Лагерь

скачать книгу бесплатно


– Кем ты служил?

– Летчиком, – не поднимая век, ответил он.

– Значит, бывал в небе, – проговорила я и по ноге спустилась к его ступням.

– Много раз.

– Это, наверное, волшебно.

– Волшебно.

– Что ты ощущаешь, когда летишь?

На его голени обросла до конца не затвердевшей коркой большая бордовая рана. Я аккуратно, боясь сделать больно, стала обводить губкой вокруг нее. Антон жалобно застонал.

– Прости. Так что ты ощущал?

– Будто я могу все. Будто этот мир создан для меня. Это трудно описать.

– Тоже хочу когда-нибудь взлететь. Переворачивайся.

Он тяжело перевернулся на живот. На могучих плечах у левой лопатки я заметила небольшую татуировку в виде облака, рядом с которым парил истребитель. Я потянулась туда, желая освободить рисунок от копоти и грязи.

– Обязательно взлетишь, – подбадривал Антон.

– У нас в стране даже самолетов нет.

Я провела губкой по его широким бедрам. В груди волнительно засвербело. Я первый раз видела обнаженного мужчину, но только в этот момент начала почему-то смущаться.

– Когда-нибудь появятся, – вымолвил он.

– Все, одевайся.

Я взяла армейские штаны и, отвернувшись, протянула Антону. Потом подала футболку с курткой.

– Что это? – его голос зазвучал жестче.

Я повернулась. Антон, лежа на полу, показывал мне пальцем на нашивку на куртке. Его брови опустились вниз, а губы плотно сжались. Он попросил лежащий в углу осколок стекла и принялся с пугающей злобой сдирать символы Басарской Республики. Раздался треск ниток камуфляжа. Он отрывал нашивку с таким остервенением, что, казалось, после куртки этот осколок вопьется мне в горло.

– Что ты делаешь? Это просто одежда!

– Из-за этой нашивки я третий месяц родных не вижу и сейчас с тобой тут сижу, – сказал он гневно, отпарывая погон, – твой отец военный?

– Да. Обычный рядовой, – соврала я, глядя на обезумевшего пленника.

Я злилась на Антона, хотя понимала, что его ненависть к нашей стране вполне объяснима. В голове промелькнула мысль рассказать отцу или хотя бы Данику о пленнике. Пусть они сами решают, что с ним делать. Все-таки он враг. Антон же, отодрав противные ему символы, обессиленный повалился на землю. Не зная, как себя вести, я, сославшись на то, что мама будет волноваться, пошла домой.

Всю дорогу меня мучил один вопрос, который я побоялась задать Антону. Вылетал ли он на казни? Страх за то, что он это делал, полностью меня парализовал. Когда Антон говорил, что военный летчик, это не звучало так страшно. А если он скажет, что сбрасывал беззащитных людей? Что тогда делать? Я же видела, что собой представляет казнь.

Вся задумчивость улетучилась, когда я попала домой. Папа вернулся с двухдневного дежурства и носил всех на руках. Взбудораженный неконтролируемым приступом любви, он подбегал к маме, которая неспешно покачивалась на качелях, и крепко целовал ее в губы. Он бегал со Славиком на шее по двору, изображая звук самолета. Братишка был вне себя от счастья. Он раскидывал руки в стороны и звонко, радостно вскрикивал. За забором стояла пожилая соседка, с умилением наблюдающая за происходящим. Я подсела на качели рядом с мамой. Она взглянула на меня, подмигнула и, крепко обняв, продолжила наблюдать за папой и братом.

– Мы будет строить скворечник! – громко сказал папа, пытаясь перекричать звонко голосившего Славика. – Вы с нами?

В папу словно вселился ребенок. Только за мужчинами я наблюдала такие необычные метаморфозы в виде приступов детскости. Они могут работать на самых жутких и суровых работах, но это им не мешает с наивным восторгом собирать конструктор или управлять воздушным змеем. Вы много знаете игр, которые придумали женщины?

– Да помолчи ты на секунду! Уши закладывает, – обратился папа к Славику, а затем нам повторил: – Так вы с нами?

– Доставай молоток и доски, – ответила мама и, выпустив меня из рук, подскочила с качели.

