скачать книгу бесплатно
– Стояли наши, счас поставили казака.
– Чем занят наставник? Пьет медовуху с приставом. Казаки тоже пьяны. Хорошо.
– Из отцовской боковушки, кажись, есть ход в амбар и в ледник? – наморщил лоб Устин.
– Есть. Вот через него и проведете Арсе. Куда его девать? Пусть он уходит на ваше зимовье. Да ждет вас. Там его не хватятся. Да и на вас никто не подумает. А я сегодня же, чтобы не пало на меня подозрение, уйду на свою пасеку со всем скарбом и лапотиной.
Еще трезвым Степан Бережнов увидел, как из ворот макаровского дома выехала телега. Серко натужно тянул воз. Это уезжал из деревни Макар Булавин. Бережнов выскочил на улицу, встал посреди дороги:
– Стой, Макар Сидорыч! Сказ есть.
– Слушаю, – наклонил голову Макар.
– Тебе многое ведомо о нашей братии, ты был ее законоучителем, теперь бросаешь нас и увозишь с собой тайны братии. Внял, для ча я это говорю?
– Давно внял. О чем же сказ?
– А о том, чтобы ты за поскотиной все забыл, о чем знал! – с нажимом проговорил Бережнов. – Ты знаешь нашу братию. Они на совете требовали убить тебя, а тело предать сожжению. Я отстоял.
– И об этом ведаю. Спаси тя Христос. Не боись, все останется в душе моей, а пусть все согрешения останутся на душе твоей. Прощай! – Макар хлестнул вожжами Серко и укатил из деревни.
Побратимы действовали. У Лагутиных стояла банка спирта в амбаре. Старообрядцы не пили спирт. Грех великий пить и есть то, что пришло из другого мира. Все мирское – погано. Но раскольники знали, что если в медовуху добавить спирт, то мужики быстро пьянеют, а потом и вовсе разум теряют. Так делали, если надо было споить гостя.
Устин приметил, из какой бочки брал медовуху отец. Мышонком проскользнул в ледник с крынкой в руках, будто хотел принести холодного молока. Открыл заглушку, вылил спирт в медовуху. Там сильно зашипело, забурлило. Налил поспешно молока и вышел к побратимам.
Залегли на сеновале, ждали ночи, тихо переговаривались:
– Наши убьют Арсе, если мы его не ослобоним. Это точно.
– Дурачок, все испортил, привел этого хапаря к нам. Предал нас. Есть предлог и убить.
– А что ему оставалось делать? Так и так бы пришли. Спокойствие братии – это все. Купили Арсе у пристава. Зря деньги не бросят.
– Надо ему винтовку раздобыть.
– Это запросто, возьмем отцов винчестер.
– А тебе не жалко?
– А он пожалел Арсе? Ить Арсе с Тинфуром нас спасли. Теперечи его в распыл. Гля, тятя уже едва на ногах стоит, бородищей трясет. Скоро почнет куролесить, тогда мы и выведем Арсе.
– Скорее бы.
– А что мы насчет едомы-то не придумали. Вы лежите, а я пойду сгоношу ему котомку, – поднялся Петр Лагутин.
Ночь. Пьяные голоса из боковушки начали затихать. Устин подошел к двери, прислушался. Слышно было, как храпел отец. Бормотал пьянющий Баулин. На крыльце амбара спал казак, тоже пьяный. Взял у него винтовку. Отдаст ее Арсе заместо отцовского винчестера. Открыл двери боковушки. Она чуть скрипнула. Бережнов и Баулин спали на нарах в обнимку. «Допились», – подумал Устин. Снял щеколду с двери, что вела в амбар, тихо позвал:
– Арсе, ты где?
– Моя здесь, – ответил тот.
– Тише! – зашипел Устин. – Выходи, да не шуми.
– Моя понял. Устинка спасай пришел. – Арсе бесшумно подошел к двери.
