скачать книгу бесплатно
– Ш-ш-ш, Таня, чего ты кричишь? – я услышала тихий Валерин голос. И этот голос улыбался. – Я сейчас достану трубку, и будешь дышать сама. Слышишь?
Я открыла глаза, и, наконец, смогла дышать.
– Слыш-шу… – просипела я и закашлялась, потому что в горле жгло и саднило, очень знакомое чувство, пережитое уже не раз в детстве.
– Как ты чувствуешь? – спросил Валера, продолжая улыбаться.
– Плохо, как… что ты… спрашиваешь… – разозлилась я, вот что улыбается?
Было холодно, я обнажена, представляю, как я хороша перед ним, лежу распластанная, на грудине нашлёпка, небось, и груди наружу, рёбра тощие… Стыдоба-позорище… Я хотела немедленно прикрыться, но не удалось, оказалось, руки привязаны, меня накрыла волна паники, и я забилась в отчаянии.
– О, Господи… что это… что это?! – со слезами буквально просипела я, крик вышел таким…
– Тише ты, – рассмеялся Валера. – Тише, не рвись, сейчас отстегну. Реанимация, всех фиксируют, чего испугалась-то…
– О, Боже мой… Боже мой… – я чувствовала, как тяжко и с каким-то странным грохотом заколотилось сердце, поспешила прижать руки к груди, на одной манжета от тонометра, а груди и правда были обнажённые, я закрылась, как могла. И набросилась на Валеру: – Что ты… смеёшься-то?
Но он теперь уже и, правда, засмеялся, очень тихо, потому что мы были за ширмой, а с той стороны что-то тоже пикало, наверное, там ещё один пациент.
– Да я не смеюсь, Танюшка, я радуюсь, – сказал Валера, продолжая весь искриться. – Как дышится?
– Плохо, Валер, потому что ты здесь… Я хочу сесть. Можно?
– Садись, – кивнул он, продолжая улыбаться. – Давай помогу.
– Да ладно… – я оттолкнула его руки, поднимаясь, голова правда закружилась, но в целом всё равно лучше, чем лежать перед ним. – Не трогай ты, Господи… лишь бы лапать.
Он прыснул, становясь ещё веселее.
– Что ты всё смеёшься, Господи? Обхохотался… – разозлилась я.
– Потом скажу.
– Ну, я представляю… – я потрогала голову, волосы сбились, я пригладила одной рукой как могла. – Почему я голая-то?
– Тань, ты ерунду-то хоть не спрашивай, – улыбнулся он, и протянул руку к моей голове, помогая пригладить волосы.
– А… меня когда в палату переведут? – спросила я, снова отодвигая его руки. – И вообще, одеться бы…
– Всё будет, не переживай. И в палату, и одеться.
– Лётчик, принеси какую-нибудь одежду, а? Хоть страшную, хоть какую… не могу я так, совсем… как труп в морге, невозможно… – я посмотрела на него, мне страшно подумать, как я выгляжу. Я вижу, какие тощие руки, торчат локти, запястья, всё какое-то синее, я стала ещё худее, чем была до операции, и лохматая, и совершенно обнажённая при этом, это уже даже не цыплёнок из советского гастронома…
Валера как-то болезненно поморщился:
– Ты не говори так… не понимаешь, – сказал он.
– Всё я понимаю, подумаешь, – фыркнула я, куда там, тоскующий влюбленный, осточертело притворство и хитрые ходы, рассчитанные на доверчивую дурочку Таню Олейник. – Пожалуйста, принеси, хоть что-нибудь одеться… и, Лётчик, почему так болит живот?
Он посмотрел мне в глаза и тут же отвёл взгляд, бледнея.
Это показалось мне странным, и вообще была какая-то странная мокрота у меня между ног, я заглянула под простыню, которой я была укрыта, месячные начались… странно, живот у меня прежде от этого не болел. Во только месячных сейчас мне, беспортошной, и не хватает.
– Лётчик… – смущаясь, я съехала пониже, сжимая бёдра. – Слушай… я не знаю, я просто… а тут…
– Ладно, я понял, не заикайся, сейчас я придумаю что-нибудь, – сказал он, оборачиваясь по сторонам. – Обход проведут и переведут тебя в палату, потерпи. А одежду я тоже принесу.
В груди всё как-то шумно лязгало, Лётчик хотел было отойти, но я взяла его за руку.
– Слушай… а оно должно так греметь? – негромко спросила я.
Он улыбнулся, оборачиваясь, пожал мне пальцы.
– Ты привыкнешь.
Я закрылась страшной простынёй до подбородка и думала, будут ли меня ругать за то, что я изгваздала им всё бельё кровью, с другой стороны, я ведь не нарочно…
Через пару минут ко мне подошла медсестра и, наклонившись, вполголоса спросила:
– Месячные у вас, да?
