб мимо не пролетело…»
Искорка гнева, вспыхнув по случайности (не услышь он ребячьих голосов, может, и не вспыхнула бы), разгоралась в целый пожар. Федор не помнил уже, что совсем недавно завидовал разгульной жизни Кафтанова, что где-то внутри копошились, неясно волнуя, различные жизненные планы, что он готов был служить Кафтанову, который обещал сделать из него человека…
Сейчас все это застилали обида и гнев. Он и не подозревал в себе до настоящей минуты таких чувств. «К Антону быстрей надо, – думал он. – Сказать, чтобы уходил с пещеры… Как же это я? Надо бы с утра прямо, не сдох бы, еще не поспавши… Чугунка не чугунка, а ежели и вправду батю в такие шоры возьмут, что проговорится? Вот тогда-то обрадуется Кафтанов, раззявит волосатый рот, ежели поймают Антона. Ну нет, выкусишь у меня…»
Федор быстро слез с чердака. Услышав шаги в сенях, Устинья выскочила из избы.
– Ты? Я думала, господи… На задвижку я сейчас…
– Тихо, мама… Ваньку зачем на улицу пустила?
– Так Инютина Демьяна разов пять парнишка торкался – айда да айда в бабки играть. «Чо, грит, седни сидишь, как домосед?» А сам зырк да зырк по избе. Я грю: «Иди, Ванюшка, поиграй», а то еще, думаю, подумает… Да ничего, он, Ванька, смышленый, не скажет…
– Что ж, ладно, – сказал Федор. – Собери чего там для Антона. Я сейчас к нему…
– Федюшка?!
– Ничего, я задами, а там по кустам, по балкам…
…Через несколько минут Федор, прижимая к боку узелок с булкой хлеба и куском сала, проскользнул через огород, махнул за плетень, в заросли дикого конопляника, полежал там и по пустынным переулкам побежал за деревню.
Все вроде было хорошо, никто его не заметил. За деревней, по травянистому овражку, он дошел почти до Громотухи и зашагал по-над берегом к Звенигоре, уминая на ходу мягкую краюху и время от времени оглядываясь.
Раза два или три он замечал сзади и сбоку от себя одинокие фигуры каких-то людей. Но они были далеко, в полуверсте, если не больше, и Федор не волновался. Мало ли какие люди бродят по степи…
Заволновался он, когда, подходя уже к Звенигоре, почти к самому ущелью, оглянулся и увидел сзади верхового. «Инютин Демьян!» – обожгло его. Человека на коне закрывала тень, отбрасываемая скалой, лица всадника было не различить. Но глаза у Федора были зоркие, и деревяшку вместо ноги он все-таки разглядел.
Федор растерялся и побежал. Ему надо бы уж идти да идти мимо ущелья и мимо Звенигоры, а там придумал бы что-нибудь – куда шел и зачем, – но он побежал, выдав себя этим с головой. Инютин гикнул и скоро догнал его, чуть не стоптав, как раз у входа в ущелье. Загородив дорогу конем, он сполз на землю, высморкался.
– Суразенок паршивый, – сказал он совсем миролюбиво, опростав обе широкие ноздри. – Я ить знал, что ты еще ночью домой приполоз. Матка-то твоя, как мышь, возле дома шныряла, а на лице все написано. Антиресно было только, совсем каторжник ваш с этих мест убрался али припрятали где его. Ежели совсем, ловить нам его бесполезно, ежели нет – беспременно жрать ему понесешь. – Инютин вырвал из рук Федьки узел и стал разматывать.
Сзади подбежал, запыхавшись, унтер-офицер Дорофеев. С него ручьями лил пот, он сдернул фуражку – мокрые волосы его аж дымились.
– Что вам надо? – опомнился наконец Федор, крутнулся на дороге.
– Не балуй-ка, парень, – сказал Дорофеев и расстегнул кобуру. – Догоню все равно из этой штуки.
– Да что привязались-то? Я в Шантару, про батьку узнать…
– Уф! – опустился Дорофеев на каменный обломок возле дороги. – Замытарил ты нас, Инютин, со своей слежкой. А беглый, поди, уж за сто верст отсюда…
– Тута он, милый, в горе где-то сидит, – сказал Инютин, обнюхивая кусок застарелого сала. – Ежели б в тайге схоронили где-то, этот сопляк туда бы потянулся. А он – в эту сторону. А тут, кроме Звенигоры, где спрячешься?
Жандармы тоже присели на землю, выставив обтянутые синим сукном тупые коленки. Все были смятые и грязные, видно, что все давно не спали. Федор даже злорадно усмехнулся.