Прошли мимо спящих. Наставник что-то проворчал, повозился, но снова захрапел.
– Пошли к сараю. Тебе надо убегать в тайгу. Тебя хотят убить. Уходи в наше зимовье, ты был там, когда мы его строили. Бери винтовку, вот едомы тебе приготовили. Погоди, я выгружу у казака патроны… С первыми снегами мы придем, – продолжал наставлять Устин, когда вернулся от казака и принес полную сумку патронов. – Жди, никуда не уходи… На нас никто и не подумает. Мы спим на печи у бабы Кати, спим и десятый сон досматриваем. Ты сам сумел убежать. Пьяный отец открыл двери в амбар, и ты убежал.
– А баба Катя знает, что вы спите?
– Она все знает, но она даже под пыткой скажет, что мы спали. А придет время, отомстим Тараканову.
– Кровный месть большой грех буду, – запротестовал Арсе.
– Грех с орех, расщелкнул – и нет его. Грех убить доброго человека, а варнака – не грех.
Побратимы проводили Арсе за поскотину, молча обнялись, будто поклялись в вечной дружбе. Он исчез в ночи.
Утром, дурные с тяжкого похмелья, проснулись казаки и наставник с приставом. Почуяв что-то неладное, Бережнов бросился в амбар. Позвал Арсе раз, второй, но никто ему не ответил.
– Бежал Арсе, проспал твой казак арестанта! – заревел Бережнов, начал трясти Баулина.
Тот тоже вскочил, ошалело посмотрел на Бережнова и бросился в амбар. Выскочил. На карауле спал казак в обнимку с поленом вместо винтовки. Вбежал в боковушку, бросил:
– Ладно, не полоши людей, бежал, так бежал. Он ушел через эту дверь, а не через ту. Взял винтовку и патроны. Черт с ним, потом пристукнем. Объявим его вне закона – и баста. Мол, был заодно с хунхузами, что-то не поделил с ними. У нас всегда найдутся отговорки. Мы власть, а власть – сила. Хотя бы то, почему он остался один жив. То-то. Не полошись, давай опохмелимся. А казака я накажу под завязку. Эко она у тебя крепка.
Бережнов почуял и другое: в медовуху, похоже, был долит спирт. Бросился к бочке, но она была пуста. Оттого и напились, что всю опорожнили. «Как только в нас такая прорва влезла, чать, ведра три было», – подумал Бережнов.
Не знал он, что ту медовуху выцедил Устин и вылил за оградой. Теперь побратимы спали на печи у бабы Кати. Никто не слышал, как они вышли, как вошли. Знала и ждала их только баба Катя. Алексей был пьян, дети спали.
Робкий стук в дверь боковушки заставил обернуться Бережнова. Он вышел. Яшка Селедкин и Селивонка Красильников зашептали:
– Арсешку-то отпустили побратимы. Мы сами видели. У них была винтовка.
– Та-ак! – протянул Бережнов. – Знать, сын пошел супротив отца. Ладно. Вот вам по пятаку и дуйте отседова. Об этом никому ни слова, утоплю, как кутят! Брысь! Ишь, как вредна грамота-то мужику. Нет, будя, пусть знают аз, буки, веди и цифирь. Хватит, чтобы деньги считать, псалтырь прочитать. А землю пахать можно и без грамоты, была бы хватка.
Пришел Тарабанов, низко поклонился, степенно сказал:
– Здорово ли живете? Хлеб вам и соль.
– Едим, да свой, а ты рядом постой, брандахлыст. У! – замахнулся Бережнов. – Всю сопатку расквашу. Сосчитал ли деньги-то? Нет. Так иди и считай. Значится, пятнадцать тыщ золотом, поверх того четыре тыщи казакам, за Арсешку тыщу. Дуй и больше глаз не кажи.
– Дэк ить энто же грабеж! Где же меня на столько хватит?