Я кивнула. Тогда она дала мне тампон тихонечко.
– Помочь вам? – участливо спросила она.
– Ох, нет, спасибо, – улыбнулась я.
Они все меня беспомощной инвалидкой считают теперь? Только этого мне и не хватало. Я это ненавижу, ненавидела это с самого детства, сколько себя помню и всегда боролась с миром за то, чтобы быть как все, и не жалкой и зависимой…
Но медсестра, что помогла мне, помогла и одеться в халат, и даже тапочки раздобыла, проводила до туалета.
– Голова не кружится? Может, мне рядом постоять?
Голова, конечно, кружилась, но не до такой степени, чтобы журчать в чьём-либо присутствии. В зеркале в туалете, спасибо, что оно было, я увидела себя… зрелище не для слабонервных, что называется, такой худой и даже какой-то синей от худобы я ещё никогда не была, волосы всклокоченные, и кажутся какими-то голубыми от грязи, вероятно, у шеи кости, и ещё каких-то жутких тёмно-красных пятен хватает. Словом, «красоты» хоть ковшом откладывай. Я умылась, и кое-как уложила волосы, пригладила водой и завязала бинтом, который сняла с руки, где мне прикрыли катетер. Так вид хоть немного стал лучше. Я запахнула поплотнее халат на себе и вернулась к своей ширме.
Однако пока я ходила по нужде, ко мне пришёл обход, причем сразу четыре врача: Владимир Иванович, который называл меня крестницей неизменно, Геннадий Фёдорович, Валера и неизвестный представительный дед, оказавшийся профессором. Они все очень удивились, увидев меня, пришедшей из известного места.
– Валерий Палыч, что-то ваша подопечная бродит уже, – с улыбкой сказал этот самый профессор, оборачиваясь на остальных. – Ну, вы герои дня, коллеги, если после такого пациентка встала и спокойно ходит на четвёртый день. Как чувствуете себя, деточка?
Я от неожиданности растерялась, но вот это обращение «деточка» согрело и взбодрило меня.
– Хорошо, – сказала я, в смущении за свой неказистый вид, и села на кровать, она была слишком высокой, тапок у меня свалился с ноги, что, почему-то вызвало усмешки у докторов.
Геннадий Федорович докладывал что-то о моих анализах, рентгенах, ЭХО и прочих, я ничего не понимала в их загадочной абракадабре, хотя слышала её с самого детства, доктора мне всегда казались какими-то небожителями с их загадками и белыми одеждами, безграничной властью над нами, несведущими, и способностью эту власть обращать на наше благо. И пока они щёлкали своими языками надо мной, я всё пыталась достать упавший тапочек, вытягивая ногу, пока Валера не выдержал и не подошёл, присев, просто надел его мне на ногу, натянув на пятку.
– Тань, целое шоу… – вполголоса сказал он и усмехнулся.
Я не подумала и не обратила внимания, что доктора невольно следили за тем, что я делаю, вытягивая свою голую ногу, пытаясь надеть тапок.
– Ну, хорошо, Татьяна, – сказал профессор, улыбаясь. – Очень рад, что тебе лучше. Теперь понаблюдаем с недельку и отпустим. Но приходить к нам надо будет каждую неделю, потом пореже.
Он даже погладил меня по плечу сухой и суховатой стариковской ладонью.
Так что примерно через час меня отвели в палату. И тут же явился Валера, застав меня у окна, куда я выглядывала, чтобы посмотреть, что происходит на улице, ведь я не видела мира несколько дней. Был самый обычный зимний день, пасмурный и серо-белый, на тротуарах заскоруз лёд, значит, была оттепель, когда мы ехали на дачу, было морозно, но, как я понимаю, теперь снова подморозило, пешеходы оскальзывались на ледяных колдобинах, которые ещё не успели посыпать песком. А вон и тракторочек с тем самым песком…
– Ты полежала бы, Танюша? – услышала я за спиной.
Я обернулась. Валера снова улыбался, будто наступил самый лучшей день его жизни.
– Что ты, Лётчик сияешь целый день? Тебе премию выписали, что ли? – спросила я.
– Что бы ты понимала в премиях, – усмехнулся Валера. – Вообще-то меня только взяли на работу, так что премии пока не положены.
– Почему только взяли? – я села на койку, довольно высокую снова, и опять соскользнули дурацкие тапки.
Валера улыбнулся и поднял мои ноги на кровать, укрывая тощим одеялом.
– Одеяло тебе любимое надо, – сказал он, продолжая держать руку на моих лодыжках, хоть и через одеяло, но я чувствую его прикосновение, и…оно меня жжет. – Скоро на перевязку позовут, я зайду.
