Байкал. Книга 2

скачать книгу бесплатно

– Самолёт ты один поднимашь! – рассердилась я, сравнил, тоже мне.

– Если бы тебя не было, и никакого самолёта не придумалось бы даже, будто не знашь! Тебе больше дано, ты…

Теперь я отмахнулась.

– Про зверьё ещё напомни!

Он сверкнул зубами, зло усмехаясь:

– Ах да! Позабыл совсем! Ты ж у нас Селенга-царица! Куды мне, лесовику замшелому до повелительницы всех зверей и птиц!

– Про рыб позабыл ишшо! – улыбнулась я, надеясь перевести глупую ссору в шутку и, наконец, посмеяться вместе.

Но я неверно рассчитала, вместо того, чтобы расслабить плечи и перестать зудеть, он взорвался.

– Да что там рыбы!.. – он шарахнул по столу ладонью, отшвырнув ложку, поднимаясь, весь бледный, губы сжал. – «Рыбы»… Могул, царь царей на уме у царицы! Вот и всё! Все твои капризы, всё от того!

– Да ты… – я отшатнулась, будто от удара от его слов и тоже поднялась, выходя из-за стола, на котором так и осталась стынуть отменная рыбная уха. – Дурак! Ох и дурак же ты, царский сын Арий!

Я даже полотенце швырнула в него, в грудь попала дураку… С тем и вышла из горницы.

– Ещё и какой дурак! – выкрикнул он мне вслед.

Выскочила поспешно, неодетая, а на дворе холод, только что дождя нет… Но отправилась в хлев, в конюшню просто так, на скотину поглядеть. Они глаза на меня подняли, смотрят, понимают будто и сочувствуют. Муукнула бурёнка, вытянувшись ко мне большим розовым носом, лошади потрясли головами и гривами, будто говоря: «Чепуха, перемелется». Здесь было тепло, парко от их дыханий и больших тел. Я погладила их по тёплым шкурам, потрепала загривки, задала корма и вышла, потому что здесь вычищено, как всегда, Арий кажный день следит, рукой поведёт, всё само сметается, убирается, он усилий не затрачивает. Так что мне тут и делать было нечего, только что погладить каждого с лаской и благодарностью.

На дворе ветер раскачивал наш красивый ветряк, который показывал и направление ветра и, даже, будет ли дождь, али снег. Хитро были связаны между собой тонкие и более широкие прутики и пластинки, нарочно отлитые и искусно выкованные для Ария из меди, он соединил их между собой, связал тонкими и крепкими нитями из жил, так что они легко ходили вокруг друг друга, вращаясь и поворачиваясь, а мы по направлению указателей понимали, какова будет погода к вечеру, али к обеду. И так, конечно, по облакам, по влаге в воздухе, по ветру или его отсутствию было ясно, что будет, но потому и было так интересно наблюдать за энтим чудесным устройством, правильно ли покажет. Мы даже записывали всё, что показал наш ветряк, чтобы после проверить много ли врёт. Вот когда сильный слишком ветер был, он врал, потому что болтало его как серёжку у танцорки. Вот такой как сейчас ветер, а к ночи ещё разгуляется, снять надо, сорвёт ещё, поломает. Потому я сняла замысловатый прибор, длинный, почти в мой рост, так что нести пришлось на поднятой руке, да всё норовил за платье моё уцепиться. В сенях повесила на крюк и вошла в горницу.

Арий успел куда-то уйти, горшок так и стоял на столе, даже ложки своей брошенной с пола не поднял. Я убралась, и уху убрала со стола, захочет, поест, на виду стоит. Я так и не дождалась его до ночи, заснула. Спал на лавке, должно, на печь не пришёл, а на лавке утром я тулуп его нашла, вот как озлился на пустом месте. Со скуки его разобрало что ли? Так съездил бы в город куда, не любит, когда я с ним езжу, злиться, что глаза на меня пялят, али одаривают в торговых рядах, кто яблочком, кто ленточкой.