До позднего вечера мы вчетвером измеряли доски, выпиливали окошко и мастерили крышу для наших новых соседей, прилета которых ждали совсем скоро. Словно флаг нашего семейства, мы прикрепили скворечник высоко над головой на раскидистой, пока еще голой иве, что росла у забора. Казалось, нет ничего важнее сейчас для нашей семьи, чем сбитое из досок жилище для птиц. Спать мы со Славой пошли, когда часы пробили полночь. Настроение поднялось до неимоверных высот, и выходить из дома, где так уютно, вообще не хотелось. Я готова была прожить в таком заточении всю жизнь. Радовало то, что завтрашний день тоже обещал подарить много хорошего. На завтра мы ждали гостей: дядю Никиту, Даню и нашу Люду.

8

С самого утра начались приготовления к «ответственному ужину», как выразился папочка. Папа, взяв роль главного организатора и управленца, с горящими глазами расхаживал по дому, раздавая всем команды.

– Все должно быть в лучшем виде! – вскрикивал он. – Мы, может, помогаем строить судьбу моему лучшему другу!

Я со Славой вооружилась ведром с тряпкой и стала сражаться с пылью в самых дальних уголках квартиры. Мама, конечно, заправляла кухней. От волшебных ароматов запекающегося картофеля с крупной фаршированной рыбой желудок радостно урчал, предвосхищая нечто аппетитное. В совместных хлопотах неожиданно стало вечереть. Наш дом давно так не блистал от чистоты и какого-то особенного домашнего уюта. Настал черед прихорашиваться нам самим. Мама надела свое самое роскошное темно-синее платье с глубоким вырезом на спине. Она делала вид, что выбрала это платье, потому что все остальные наряды не подходили либо на них нашлись пятна. Я в ответ только кивала, хотя знала, что предстоит обычное женское соперничество. Наша Люда в любом случае будет сегодня неотразима, поэтому мама не имела права выглядеть на ее фоне серой мышкой. Я же, словно в протест двум расфуфыренным леди (хотя учительницу я пока не видела), напялила потертые джинсы и длинную белую майку с принтом.

– Как я выгляжу? – спросил папа, зайдя ко мне в комнату, когда я застегивала пуговицы на рубашке Славы.

Я обомлела, первый раз увидев папу таким нарядным. Все эти камуфляжи и военное обмундирование заполонили папин гардероб, и я даже не думала, как он может здорово смотреться в костюме. Черный пиджак подчеркивал его статную фигуру. Тонкий черный галстук прекрасно гармонировал с серой рубашкой.

– Ты такой красивый, – выговорила я.

– Нашел в шкафу. Когда ты была маленькой, я всегда старался следить за собой, – ответил он и, кажется, немного смутился.

Когда папочка вышел, я попыталась нацепить на Славика бабочку, но он так настойчиво отпирался, что пришлось отказаться от этой идеи. Я думала о папе. А вдруг весь этот вечер он организует для себя? Чтобы показать своей бывшей возлюбленной, какой все-таки он классный. Весь этот ужин, костюм – чтобы задеть нашу Люду. На мгновение мне стал папа противен, но потом я быстро прогнала от себя эти мысли. Все же никаких подтверждений у меня этому не имелось.

Первыми пришли дядя Никита с Данилой. Отец Даника явно не был мастером элегантности. Из-под выцветшего свитера с потертыми локтями торчал оранжевый воротник сорочки. Сперва я даже расстроилась и уже решила, что вся операция с таким нарядом обречена на провал, однако потом пришла мысль, что материнский инстинкт нашей Люды может возобладать и она захочет облагородить дядю Никиту. Мне не терпелось увидеть учительницу.

Через десять минут в дом вбежала Людмила Петровна. Улыбающаяся, счастливая. В руках она держала еще теплый пирог с курагой. Аккуратное приталенное платье мятного цвета подчеркивало прекрасную фигуру Людмилы Петровны, но все же не сияло такой грациозностью, как у мамы. Зато наша Люда серьезно заморочилась над прической, и впервые на ней явно можно было разглядеть макияж. В школу она всегда приходила ухоженная, но никогда не позволяла себе чрезмерностей.

– Простите, опоздала. Ждала, пока пирог приготовится, – сказала она.

Подавая плащ моему отцу, мне показалась, она встретилась с ним взглядом, и они высказали друг другу комплименты. Мама, стоящая в дверях в гостиную, вроде бы тоже это заметила, но не подала виду.

Пройдя в гостиную, все уселись за стол. Дядю Никиту и нашу Люду посадили рядом. Ужин прошел в теплой атмосфере под восхитительные блюда мамы и вкуснейший пирог Людмилы Петровны. Сначала беседа велась вокруг школы и моей с Даней успеваемости. Учительница обсыпала нас комплиментами и предрекла отличные аттестаты. Потом взрослые заговорили о воспитании детей. Я подумала, что Людмила Петровна впадет в отчаяние, потому что не так давно потеряла ребенка, но она воодушевленно рассказывала о прочитанных книгах по педагогике и то, как советы оттуда она использует в школе.