– Не надо, – сказала я.
Он дрогнул, бледнея, выпрямился, глядя на меня.
– Я не хочу, чтобы ты смотрел на эти… раны, трубки, на эти кости… – с отвращением сказала я, посмотрев на себя, всё сейчас спрятано под этим заскорузлым от сотен стирок халатом, но мне хватит и того, что он уже видел эту страшную повязку, эти трубки, и страшно торчащие рёбра, теперь всё не так, как было прежде и не только потому, что я очень подурнела от болезни, но и потому, что между нами всё теперь иначе. Странно, что он не чувствует этого. Он всегда чувствовал.
Ничего не чувствует, не понимает… Боже мой, он надвинулся вдруг на меня.
– Я видел уже всё это, Танюша, – прошептал он, ещё приближаясь. – Я даже сердце твоё видел…
– Пальцы не вложил?
– Что? – он нахмурился, остановившись в своём движении.
– Как Фома в раны Спасителя, ты пальцы в моё сердце не вложил, чтобы проверить, настоящее оно или нет?
– Таня…
– Знаешь… мне кажется, что ты всё время думал, что оно из пластика у меня. Или, что вообще его у меня не было…
– Ты что?
– Да… ничего, Валер… оно не было из пластика прежде. И ты легко сыграл с ним, сыграл – бросил. А теперь оно по-настоящему пластиковое, Лётчик. Или какое там? Углеродистая сталь?
Он сел на стул возле кровати, стиснув пальцы в замок, костяшки побелели, кончики начали багроветь.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл? – сказал он через некоторое время.
– А ты уже ушёл, Валер, – тихо сказала я. – И даже не один раз.
Неужели он не понимает, не чувствует, как это больно, его возвращения? Не понимает… для него всё это игра, он играет мной, играет другими, наслаждаясь властью над нами, нашими слезами, соперничеством вольным и невольным. Жестокий и эгоистичный игрок, пожиратель женских сердец, пьяница наших слёз. Он купается в нашей любви, моей, Галиной, вероятно, есть и другие, и сам тратит только на то, чтобы не отпустить из своих силков. И для меня, и для Гали, я уверена, он самый красивый, самый желанный, самый дорогой и близкий. Даже сейчас тёплые волны аромата его тела сквозь все эти карболки и хлорки тут тревожат меня, я говорю только, чтобы охладить то, что разгорается навстречу ему в моей душе снова. И он берёт, берёт всё, что ему дают, и ничего не оставляя на дне, и, упившись, уходит, летит, свободный и лёгкий… Лётчик.
– И ты не можешь простить мне… одной сцены ревности? Единственной ошибки? Ослепления, бешенства… Чего только я ни прощал тебе…
– Ну, вот и не прощай. Всё, Лётчик, спасибо тебе за всё, и… не приходи больше.
Он поднял голову.
– Сейчас его нет здесь, зачем ты говоришь это?
– Я и в прошлый раз говорила не для Марка, я даже не видела его в тот момент.
– Ложь!
– Ох, ладно… – я просто отвернулась и легла на постель, чувствуя неимоверную усталость. – Ложь-не ложь, плевать, что ты думаешь… Просто отстань от меня. Прости, что… их, ладно, главное – отстань.
Он поднялся, уходить, но, сделав несколько шагов, остановился, разворачиваясь.
– Ты не можешь его любить.
Я не стала ничего говорить, доказывать я буду, что ли?
– Ты не можешь его любить, потому что он лжёт тебе.
– Зато, вероятно, ты во всём правдив и искренен.
– С тобой – да. И всегда так было…
– Ой, хватит!.. Сопли в сахаре, враньё, – скривилась я, я не могу это слышать. – Уходи, Летчик!
– Да хрена я тебе уйду! Буду здесь сидеть, пока ты идиотничать не перестанешь, – и снова сел на стул.
Но как раз в этот момент заглянула постовая медсестра.
– Валерий Палыч… – позвала и убежала.
Валера поднялся уходить, я обернулась, смеясь:
– Вот-вот, иди, работай. Сидеть он будет, заседатель…
– Какая же ты…
– Ну, какая?.. Гуляй!
Едва он вышел, я заснула, все силы этот дурацкий разговор из меня выжал. Вообще с силами было пока не очень, такой слабости не было перед тем, как я снова приехала сюда. Сколько же дней прошло?.. Не догадалась спросить этого «заседателя»… И всё же, почему так болит живот?..
Этот вопрос я решилась задать Геннадию Фёдоровичу, когда он пришёл на обход. Он помрачнел и нахмурился, глядя на меня.
– Хорошо, я приглашу гинеколога на консультацию.