– Что там у него? Сало, что ли? – спросил один из жандармов. – Вашблагородь, разрешите перекусить.
– Ешьте.
Инютин кинул жандармам булку, потом сало. Один из них вытащил шашку, положил сало на булку и начал резать его на тонкие пласты. Резал умело, – видимо, это ему было привычно.
Несколько минут жандармы, тихонько чавкая, жевали, Инютин с Дорофеевым молчали.
– Ну, так что мы выследили-то, Инютин? – спросил Дорофеев. – Не пойму я что-то. Тот старый пень ничего нам не сказал, и этот выкормыш, по глазам вижу, ничего не скажет.
– Этот скажет, – усмехнулся в лисью бородку Инютин. Было в этой усмешке, в ледяном блеске его мокроватых глаз что-то до того зловещее, что Федор почувствовал, как тоскливо заныло в груди. – Он скажет, если жить охота. А неохота – прирубим потихоньку шашками да в ущелье вон Змеиное кинем. Искать там никто не будет. Дай-ка мне шашку-то, я сперва чуть пощекочу его, – протянул он руку к жандарму, который резал сало, повернулся к Федору: – Что ты с лица-то сошел, дурачок? Ты не бойся. Настругаем с тебя ломтиков, как с того куска сала, и все. Больше ничего делать не будем.
«И настругает… Настругает!» – с ужасом стучало в Федькиной голове. Он все пятился от Инютина к нависшей над дорогой скале, а Инютин, не торопясь, припадая на деревяшку, не улыбаясь больше, держа перед собой шашку, как копье, шел к нему.
Федор уперся спиной в каменную стену и почти одновременно почувствовал на своей груди острый, горячий кончик шашки. Первой и единственной мыслью было – отшвырнуть прочь это длинное стальное жало от груди или выхватить шашку да рубануть самого Инютина по злобно свекающим глазам. И руки Федора сами собой сделали какое-то движение.
– Не копошись! – ударил в уши хриплый голос Инютина. – Пальцы-то обрежешь, просыпятся, как стручки, на землю… Говори, где он, политик ваш вонючий, куда спрятали?
И руки Федора опали, как плети. Он чуял, что кончик шашки прорезал ему рубаху, прорезал, видно, и кожу, достал до ребер, потому что по груди, по животу пробежала обжигающая струйка.
«Хоть бы вывернулся кто по дороге из-за скалы, подвода какая-нибудь, чтоб увидели, что они со мной делают…» – замелькало в голове у Федора, и ему даже почудилось, что где-то недалеко стучат тележные колеса, он глянул в сторону, на дорогу… Но звук тележных колес пропал, на дороге никого не было, кроме Дорофеева и двух жандармов. Они сидели на прежних местах, жандармы, не обращая внимания на Федора с Инютиным, лениво дожевывали сало, один из них вытирал руки о полы шинели. А дальше, за жандармами с Дорофеевым, была Громотуха. Противоположный берег освещен солнцем, вода у того берега будто сплошь засыпана подсолнуховым цветом…
Все это запечатлелось в мозгу Федора мгновенно, за одну секунду. И еще мелькнула почему-то Лушка Кашкарова, даже не сама Лушка, а вспухли вдруг перед глазами ее голые груди, он услышал их запах, и почудился ему тихий, зовущий голос: «Федька… Федька… Чего испугался-то, дурачок?» Потом Лушка исчезла, замелькали перед глазами голые женщины, которые выскакивали из бани и, хохоча, прыгали в озеро, зазвенел в ушах другой голос, хриплый, глуховато-густой: «Но человека сделать из тебя могу, ежели верой и правдой служить будешь… Демьяну замену готовить надо… К тебе вот приглядываюсь…»
– Да что ты шашку-то книзу острием держишь? – вдруг перекрыл этот хриплый голос крик Дорофеева. – Ты ее плашмя поверни, она и пойдет между ребер, как в масло…
И Федор почувствовал, как горячее железо, раздирая кожу на груди, начало буравить между ребер.
– Последний раз спрашиваю: где Антон затаился? – пробарабанило в уши.
И он, Федор, сказал бы, не выдержал и наверное бы сказал, где прячется Антон. Но в это время рядом раздалось:
– Вот он я… Не трожьте мальчишку, сволочи.
Федор облегченно рухнул на землю. Он слышал какие-то возгласы, крики, топот ног и бряканье железа. И когда приподнял голову, увидел Антона, закопченного костерным дымом, похудевшего. Он стоял перед ним, держа руки за спиной.