С утра, как всегда, рано встал, и вот каким я нашла его после полудня. Может он и не с утра, а с вечера пьёт, кто его знат… И где только вино энто прячет, давно покупать вроде перестал, выливала столько раз, да и нечасто быват такая вот ерунда, забываю от раза к разу, а всё ж совсем свою нехорошую склонность не забывает. Дурная я всё же женщина, коли мужик вот так-от… Вот сейчас на мои слова поднял голову свою русую и посмотрел вызывающе, белыми от вина глазами в красных прожилках:

– Ну и набрался! – даже охрипнуть успел. – Вам что? Хочу и пью!.. Моего ума дело!.. ходит тут… Похмелье и то у моего брата, не у вас же, царица вы расцарица!.. Идите, лучших вспоминайте, так не свезло вам с таким вот обормотом связаться!

Я только вздохнула, что тут скажешь? Что и говорить, сам жалеть будет, коли вспомнит, когда протрезвиться…

После того, как было найдено и обустроено по моему вкусу в идеальном и, пожалуй, самом красивом месте из всех виденных мной на берегу Моря, я установил заградительную магию и куда более сильную, чем в моей долине, благо здесь вся природа располагала к этому. Все, кто работал на обустройстве, были угощены мною чудесным вином, так что уже в корчме, где мы сидели, перестали узнавать меня…

И всё это время я думал, как бы мне выманить Арика из дома, чтобы Аяя осталась одна, потому что за все месяцы, что я ходил мучиться – следить за ними, я ни разу её одну не застал. Как-то из лесу при мне пришла с травками, так и то он напустился, чтобы не смела одна уходить. И сам не отлучался без неё… Случай помог мне, вот в этой самой корчме, где остались гулять столяры да плотники, что доделали мне терем.

– Жена заболела, никак не поправится, кила какая, что ли, с нею, не знаю, хоть Галалия зови, – сказал один толстомордый мужик другому, примерно такому же, сидевшему напротив.

– Ну уж и Галалия сразу! Ещё Сингайла вызови. Вон потворная баба Яговита в суседней деревне живёть, съезди, она тебе за куну всю семью вылечит.

– А не вылечит? Жалко жану-то, у нас детей сем человек!

– Не вылечит, и позовёшь Галалия. На что лекари да потворные бабы, коли всякий раз кудесников звать? На всё приморье ихних силов не хватит, расплодились-от как.

– Энто верно, Каюм как Авгалл старый стал, а сам Авгалл раза в три противу прежнего, что до пожара был…

Дальше они заговорили о столице, о том, что скоро ярмарку там объявили, со всего приморья съедутся… А я пошёл с радостной мыслью, что нашёл наконец, способ удалить Арика ненадолго из дома и так, чтобы он Аяю с собой не взял.

Протрезвев на третий день, я проснулся рано, затемно и до позднего осеннего рассвета. Полежав ещё некоторое время на жёсткой лавке, где я отлежал бока за эти две ночи, что не забирался на печь с пьяной злости и надуманной ревности, я сел, сбросив душный тулуп, который укрывал плохо, потому что голые ноги торчали наружу и неприятно остыли во сне, хотя, кажется, хорошо натоплено в горнице. Сейчас я испытывал угрызения совести, вот для чего я опять вспомнил Марея-царевича? Для чего?! Тем более что он теперь стал великолепным Могулом, вызывающим восхищение даже во мне. Ведь, что бы я о нём ни думал, а он почти возродил Байкал тысячелетней давности. После стольких лет, столетий даже, мира не мира, то вражды, то замирений, то согласия, то споров за какой-нибудь дрянной плетень или пересохшее болото, из-за чего выходили с воями драться друг с другом соседи многие сотни лет, теперь, благодаря ему, все забыли распри, соединились, наконец, причём готовы забыть закрепившиеся за эти сотни лет различия и уже снова привыкли друг к другу, будто и не разделялись никогда.

И я, из одной ли зависти к тому, что Марею-царевичу, именно ему, и всего за жалкие два десятка лет удалось то, чего не мог никто, чего не смогли сделать мы с Эриком, сумевшие только разрушить и нашу великолепную столицу, и поспособствовать разделению и упадку нашего Байкала. Мы не придали значения пророчеству Вералги, предостерегавшей нас обоих от ссор и разногласий, которые будут губительны для всех вокруг. Мы вели себя легкомысленно, как мальчишки, играющие с деревянными солдатиками. И даже увидев подтверждения её правоты, мы не остановились… И вот нашёлся тот, кто сумел превозмочь всё, собрать и восстановить то, что разрушили мы. Как сказала Аяя когда-то с упрёком, мы с Эриком похерили великое царство. Верно, мы, два предвечных, два великих брата, от которых происходят почти все сегодняшние народы Байкала, могли только рушить. А он даже не воссоздал, он наново строит. Так как же мне не ревновать? Будто не мог он, этот царственный Аяин муж, оказаться развратником и бездарным дураком! Вот именно он, именно он, он и никто иной сделался Могулом!