– Пошуруй по сусекам. Вон! Не хватит, тогда займем. Я займу. Сколько? Пять тыщ? Дам. Остальные на кон, и чтобы я больше тебя не видел. Дуй в тайгу и там отмаливай свои грехи. Нет, погоди, есть еще дело.
– Почему же с одного доишь, ить вся братия должна платить, – усмехнулся Баулин.
– Братия не убивала инородцев – кто убил, тот и платит. Пей! Да разберись с казаком-то, как это у него оружье украли?
Баулин погостил недельку и укатил в свои палестины. Снова собрался совет. Тарабанов думал, что все уже обошлось. Но по-другому рассудил Бережнов.
– Отцу сто розог, сыну полста хватит, чтобыть другим было страховито. Кто будет сечь?
– Не сечь бы их надо, а выполнить решение совета, – хмуро произнес Лагутин.
– Пока будем сечь, будет время – выполним.
– Что ж, я отмочу десяток, пусть другие то же сделают.
Вжикали березовые розги, благим матом ревели убийцы. Зоська даже памороки потерял. Но дело довели до конца. Секли пятнадцать человек. Злитесь на всех. Не один был экзекутором.
Зоська Тарабанов подкараулил кабанов на кукурузнике. Выстрелом ранил секача, табун бросился в сопки, а секач на охотника. Зоська метнулся к дубу, ухватился за нижний сук, а силенки подтянуться выше не хватило. Секач прыгал у дуба, все норовил достать клыками ноги охотника. Зоська поджимал ноги и орал, как будто его резали. На крик прибежали побратимы. Добыли секача. Еле стащили с дуба Зоську: руки судорогой свело…
– И зачем спасали мы этого рыжика, – сокрушался Устин.
– Наши хороши, продали честь и души, – гудел Петр. – Надо же, пятнадцать аль двадцать тыщ, ить это великие деньги, почитай, тыща за душу. Вот жисть пришла, что-то дальше будет, – ворчал Журавушка.
– Дальше мой отец аль кто другой станет волостным, и тогда еще хуже будет. Затрещат чубы у нас и мирских…
– Хрен с ними! Завтра почнем пельмени лепить, уже морозно, и будем уходить в сопки. Пропади они все пропадом! – ругнулся Устин. – А отец что-то почуял, все в глаза заглядывает, будто что там прочитать хочет. Шиша он что прочтет!
– Как там наш Макар Сидорыч?
– Ушел поди поднимать ловушки. Пора. Забежим к нему тайком опосля.
– Мне сдается, что нас видели Яшка и Селивонка, – подал голос Журавушка. – Сторонятся нас, знать, в чем-то виноваты. Их предательство я нюхом чую.
– Ну и пусть. Их слова к делу не пришьешь. Пытал отец бабу Катю, так она его веником прогнала, мол, уходи, отщепенец и христопродавец. На том и кончилось пока.
Побратимы договорились уходить на охоту: дошивали унты, козьи дошки, ремонтировали капканы, проверяли вьючные седла. Подковали коней. Отец Журавушки постарался – хорошие подковы подобрал, не отпадут.
– А ить отец может пустить за нами Селивона и Якова. Шибко уж добрым он стал со мной. А доброта мне его ведома. Если прознает, что Арсе у нас, то прихлопнут его, а нас примерно высекут.
– Может и такое быть, будем настороже, – ответил Петр.
– Да я их убью, ежели замечу у нашего зимовья! Ить их зимовье за другим перевалом? – закипел Журавушка.
– Могут заблудиться, то да се, и как ты их убьешь?
– Ладно, не гадайте, поживем – увидим.
Кони похрапывали, зная о дальней и трудной дороге. Охотники уходили в тайгу.