– Я не виноват, братка, – поднялся с земли Федор. – Я не виноват… Я тебе хлеба понес, а они – следом… Они выследили… Но я ничего им не сказал, ты же слышал…
– Я все видел, все слышал. Спасибо тебе, – произнес Антон хмуро и невесело. – Ничего, Федор. Что ж теперь… И отцу за все спасибо скажи…
– Давай, давай! – ткнул Антона в плечо Дорофеев. – Темняется уже, поспешать надо.
От толчка Антон сделал несколько шагов назад, чуть не упал. Когда он повернулся спиной к Федору, тот увидел, что Антон не просто держит руки за спиной, они в запястьях схвачены железными обручами, соединенными стальной цепью. «Вон что! В кандалы одели! Вон они какие, кандалы-то…» – испуганно заколотилось у него сердце, будто это ему самому надели наручники.
– Что вы делаете?! У него ведь рука болит… Рука… – И Федор бросился к Антону, будто в его власти было снять с брата эти железяки.
– Заткнись ты! – двинул его плечом один из жандармов. – Сделал свое дело – и помолчи…
Федор отлетел в сторону, запнулся об торчавший из земли какой-то корень, упал на бок, сильно ударился головой об дорогу и потерял сознание.
* * *
Для всех в доме, кроме, может быть, Семена, поступок Андрейки был полной неожиданностью. Никто не замечал каких-либо его приготовлений к побегу на фронт. И когда испуганный Димка прибежал из школы и сунул матери Андрейкину записку, Анна долго не могла взять в толк ее содержания. А когда до нее стал доходить смысл Андрейкиных каракулей, она подняла бровь, потом другую, уронила сразу отяжелевшие руки и, бледнея, закричала:
– Ах он змей пустоголовый!..
Кинувшийся на станцию Димка столкнулся на улице с Колькой Инютиным. Тот шел из школы. Грязные, потрепанные учебники были засунуты под брючный ремень, в руках он держал какую-то фанерную коробку.
– Во крыса! – потряс он коробкой перед Димкой. – Хвостище полметра, ровно змея. На рогатку и две лощеных тетради выменял. Завтра на уроке немецкого выпущу. Вчерась немка неуд закатила мне, зараза. Я говорю: не буду фашистский язык учить, а она… Ну, повизжит она у меня!
– А у нас Андрейка на фронт убежал! – крикнул Димка.
– Чего-о? – Николай прочертил в воздухе крючковатым носом. – А ты куда?
– А на станцию, Андрейку ловить… Может, не успел еще убежать.
– Погоди, я с тобой! Крысу только отнесу.
Прибежав домой, Колька сунул коробку с крысой в потайное место в сенцах, заскочил в дом, бросил на стол учебники, сообщил потрясающую новость сестре и кинулся догонять Димку. Вера помедлила чуть, надела косынку и тоже побежала на вокзал.
Семена Димка с Николаем встретили на выезде со станции, замахали руками, требуя остановить трактор. Почуяв неладное, Семен выскочил из машины. Поняв, в чем дело, он даже присел на гусеницы трактора.
– Понятно… Мне бы, дураку, голову-то отвернуть. Ведь он, шпингалет, при мне говорил недавно о поездах… Как же это мы не заметили его сборов? Вы-то как не заметили?
– Уследишь за ним, держи карман… Он знаешь какой хитрющий, – почти враз сказали ребята.
Оставив трактор на дороге, Семен тоже побежал к вокзалу.
Но спешили они туда уже напрасно. К этому времени Андрейка был далеко. Лежа на платформе между какими-то деревянными ящиками, он слушал звонкий стук колес, смотрел на вечереющее небо и размышлял, скоро ли будет Новосибирск.
Вся сложность была в том, что Андрейка не знал, куда пойдет этот состав из Новосибирска – в сторону фронта или дальше на восток. Спрашивать у кого-то в Шантаре поостерегся. Но что не минует этого города, знал наверняка и поэтому не особенно волновался. Ему бы только добраться до Новосибирска, а там уж он найдет именно тот состав, который отправится в сторону фронта. На этот счет у него был не раз продуманный и поэтому абсолютно верный, как он считал, план. Только не проспать бы этот чертов Новосибирск!