Я опять разозлился, да так, что заколотилось сердце, вот, небось, Эрик страдает-то опять, бедняга от моей несдержанности в питии… Прости меня, брат. Порочная слабость, ни до чего алкоты в моей душе нет, ни до славы, ни до злата, ни даже до вина этого треклятого, так, по слабости и прикладываюсь, потому что чувствую себя бессильным перед самим собой из-за того, что единственная, кого я алчу всем существом моим, любит и желает меня меньше. Меньше, чем его когда-то… «Сотами для его мёда» она была, так она сказала много лет назад… не могу забыть тех слов. Не могу и страдаю всякий раз, когда хоть капля сомнения в её любви входит в меня. Эта капля сразу превращается в каплю яда и разъедает моё сердце…

Ох… я поднялся, воды попить, от жажды и сухоты даже губы горят. Что же я извожу сам себя опять? Что я снова Нечистого призываю своими сомнениями? Откуда они берутся всякий раз? Не иначе как Он и присылает их…

В горнице достаточно светло от масляной лампы с невысоким фитильком, мы оставляем свет на ночь с давних, памятных пор, когда тьма сгущалась нашествием демонов из углов, теперь мы просто не впускаем тьму в наш дом. Целая кринка молока стояла на столе, прикрытая салфеткой, и вода в серебряном кувшине. Знает Аяя, что мучиться от жажды буду… похмелья не бывает, но тело есть тело, отравленное вином, требует противоядия и очищения. Как и сердце, отравленное ревнивой мукой, требует теперь ласки и нежности. Никогда от неё я ничего кроме любви и счастия не получал за столько лет, но всё же нахожу в самом себе за что помучить её и себя. А заодно и Эрика моим похмельем…

Напившись воды и молока попеременно, я умылся, пригладил всклокоченные волосы, да, пожалуй, и расчесаться надо, не то колтун будет…

Почувствовав себя свежее и бодрее, я, приподнявшись, заглянул на печку, будто опасался, что Аяи там нет. Нет, здесь. Здесь ты, милая…

Сбросив одёжу, я забрался на печь, стопориться будет, конечно, но простит, простит, она добрая и любит меня, я знаю, что любит…

Тёплая тут на печке, размягчённая во сне, податливая и сладкая, она обняла меня вялыми со сна руками.

– Проспался… – прошептала она, смыкая руки на моей шее.

– Прости, что ль?

– Ох и дурень же ты, Арий… – щурясь, она прижалась ко мне лицом и тихонько засмеялась, потягиваясь и прижимая меня к себе.

– Чё же не простить… милого моего… милого такого… – выдохнула, сладко улыбаясь и всё ещё не открывая глаз. – Ох и вонючий, фуй!.. не дыши…

– Любишь, значит, дурня? – счастливо смеясь, спросил я, целуя её шею, плечи, стягивая рубашку с её груди.

– Как же тебя не любить-то? Милый… ох и милый…

– Твой, значит? Всё же твой… не прогонишь? – я приподнялся, над нею, заглядывая в её лицо, освещённое чудесной улыбкой.

Уже не сонные, счастливо светящиеся глаза, даже в этом полумраке напечном они светят… коснулась кончиками пальцев моего лица, губ, сдвинула ласковой рукой тщательно расчёсанные перед тем волосы. Я же не в силах дольше терпеть, от вожделения у меня разгорелись уже не только чресла, живот, и все внутренности, но и голова, кажется, с волос сейчас полетят искры. Не спал с ней два дня… внутрь, глубже, ещё… ещё… как горячо, как сладко, вот, где жизнь… моя ты жизнь, Яйка…

…Она обняла меня, приклонившись ко мне лбом, щекоча дыханием. Я обнял её, выпрастывая руку.

– Прости, правда, Яй… я не буду больше, – куда-то ей на лоб, на волосы прошептал я.

