Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим

скачать книгу бесплатно

Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим
Иван Семенович Генслер

Петербургский немец и русский писатель Иван Семенович Генслер (1820–1873) соединял в своем творчестве стиль и дух Гоголя, Гофмана и Венедикта Ерофеева. Злоключения кота Василия – он живет на Сенатской площади, – его самое знаменитое произведение. Смешно до слез – и до слез трогательно!

Иван Генслер

Биография кота Василия Ивановича, рассказанная им самим

© И.Е.Богат, издатель, 2007

О древности и бедности моего рода

Я происхожу от древних рыцарских фамилий, прославившихся еще в средние века, во время Гвельфов и Гибеллинов.

Мой покойный отец, если б хотел только, мог бы насчет нашего происхождения выхлопотать грамоты и дипломы: но, во-первых, это черт знает чего бы стоило; а, во-вторых, если здраво рассудить, на что нам эти дипломы?.. Повесить в рамке, на стене, под печкой (наше семейство жило в бедности, об этом я расскажу после).

Оно, конечно, разумеется, кто говорит, приятно иметь некоторое отличие… всякий, по крайней мере, видит… Тогда хоть бы и в нашем быту, хоть бы положим, петух (гордое, заносчивое, грубое животное, – головой не кивнет никогда, – точно произведенный из вахмистров), тогда бы эта ракалия, говорю, заглянув под печку и нечаянно увидев патент, – сказал бы про себя:

– А! Вот оно что!..

Я сказал, что родители мои жили в бедности. Да! В бедности, под печкой, в подвале, в здании Сената, в общей квартире тамошних курьеров. Подумаешь, потомки древних великих котов под печкой: правду говорит Гете: «Was steht, dass es nicht falle!» (что стоит, то не падет). Хочешь не хочешь, а невольно вспомнишь о лондонском кучере, последнем из Палеологов!..

Ах, если бы вы знали, что значит сидеть под печкой!.. Ужас, что такое!.. Сор, мусор, гадость, тараканов целые легионы по всей стене; а летом-то, летом, – матушки светы! – особливо когда нелегкая их дернет хлебы печь! Я вам говорю, нет никакой возможности терпеть!.. Уйдешь, и только на улице вдохнешь в себя чистого воздуха.

– Пуф…ффа!..

Да и кроме того, бывают при этом разные другие неудобства. Палки, веники, кочерги и всякие другие кухонные орудия, все это обыкновенно засовывают под печку. Того и гляди ухватом глаза выколют… А если не это, так мокрую мочальную швабру в глаза тыкнут… Весь день потом и моешься, моешься и чихаешь… Или хоть бы тоже и это: сидишь себе и философствуешь, закрыв глаза… Вдруг какого-нибудь чертопхана умудрит лукавый плеснуть туда по тараканам ковшик кипятку… Ведь не посмотрит, дурацкая образина, нет ли там кого; выскочишь как угорелый оттуда, и хоть бы извинился, скот эдакой, так нет: еще хохочет. Говорит:

– Васенька, что с тобой?..

Сравнивая наше житие с чиновничьим, которым приходится при десятирублевом жалованье жить только что не в собачьих конурах, приходишь истинно к такому заключению, что эти люди с жиру бесятся: нет, вот попробовали бы денек-другой пожить под печкой!

Я родился большеголовый. Матушка ужасно мучилась при родах моих, и ей никто не пришел подать помощь при этом. Разумеется, какой же столичный акушер захотел бы подлезть под печку?! На это не решился бы даже сам Карл Иванович Зульц, известный своей добротой души. Да притом матушка ни за что не согласилась бы, чтобы мужчина пособлял ей в таком случае… А женщин-докторов тогда еще не было; да и теперь, несмотря на разгул эмансипации, это пока еще спорный вопрос: можно ли их, особливо девиц, допустить к слушанию медицинских лекций, вместе со студентами. Думают, что студенты тогда будут заниматься ими больше, чем своими тетрадками.

Вы, может, спросите: отчего же мой отец не помогал при этом матушке? Ему бы ближе всего было это сделать… На это я вам отвечу очень просто, что батюшка мой был, легкое ему лежанье, какой-то француз: ему минуты не сиделось дома. Крыша наша сенатская была решительно его ареной, где он и проводил все свое время с кошками других домов.

Но зато, как он жил беспутно, такова была и его кончина! О причине его смерти носились первое время разные слухи: одни говорили, будто его немилосердно исколотил дежурный чиновник, за то, что он съел у него единственный бутерброд с говядиной; другие же уверяли, – что его загрызли коты. Похоронили его без всяких обрядов, просто взяли за хвост да и швырнули в сорную яму…

Пылкий юноша с горячей фантазией, я иногда, в осенние вечера, при ярком свете луны, думал о его безвременной смерти, как его бренные останки, вместе с мусором, вывезли за город и вывалили куда-нибудь в кустарники… И потом долго лежал он с открытыми большими глазами и искаженными от насильственной смерти чертами. Дождь и снег сыпались на его кошачье тело.