– Наверное, трудно дать полноценное воспитание ребенку, когда воспитываешь один, – произнес папа, который, как все военные, не умел строить тонких намеков и деликатно подводить к нужной теме.

После папиной фразы у дяди Никиты, молчавшего весь вечер, покраснели уши.

– Если ты про Никиту Александровича, то я внимательно наблюдаю за Даником и считаю, что он прекрасно его воспитывает, – ответила Людмила Петровна.

Дядя Никита взглянул на нашу Люду. Она, отклонив голову чуть вбок, одарила его искренним добрым взглядом. Как же я восхищалась ее манерами и грацией в тот момент. Прелесть была еще в том, что дядя Никита оценил тепло, исходившее от нашей Люды, и дал понять, что очень признателен ей.

– Мне сильно помогает Карина. И вы, – произнес дядя Никита, не отрывая глаз от Людмилы Петровны. Я растаяла в романтичности ситуации. Мне уже хотелось, чтобы они прямо здесь поцеловались.

После этой короткой беседы дядя Никита оживился. Он, видимо, боялся услышать «нет», но теперь, поняв, что нашей учительнице он также симпатичен, стал принимать активное участие в общей беседе.

– Все вроде хорошо. Давай пойдем отсюда, – шепнул мне на ухо Даник.

– Куда?

– На улицу. Погуляем.

Я взглянула на светящиеся глаза дяди Никиты и на внимательно наблюдающую за ним Людмилу Петровну. «Как же это прекрасно», – подумала я и широко улыбнулась. Мою внезапную веселость заметила мама и вопросительно кивнула.

– Все нормально. Мы пойдем с Даней погуляем?

На улице закат подкрашивал крыши домов в алый цвет. Погода стояла тихая и безветренная. Жители, доделав последние на этот день дела, спешили к своим семьям. Мы бесцельно бродили по одиноким пустым закоулкам. Мне, подхваченной романтическим настроением, захотелось взять за руку Даника. Он сначала удивленно покосился вниз, проверяя, то ли произошло, о чем он подумал, а потом сам сильно сжал мою ладонь. Я только засмеялась в голос и потащила его в незнакомую для меня улочку. Повиновавшийся мне Даник спросил:

– Куда это мы?

– Понятия не имею, – ответила я, разглядывая неизвестный двор.

Двор мало отличался от своих собратьев: безлюдная пустошь со старыми качелями, несколькими машинами и горами мусора. Пройдя чуть дальше, мы нашли шаткую лавочку, почти полностью захваченную в плен кустом сирени. Меня переполняла радость от сладкого вкуса жизни. Я предположила, что это оттого, что я впервые увидела зарождение великого чувства.

– Надо будет прийти сюда в мае, когда сирень зацветет, – произнес Даник, и мы сели на лавочку.

Я запрокинула голову и оглядела сирень. На миг голые тонкие ветки стали покрываться яркими крохотными сиреневыми цветками. В каждом цветке было по пять счастливых лепестков. Я поднялась на ноги и стала осматривать ту красоту, которую рисовало мне воображение. Величественный, в два моих роста куст переливался на свету своими лепестками. Я крутила головой, словно очарованная, а с лица не сходила улыбка. Сидящий на лавочке Даник с недоумением наблюдал за моим поведением и не произносил ни звука. Я же закрыла глаза, но продолжала видеть раскидистый куст, окутанный ласковыми лучами солнца.

– Что с тобой? – не выдержал Даник.

– Я представила, что наступил май, – ответила я.

Даник поднялся с лавки и, выпрямившись, встал передо мной. Я вернулась в реальность, но все еще по-дурацки улыбалась, взбудораженная увиденной картинкой. Я смотрела прямо в глаза Данику, который, поймав мой взгляд, собирался что-то сказать.

– Говори, – едва слышно произнесла я.

– Хочу, чтобы мы сыграли свадьбу сразу после окончания школы, перед тем как я уйду служить, – проговорил он дрожащим от волнения голосом.

– Ты опережаешь события.

– Я не с того начал?

Я кивнула.

– Я люблю…

Недослушав Даню, я обняла его за шею и прижалась губами к его губам. Сердце застыло, как только мы коснулись друг друга. Стал ощущаться чудесный аромат расцветшей для меня сирени. Мы простояли, не шелохнувшись, несколько мгновений, которые растянулись для нас в чудесную бесконечность.