5
Небо… Таинство таинств. Извечная мечта человека – небо. Хотел бы туда подняться человек и раскрыть тайну бытия. Дед Михайло говорил: «Вся тайна в небе. Познает человек небо, то познает и себя. Тайну ада и рая раскроет. В писании небо – твердь. Нет, небу несть конца и края. То ни умом принять, ни душой обнять. Каждая звездочка – солнце. А у того солнца бегут такие же земли, может, какая-то из них и есть рай, о коем мечтают люди. И тот, кто поднимет в небо железные птицы, облетит всю Вселенную, тот познает тайну рая, свой рай на Земле устроит. Не вечные люди, не вечная Земля, придет час, когда человек покинет ее с душевной болью и стоном, уйдет к другим солнцам. О том много говорено на наших философских диспутах, о том писали великие пророки. В том есть зерна правды…»
Не потому ли так пристально смотрит в небо Устин, на редкие облачки, из которых вырывался снежок. На даль голубую, залитую солнцем, уже холодным и низким. Может, и прав дед Михайло, что вся тайна в небе. Может быть, когда познает человек небо, то в мире будет жить добро, а зло будет похерено.
Паслись усталые кони, побратимы пили медовый чай, заваренный трехлистником.
Как можно убить человека? Отобрать у него небо? Ведь Тарабанов тоже человек, понимать должен, что не один он хочет жить, а хотят того все люди. Дед Михайло прожил сто шестьдесят три года, а все равно ему умирать не хотелось. В глазах стояла тоска, с губ срывался невольный стон, не от боли, а оттого, что жизнь уходит. Да, жизнь!..
Хотелось сорвать с сучка винчестер и выпалить всю обойму в небо, чтобы стало легче на душе. Сказало бы что-нибудь небо, раскрыло бы свои тайны? Но нет, молчало небо, набирал силу шальной ветерок.
Завыть бы волком, зарычать бы тигром, что-то изменить в этой безвыходности. Отец правит братией, и она ему послушна пока. Но он правит разумом, а не душой. Хотя то и другое нужно, когда ты правишь кем-то.
– Не мечись, Устин, – уронил Петр. – Все ить вижу. Волк и перед смертью останется волком. Недолго жить Тарабанову, но он еще кого-то укусит, если раньше его оскал не оборвет чья-то пуля.
– Значит, снова убийство?
– «Караю зло – творю добро». Это слова деда Михайлы. Отец хотел покарать зло, но не вышло. Видит бог, что он сломает себе душу, когда дорвется хотя бы к волостной власти. А он туда рвется изо всех сил. Щедр как бог, зол как дьявол. Для мирских один, для своих другой. Мирским он не может приказать, а нам запросто. Он – наша голова, – на одном дыхании высказался Петр.
Устал ветер. Опят горы средь бела дня. Так сладко опят, что хочется упасть на листовой взлобок, раскинуть руки и тоже заснуть, так же чисто, мирно и глубоко. Тихо. Не загремит меднистой листвой дубок, не качнет нечесаной кроной кедр, не взметнется борода на старой ели. Молчат оголенные осинки. Молчит небо. Не шлет уже тепла солнце, лишь чуть пригревает. Спит тайга. Не спят лишь ключики, звенят, куда-то зовут, зовут… Устин припал жаркими губами к воде, начал пить.
– Не пей нападкой, пить так – грех великий, убьет черт лопаткой, – бросил Журавушка.
– Эко, самая вкусная вода, когда ее пьешь нападкой. Так бы весь родничок и выпил. Губами коснуться воды – грех? Убить человека – грех.
Тропа снова петляла среди сопок, вела в таежную даль, к голубым горам, к такому же небу.
Устин, когда был маленьким и когда его не отпускали в тайгу, все думал, что стоит ему подняться на сопку, на другую – и он сможет потрогать небо руками. Ведь его отец говорил, что, мол, небо – твердь. А дед Михайло сказывал, что небо – эфир, что его нельзя потрогать руками, что небу нет края и конца. Потом многому научился, много нашел ошибок в Святом Писании. Прав дед Михайло. Сколько они уже с побратимами перевалили сопок, а конца земли все не было. Правда, с высокой горы можно было видеть провал, будто там кончалась земля, на высокой горе и тучки были ближе, которые можно было даже потрогать руками.