Да-с! Грустно иногда сделается, как вспомнишь о нем… Он был такой весельчак, охотник пошутить. Бывало, старая курьерша Никитишна сидит одна со своей скукой в нашей большой комнате и раздумается о своих сыновьях, бог знает куда заброшенных судьбою… От одного из них вот уже год ни слуху ни духу… Сидит бедная старушка и, слепо и сквозь очки глядя, вяжет наобум чулок, машинально повертывая прутками; потом тяжело вздохнет, отложит чулок в сторону и позовет к себе отца моего:

– Поди сюда, Васенька, – скажет. – Ну, да подойди же сюда, ко мне, мой Васенька.

Он подойдет и начнет ластиться, повертываться и тереться около нее, жеманно глядеть ей в глаза и мурлыкать.

– Славный, славный кот, – скажет она, проведя рукой по его мягкой и гибкой спине. – Ну, прыгни же, Васенька, – промолвит она и подставит ему руки.

Он и прыгнет, и старушка довольна, и на минуту забыла свое горе. И вот, вздумает она, его уже нет!.. Последний, кто ее иной раз развлекал, и того она лишилась!.. И грустно, грустно станет бедной, одинокой, подавленной тоскою старушке-курьерше!..

Матушка сама кормила нас грудью. Впрочем, если хотите, то некого было и выкармливать, потому что из шестерых ее детей оставили только меня с братом, а остальных утопили, по-китайски: там, как нечем детей кормить, так бултых их в воду, в реку, и вся недолга!.. Закон позволяет! Многие, я уверен, при теперешнем воззрении на жизнь, жалеют, что их не утопили маленьких!.. У китайцев, там и мать, и отец не задумываясь это делают!.. И справедливо: другие будут!..

Но матушка покойница иначе рассуждала: она, говорят, ходила целую неделю как помешанная, и все мяукала, все никак не могла забыть… Рассказывали тоже, что она, однажды, весь свой приплод, заброшенный на задний двор и уже дней с десять пролежавший мертвым, перетаскала в зубах обратно под печку. Что делать? Мать!.. Посмотрите в этом случае хоть на какую-нибудь даже курицу, когда она высидит свои куриные яйца, вместе с утиными, а потом поведет цыплят прогуливаться, и вдруг тут случится канавка или пруд: утки, по своей натуре, прямо с берега и марш в воду, и рады, и весело подняли головки, и поплыли…

Посмотрели бы вы тогда, что делается с ней с самой, с курицей: она бегает по берегу вокруг пруда, разинув рот и вытаращив глаза, вся взъерошенная, ну, точно она помешалась. И клохчет, и кидается, дескать:

– Ах, матушки, потонут! Ох, отцы мои, потонут!.. Ой, тошнехонько мне!.. Помогите!.. Ох, кажется, я сама за ними брошусь и утоплюсь!..

Но потом, увидев, что ее приемыши утята здравы и невредимы, успокаивается, но все еще, растопырив крылья, смотрит на них мутными глазами и, разинув рот, шепчет, насилу переводя дух:

– Да чтой-то они выдумали, Господи помилуй… Только мать до смерти перепугали… В себя не могу прийти до сих пор… Сердце колотится, как голубь… Экие шалуны какие… Присяду… Стоять не могу… Ноги так сами и подкашиваются.

Мои первые молодые годы

Я рос не по дням, а по часам, и, сообразно тому, лез и круглился в толщину.

– Экая рожа-то какая, словно у нашего экзекутора, – сказал однажды сторож из департамента, взяв меня за подбородок. – И такая же рыжая, – прибавил он. – Надо стащить когда-нибудь к нам в отделение.

Матушка занялась моим образованием. Конечно, какое она могла дать образование в своей бедности и при ограниченности собственного своего образования!

Она, главное, старалась внушить мне, прежде всего, страх… Я как-то забыл ее наставления и в отсутствие ее начал выбирать место…

А народу было пропасть, по случаю именин жены одного курьера.

Вдруг седой и курносый курьер, Щепоткин, поднялся со стула со словами:

– Те-те-те… Этого, душевный друг, по-нашему уставу, не полагается…

– Оставь, братец, не трогай! – упрашивал, смеясь, другой старик-курьер, зубоскал. – Это, говорят, к деньгам…

Но этот господин не послушал его. Он подошел ко мне и, взяв меня за ухо, потащил и вышвырнул за дверь с напутствиями:

– Мы, любезный, и постарше тебя, да бегаем же через весь коридор…

Я должен откровенно сказать, что я был шалун, но с большими способностями! Особенно сохранился у меня в моей памяти один случай.