Она только крепче прижала меня к себе…

…Будешь, чего там, недолго и молчал на этот раз. Как только чем будешь недоволен, тут же опять и вспомнишь… эх, Огник… А всё одно, милее тебя никого нет…

Через пару дней всё забылось, Аяя никогда не вспоминала обид, никогда не упрекала после моих пьянок, умела как-то закрывать двери в прошлое, это я всё норовил открыть, глупый, глупый человек… Но и её терпение и прощения были плохи, будь она жестче и злее, наверное, я и вовсе пить перестал бы, опасаясь её гнева. Но была бы то Аяя? И любил бы я ту Аяю так же?..

Ведь я и пил-то со страху, что уйдёт однажды. Ведь хотела, и раньше, и вот этим летом, когда едва не нагнал её Нечистый. Как же мне было не бояться, скажите? Скажите?!

Этим утром мы увидели полощущийся на высоком шесте красный флажок. Этот условный знак для вызова Галалия существует уже не одну сотню лет. Вызывают, к счастью, редко, и значит, где-то приключилась болезнь и людям нужна помощь. Сингайла, кстати, вызывают флажком белым, и шест тот стоит немного выше в скалах. А под шестом устроен закрытый ларь, куда кладут послание. Вот за таким посланием я и пошёл этим утром, принёс как раз к утренней трапезе.

– Ну что там? – спросила Аяя, обернувшись на меня, входящего из сеней.

– Холод лютый, к ночи, думаю, снег упадёт, – сказал я, снимая зипун и шапку и подходя к теплой печи, чтобы прижать озябшие руки, позабыл рукавицы, когда уходил, не думал, что этакий мороз.

– Да я не про то… – улыбнулась Аяя, раскладывая ложки на скатерти и ожидая, что я переставлю горшок с кашей на стол из печи. Она почти никогда не касалась горшков, только пока стряпала, в привычку вошло, у нас и ухвата-то не было. – Садись, скорее, согрейся, каша славная вышла сегодня, сладкая.

Я подошёл к ней, обнимая сзади, забираясь ладонями к грудям.

– Это ты сладкая, – я зарыл лицо в её волосы, жмурясь от счастья и блаженства.

– Ох и баловник, Огнюшка! – она легонько оттолкнула меня спиной и ягодицами. – Ледяные руки-то, совсем застыл.

– Вот и согрей, моя печечка… – прошептал я, играя, скользя ладонями вдоль её тонкого гибкого тела.

Я всё же послушал, я, действительно, был голодный, да и она ждала меня с трапезой. Мы поели наваристой каши, жёлтой от масла, с распаренными ароматными сладкими ягодами, сладкой от мёда. Я запивал холодным молоком, от чего сочетание становилось ещё лучше.

– Горло не застуди гляди, – сказала Аяя про молоко. – Не то сипеть будешь, как в прошлую осень.

Верно, было со мной такое прошлой осенью, вот в такой же черностоп, почитай полмесяца я без голоса ходил.

– Недосуг, однако, простывать, Яй, – сказал я, облизывая ложку. – Надо мне в деревню за горою отправляться, нехорошая заразная болезнь там. Я недолго, дня на два.

– Как это «мне»? – Аяя посмотрела на меня. – А я что же?

– Нет, Яй. Там зараза, вся деревня, похоже, пропадает, не дам я тебе даже приближаться. Сам я знаю, как защититься…

– Ты знаешь… Так и я знаю, ишь придумал! Нечего, вместе пойдём, куда ты, туда и я. Что я сидеть тут и ждать буду от беспокойства помирать? Даже и не думай!

Я выпрямился, ну вот ещё, придумала, нечего и думать её с собой взять, там моровая язва и я возьму с собой её, чтобы…

– Послушай, Яй, только не спеши перебивать, – сказал я, приглаживая волосы. – Мне там холодная голова нужна. Я не должен думать, как бы мне тебя уберечь, я должен просто помочь людям и всё. Я быстро вернусь. Давай соберём необходимое, да и отправлюсь.

Она вздохнула, нехотя соглашаясь с моими резонами, и послушно помогла мне собрать всё, что должно понадобиться: инструменты, снадобья, колпак с прорезями для глаз, чтобы не вдыхать заразных испарений, перчатки с пальцами, из очень тонкой кожи, несколько пар, сжечь их после, и списки с усовников для лекарей местных, не моё дело за всеми ходить, моё – научить, как сделать, показать. А потом смотрела, как я одеваюсь, принесла вязанку и пушистой белой козьей шерсти, очень тёплую, связала на днях.