Много позже, когда побратимы выйдут на перевал и с него увидят, что небо провалилось куда-то, побегут, закричат: «Мы нашли конец земли!» Но спустятся с перевала и выйдут к морю. Просто они примут море за небо. Найдут большую соленую воду. Посмотрят на горизонт: там небо тоже сходится с морем, как и эти сопки терялись в небе.
Впереди шел Петр Лагутин, ведя на поводу Серко. Вслед пристроился на длиннющих ногах Журавушка, за спиной которого цокал копытами по камням, высекая искры, Гнедко. Замыкал шествие Устин с неутомимым Игренькой. Он прикрывал сзади побратимов. Звери чаще нападают на последнего, а уж Устин сможет отбиться. Он стрелял почти так же, как и Макар Булавин. От его глаз ничто не скроется. Вот белка шмыгнула через тропу. Хотя Устин шел последним, он ее заметил первым. На пихте кто-то сделал затеску, свой знак. Рябчик затаился в развилке ольхи, думает, что его не видит Устин, косит темный глаз с красным ободком. Вот на песке человек оставил след, был обут в остроносые улы. Мал быть Арсе, судя по маленькой ноге. Походка легкая у этого человека. Встревожило Устина старое кострище. Кострище как кострище. Но если посмотреть внимательно, то каждому станет ясно, что спал у этого костра не таежник, а какой-то бродяга. Разве таежник станет спать у костра, не подстелив под бок лапника, или жечь в костре еловые сушины? От них нет тепла, а искр куча. Замерзнешь и одежду спалишь. Рядом же стояли сухие ильмы, ясени. Самые дрова для таежных костров. Может быть, здесь прошли хунхузы или беглые каторжники? Те и другие опасны для Арсе и охотников.
Пружинят ноги на мхах, на хвойной подстилке, будят сонную тайгу. Позади два дня пути. Кони зашагали бодрее, скоро зимовье. Они первыми уловили запах дыма, они знают, где дым, там и отдых.
А зимовье у побратимов добротное. Для себя рубили, самим придется коротать долгие зимние ночи. Рядом баньку сгоношили. Как же без баньки-то? С устатку напаришься, и снова хоть в сопки. Да и место выбрали веселое, чуть на взлобке – ключ, он не перемерзал и зимой. Устин приспособил желоб, и вода самотеком шла в баню, заливали вмиг трехведерный котел. Ловко и удобно сполоснуть посуду, набрать для чая воды. И печь железную они обложили камнями, нагреваются камни – долго тепло отдают. А так что – пыхнули дрова, и снова холодно.
Пахнуло дым-ком и на охотников. Ружья легли на локти. Мало ли кто пришел в зимовье. Тайга часто карает ротозеев. Вперед вышел Устин. Как рысенок, начал осторожно подходить к зимовью. Винчестер на взводе. Глаза прощупывают каждый клочок у зимовья. Кто там?
Еще одна хитрость есть у этого зимовья: под нарами небольшая дверка, куда можно при случае выползти и встретить незваного гостя пулями. Так сделал и тот, кто топил печь. Устин увидел торчащий ствол из-за угла, прокричал:
– Какой буду люди?
– О, Устинка, его буду Арсе! Моя Арсе! – выскочил из-за угла Арсе и бросился к Устинке.
Устин поймал его в охапку и стиснул.
– Не надо ломай кости, Арсе хочу живи. Тебе буду как большой мафа.
– А ты медвежонок. Побратимы, идите сюда! Арсе дома!
– О, Петика, тебе не надо меня дави, сразу пропади, – с напускным притворством бросился от Петра Арсе. – Тебе буду ламаза.