Раз наши бабы, поутру, принялись стряпать, и толкуют себе у печки, откуда пламя пышет, как в аду кромешном, когда в именины самого главного обер-дьявола пекут пироги из глины и помазывают их скипидарным маслом, чтобы лучше румянились… Я подошел было к поварихам, – так подошел, потому что надоело сидеть на одном месте; да и притом же в детском возрасте сама натура требует движения… Подошел я, повторяю, к нашим стряпухам и начал у одной из них играть шлейфом ее платья, собранного и заткнутого с одной стороны за пояс… Помню еще, Марфой Васильевной ее звали.

– Брысь, брысь! – крикнула она и стряхнула меня с себя на пол.

Я не унялся и опять обратился к ней с теми же намерениями, но только что я к ней приблизился, как она, шагая к столу, чуть не наступила на меня.

«Ну, не суйся под ноги!..» – серьезно произнесла она и носком башмака отбросила меня. Я отлетел в сторону и порядком шлепнулся боком. Мне с дуру-то представилось, что она со мною заигрывает; и потому я, не рассуждая много, опять направился к моей молодухе. Но только что я подошел к ней, как она, заметив мое новое покушение, нетерпеливо топнула ногою и отчасти с сердитым лицом, а отчасти с усмешкой произнесла:

– Да что это за противный котенок!..

Но я весело и храбро приблизился, идя фертом и хвост согнув дугою.

– Вот я тебя, пострел! – но уже легче, топнула она. Тут обернулась к ней тоже стоявшая у шестка другая молодая женщина, Ульяна, длинная и широкоротая, охотница поскалить зубы. Она спросила ее, рассмеявшись:

– Да что это, Марфочка, он к тебе так лезет?..

– Шут его знает, прости Господи, – отвечала та, тоже улыбаясь.

– Недаром же… Верно, что-нибудь да значит.

Я сделал еще шаг к ней.

– Ишь ты, ишь ты!.. – прибавила поджигательница Ульяна.

– А вот я возьму и поджарю его, – сказала другая женщина, Степанида, уж вошедшая в лета, косая и мало вообще даже с мужем своим говорившая.

И что ж? Злая эта баба в самом деле сунула меня к огню. Я опалил себе усы и обжег лапы.

– А? Что? Горячо?.. – спросила инквизиторша. – Поделом! – прибавила она, бросая меня на пол, – вперед не будешь заглядывать…

Смущенный и испуганный, я, осторожно переступая от боли, побрел по комнате и, выйдя в растворенную дверь в коридор, пошел куда глаза глядят. Идя не останавливаясь, я добрался до лестницы, ведущей в присутствие, и уже поднялся на первые ее ступени. Мне было так приятно, что холод от плит унял у меня жар в опаленных лапах. В эту самую минуту мимо меня шагал чиновник, с делами под мышкой, обернутыми в синий, сложенный пакетом лист бумаги. Это был живой молодой человек, белокурый, небольшого роста и смотревший козелком.

– А! Василий Иванович!.. – весело произнес он, потрепав меня. – Наше вам почтение… Очень рад с вами познакомиться. Пожалуйте за мною…

Он стал подниматься, но, пройдя ступени три, остановился и, повернувшись опять ко мне, проговорил:

– Кисенька, Васенька, Васиканьчик мой милый! Что ж ты остановился?.. Не идешь за мной?..

Я послушался и, карабкаясь по лестнице, доплелся до него. Он опять погладил меня. Тут мимо нас прошел хорошо одетый молодой человек.

– Пойдем, пойдем, – повторил тот, искоса взглянув на этого молодого чиновника, хорошо одетого. – Мы тебя определим на службу. Ты хочешь служить у нас? Ну да! Я уж по глазам сейчас вижу, что хочешь… И чудесно. А у нас, брат, служить важно!..

Наконец мы добрались до приемной. Там прямо открывалась целая анфилада департаментских комнат. Вдоль стены стояли шкапы, в которых виднелись дела. У окна расположен был длинный ларь, где хранятся щетки и всякий хлам, а в том числе стоит и покрытое ведро с квасом. На ларе сидел сторож, герой кавказский, которого лицо едва выглядывало из густых седых бакенбард. Мой патрон вошел и по-приятельски обратился к нему, указав на меня:

– Просится к нам на службу, – сказал он.

– Что ж? Можно, – одобрил сторож.

– А что, никого еще нет в отделении? – спросил мой вожатый.

– Никого, только один Андрусов.

– Ишь, шут, как рано приходит! С Малиновки отчеканивает!.. Почти что от Пороховых!.. Верст двенадцать, поди-ка, будет?.. Дворника или водовоза заставь месить грязь оттуда, за девять рублей – ни за что не пойдет?..