– Надень, самая тёплая из всех, – сказала Аяя, каким-то грустным голосом и лицо её бледно, растеряно даже.

– Нет, Яй, перепачкаю, сжечь придётся, нет, старое надену, что не жаль.

Она кивнула грустно и принесла две старых, чёрную и серую, повытерлись уже немного… Я обнял её на прощание.

– Яй, не грусти, со двора не уходи, тут тебе никто не страшен. Два дня и я буду дома.

Она посмотрела мне в глаза, чуть-чуть выгнувшись в моих руках.

– Огнюшка… – и коснулась щеки ладошкой тёплой. – Ты только себя-то береги, слышишь? Не суйся в опасное, помни, что убить тебя можно, болесть то же оружие, не хуже стрел…

Я увидел, что у неё слёзы в глазах, чуть сморгнёт и потекут.

– Ну ты что? – я притянул её к себе, податливую, прильнувшую всю ко мне.

– Не знаю… не могу без тебя-то, Огник… Огник… вертайся поскорее.

Я поцеловал её так, как мне хотелось, как хотелось, чтобы остаться… Будто, чтобы часть меня хотя бы, если не могу весь, осталась дома. Вот как люди воевать уходят от жён?..

Она смотрела с крыльца, как я выводил коня, как седлал, как садился, стояла, обняв саму себя за озябшие плечи. Я привязал тороки, проверил ещё раз и обернулся снова на крыльцо, на замёрзшую, на ледяном ветру Аяю, белые «мухи» уже появились в злых порывистых потоках ледяного ветра. Я шагнул к ней, оставив коня, и правда, чувство, будто я на год уезжаю, с чего такая тоска сердце давит? От мглы и погоды, должно…

…Огник уехал, а я взялась плакать. И что лились глупые слёзы непонятно, подумаешь, на пару дней уехал, не первый раз и даже не в десятый он уезжал по таким делам, да и в город ездил без меня, никакой тоски я не ощущала, чего ж сегодня-то в слёзы кинулась? Будто тяжкие предчувствия всех последних месяцев теперь приблизились ко мне и давят и холодят осенним ветром и мглой, низкими тучами, здесь, высоко над Морем даже цепляющиеся за деревья и порой днями висящие без движения со своими холодными дождями, выливая их в нашем лесу.

Наплакавшись, я решила, что пора выйти из дома и хотя бы кур покормить, скотину проведать, всё это, чтобы перестать тосковать, хотя бы перестать думать, а там, может книги помогут, так обычно… Надела душегрею, платком перевязалась накрест, тёплые чулки, одевалась обстоятельно только, чтобы чем-то себя занять, чувствовать себя как обычно, не думать, что за причина у моей тоски-назолы…

Глава 5. Вьялица

Я страшно замёрз, даже инеем-куржевиной покрылся, поджидая Аяю, после того как увидел, что Арик проехал мимо меня в сторону небольшой, но достаточно отдалённой от скалистого леса деревни. Пришлось мне наслать на бедняг ратаев мор, чтобы они призвали Галалия, как было заведено в таких случаях. Сингайла зовут к царям…

Наконец Аяя вышла на крыльцо, смешно по-детски перевязанная тёплым платком. Едва она спустилась со ступенек и повернула к сараям, где у них располагались хлев и птичник, я швырнул в неё полено из сложенной рядом поленницы, оно расчитанно ударило её в затылок, оглушив, и она упала. Прости, Аяя, я навредил, я и поправлю…

Удивительно, едва Аяя лишилась чувств, защита, установленная Ариком, сразу ослабла, я ощущал её, как сеть напряжённых струн, натянутых вокруг их двора и сходящихся внутрь, затягиваясь вокруг неё. Арик закрывал и защищал не просто свой дом, он закрывал её. Никто, кроме меня не смог бы даже увидеть этого дома, тем более войти на двор. И я бы не смог, если Аяя была в себе, каким-то образом он сумел её сделать главным узлом, как именно, мне было непонятно, но сейчас было недосуг думать об этом.