На ногах у него были добротные, почти новые сапоги, на голове – теплая шапка, на плечах – суконная тужурка. Под головой лежал вещевой мешок, в котором находились три с половиной булки хлеба, кусок сала, несколько морковок, две луковицы, соль в тряпочке, спичечный коробок, ложка, кружка и котелок, с которым он не раз ходил на рыбалку. И еще были кое-какие мелочи, необходимые в дороге. Собирался Андрейка долго и основательно, оделся тепло, понимая, что путь предстоит дальний, ночами уже холодно, может быть, даже зима застанет его в дороге. Но все-таки больше полутора недель на дорогу не клал, а там, когда он явится в какую-нибудь воинскую часть, ему выдадут обмундирование и все прочее, что положено бойцу Красной армии.
План его состоял из трех частей. Часть первая – добраться из Шантары до Новосибирска. Часть вторая – добраться из Новосибирска до Москвы. Выполнить эти две части – плевое дело. Что касается третьей – добраться из Москвы до фронта, – тут дело обстояло несколько посложнее. Фронт, как писали газеты и говорили по радио, проходит недалеко от Москвы. Но ходят ли туда, на фронт, поезда – вот в чем вопрос.
Впрочем, и об этом он особенно не тревожился. Раз фронт не так далеко от Москвы, он, Андрейка, в крайнем случае, дойдет до него из Москвы пешком.
Таким образом, все было просто, ясно, легко осуществимо. Карька Сокол, дурак горбоносый, в военкомат ходил. А что они там, в военкомате, понимают? А он вот запросто вскочил на платформу – и поехал. И доедет! Разинет рот-то Колька, когда узнает! Ничего, пущай завидует, соображает. А сообразив, сделает, как он.
Жалко Андрейке лишь мать немного. Отец, понятное дело, заворочает от гнева глазами, запыхтит, как паровоз, закричит. Да пусть кричит, не угонится теперь. А мама… Она расстроится, заплачет… Зато когда он после войны вернется с фронта в красноармейской форме, обветренный, пропахший пороховым дымом… да, может, еще с настоящей шашкой, как у Чапаева?! А что, запросто могут дать ему именную шашку, если он отличится в боях, если подвиг какой совершит. Да еще бы орден… Что ж, и орден могут дать. Вот бы все глаза на него выпучили, когда он придет с шашкой на боку, в папахе и при ордене! У Димки от зависти черные скулы пойдут пятнами, у Карьки Сокола зашевелится горбатый нос и глазищи задымятся, Семен от удивления захлопает глазами. А мать от радости и гордости за него, Андрейку, будет улыбаться, улыбаться, чуть смущаясь, из глаз ее будут и будут литься светлые лучики. А отец? А Верка, Колькина сестра?! А эта долговязая Ганка, что живет у них?! А ребята в классе!
Небо все темнело, колеса все стучали, и Андрейка, глядя на проступающие в вышине звезды, начал думать, что может ведь случиться и так: вечером отец… или нет, лучше Семен, придет с работы, откроет газету и ахнет – в газете сфотографирован он, Андрейка! Он пока еще без шашки, но в красноармейской форме, а рядом с ним Михаил Иванович Калинин. В одной руке Калинин держит коробочку с тем самым орденом, а другой жмет ему руку и улыбается. И сам Сталин стоит рядом и тоже улыбается и смотрит на него, Андрейку… «Отец! Мама! – заполошно вскричит Семен. – Да вы глядите, глядите!» Да, очень, очень будет жалко, что он, Андрейка, не увидит в этот момент выражения лица ни Семена, ни отца, ни матери…
Убаюканный равномерным стуком колес и этими сладкими мыслями, Андрейка прикрыл глаза и, улыбаясь, заснул. Спал он спокойно и безмятежно и во сне тоже улыбался.
Проснулся от пронзительного визга паровозных гудков, протер кулаками глаза. Колеса под ним не стучали, поезд стоял. Андрейка на коленях подполз к краю платформы и, чуть свесившись через деревянный борт, глянул вправо, влево, но в полутьме разглядел только длинную вереницу товарных вагонов. Он кинулся к другому краю платформы и снова увидел такие же вагоны. Тогда он вскарабкался на невысокий ящик, встал во весь рост. Всюду вагоны, вагоны, целое море вагонов, тускло освещаемых кое-где торчащими на высоких столбах прожекторами. Во многих местах густо дымили паровозы, белый дым был хорошо виден в жидком электрическом свете, он столбами уходил в низкое черное небо, точно подпирая его, и потому черная, беззвездная темнота не могла упасть на землю.
Справа, за паровозными дымами, за морем горбатых вагонных крыш, виднелось огромное, длинное, в два или три этажа, здание, залитое ярким светом таких же прожекторов. Андрейка своими зоркими глазами различил там составы из пассажирских вагонов, понял, что это вокзал. «Новосибирск!» – решил он, схватил вещевой мешок и спрыгнул на землю.