Напружинив всю Силу, я перелез через изгородь, мне показалось даже, что у меня ободралась кожа, будто я сквозь колючки протиснулся. Подойдя к лежащей на земле Аяе, я взял её на руки, ещё не веря, что всё происходит на самом деле, и поспешно, почти бегом покинул его двор, будто опасался быть застигнутым. Как настоящий вор. Пришлось перекинуть Аяю через седло, потом уж взобраться и пересадить получше, чтобы не везти кулём. Я обнял её, притулив к себе, взглянул в бледное лицо… Аяя… Неужели это возможно, что я вижу тебя так близко? Сколько я вспоминал, сколько воображал, сколько думал о тебе, сколько и следил за тобой издали, подслушивая разговоры, и вот ты, в моих руках… Так близко её чудесное лицо, я помню, как видел его той ночью, одной той ночью и помню все эти годы, оно не изменилось и во мне только выросло вожделение и страсть безо всякой меры. А теперь закружились снежники, оседая на её лице, волосах, путаясь в ресницах.

Я поддал коню под бока, ничего Аяя, подожди, доберёмся до места, я приведу тебя в чувства, но ни мигом раньше, пока потерпи…

Вьялица шла за нами по пятам, будто нарочно, чтобы замести наши следы, как я подгадал-от ловко, словно нарочно. Но не наши, мои следы, ведь Аяя не уходила со мной, я уносил её…

Но и добравшись к середине ночи до моего тайного убежища, я не стал спешить с тем, чтобы вернуть Аяю в сознание. Положил на ложе, застланное меховым покрывалом из шкурок самых нежных мехов седоватых соболей. Печи успели прогореть, хотя и держали тепло, как и положено, но надо добавить дров, не то поднявшаяся вьюга выстудит дом к утру.

Я развязал дурацкий платок, что скрывал её от меня, я не забыл какая она, я забыл всех моих женщин, но её я помнил. И сейчас, бледная и безучастная, она лежала передо мной похожая на тряпичных кукол, в которых играли мои дочки, у неё, как у тех кукол такие же длинноватые ручки и ножки, такая же послушная мягкость в теле…

Конечно, я чудовище, потому что, глядя на неё сейчас, я почувствовал волну возбуждения, горячо растекающуюся по моему телу…

Ну а чего ещё ждать?..

Конечно, это не то, чего я хочу в итоге, это лишь… черновик, обещание, посул, но я сделал это: я снял с неё всю одежду, лаская не для неё, для себя, для своего наслаждения гладкостью и теплотой её нежной белой кожи, и, оглядев её восхитительную наготу, разделся сам… да, вот её кожа к моей, вот губы, пусть не отвечает на мои ласки, но это она… она, Аяя, наваждение стольких лет, мне казалось, всей жизни, а ведь в моём бесконечном пути она была короче мига, но не было его длиннее, она заняла собой всего меня, всего, до дна. Теперь мой миг до дна, Аяя!..

… Ну вот… теперь… можно дышать… хотя бы некоторое время… Я укрыл её и, погладив по голове, оставил спать, да, теперь спать, никаких последствий удара не будет, не будь я Сингайл. А сам вышел на двор.

Густая первая зимняя вьялица заметает всё вокруг, всё побелело, Море, и то, глотая густой снег, кажется белым, густым, впрочем, не кажется, оно и стало густым, как наваристая уха, уже берётся морозом, плавают в нём круглые караваи льда, ледяное сало, немного, несколько дней и встанет льдом… Ночь овладела миром, они сговорились с метелью, и вертелись теперь в быстром и едва ли не зловещем танце, обнимаясь, сливаясь друг с другом, как любовники. Или это всё кажется мне, потому что я сам хочу вот так же согласно сливаться с той, что завладела мной?..

…Я проснулась, ощущая новый запах, я ещё не открыла глаза, но уже узнала этот запах. Много лет прошло, но его не забуду никогда, я тогда ещё думала, странно, что такой зрелый, как мне тогда казалось, человек пахнет как молодой, свежо, но горячо, густо…

Но этого не может быть.

Сила Ветровея давно нет, да если и где-то и есть, он должен был стать совсем стариком за эти годы. Значит, опять наваждение…

Я пошевелилась, поворачиваясь, подо мной мягкий мех, судя по всему, соболь, он щекочет обнажённую кожу, колется… но мне кажется, я вся в колючках, будто попала в колючий куст и мелкие острия, их кончики засели в моей коже и беспокоили, словно не мех касался моего тела, а теснили колючие рукавицы. И вообще всё моё тело было словно и не моё, словно его раздавили и перемяли какие-то жернова. Вот как нет Ария, начинается со мной какая-то ерунда, уже в который раз…