– Домой пора, – проговорила я шепотом, все еще не отпуская Даню.

Когда мы с Даней вернулись, ужин подошел к концу. Славик заставил папу и дядю Никиту играть в самураев, укутавшись в покрывала вместо кимоно и с зонтиками вместо катаны. Мама с Людмилой Петровной убирались на кухне. У меня вышло подслушать их разговор.

– Люда, все-таки расскажи, зачем ты посоветовала идти детям на казнь? – голос мамы звучал резко, не как обычно.

– Это правильно. Нельзя держать детей взаперти, а потом тут же окунать в наш беспощадный мир.

Я выглянула из прихожей. Учительница стояла у умывальника и тщательно драила каждую тарелку, подавая их маме, которая стояла рядом и досуха вытирала посуду полотенцем. Выражение лица мамы было суровым. Она даже со мной такой редко бывала.

– Ты считаешь, что всего ужаса вокруг, дефицита продуктов, бомбардировок им мало? Ты посмотри на них! У них нет детства!

– Карина, они не будут такими, как мы. Да, у них отбирают детство. Но, согласись, оно уже отобрано. Никто не говорит, что дети вырастут и станут хуже нас. Они будут другими. Твердыми, справедливыми. Мне порой кажется, что они смогут быть лучше, чем мы.

– А казнь?

– А что казнь? Казнь – это своего рода диктант, контрольный срез, – она передала вымытую тарелку маме.

– И моя дочь его сдала?

– Не знаю, – Людмила Петровна пожала плечами, – так сразу мы это не выясним. Но я хочу, чтобы ты мне доверилась, – добавила она и, сделав шаг к маме, поцеловала ее в щеку.

9

В каком бы безумии ни жил человек, он всегда будет искать и найдет время для радости. Мой мир – одно сплошное сумасшествие с кровью, разрушениями и вечной борьбой за выживание. Но люди в моем мире все равно добрые. Они улыбаются. Да, они плачут чаще тех, кто живет размеренной жизнью без комендантских часов и гула бомбардировщиков. Но после слез, после отчаяния, будьте уверены, они обязательно подумают о чем-нибудь светлом и улыбнутся. Может, не в компании друзей или близких, а сами себе, но обязательно улыбнутся. Это заложено глубоко в нас. Неуемная жажда тепла и при этом стремление им поделиться. Только почему вместо того, чтобы беречь и преумножать это тепло, мы гасим его войнами? Когда на авансцену выходит война, любое проявление доброты ощущается гораздо острее. Оно трогает сердца всех. Даже тех, кому это добро не предназначалось.

В самой сердцевине, как ядро в нашей планете, запрятана любовь. Любовь – это такой тайный замысел, который уже давно раскрыт, но большинство не стремится его постичь. Времени не хватает. Или просто не верят в свои силы. Интересная картина выходит: все кругом понимают, что ради этого великого чувства ты родился, но сосредоточиться и начать исследование по его постижению и до конца осознать, что оно все-таки из себя представляет, мало кто желает.

Но встречаются те, кто зажигают друг в друге эту искру и несут ее свечение до глубокой старости. И не важно, в один день они умрут или их смерти разделят десятки лет. Все равно искра оставшегося на земле не угаснет. Остается открытым вопрос: угаснет ли она после того, как не станет обоих? Мне кажется, человеку нельзя узнавать ответ на этот вопрос. Это должно оставаться загадкой и предметом совместных мечтаний…

10

Подготовка к концерту вдохнула в наш класс новую жизнь. Яркие эмоции от веселого процесса репетиций сменялись искренними слезами при исполнении выбранной песни. Первый день, когда наша Люда показала песню, которую мы будем петь, я запомню навсегда. Мы с Даней как всегда последними забежали в класс. Все ребята, сложив руки перед собой на парте, непривычно тихо сидели и смотрели на учительницу. Людмила Петровна возвышалась над старым синтезатором у доски. Она взглядом указала на парту и запела. Я первый раз слышала, как она поет. Это было прекрасно. Ее мягкий бархатистый голос пробирался внутрь каждого из нас и останавливал наши сердца. Незамысловатая мелодия и простые слова создавали эффект неподдельности. Ты верил каждому слову. Не ударяясь в высокую поэзию, казалось, что это наша Люда пела про себя, про свою судьбу. Она заставляла верить, что в основе песни не может лежать выдуманная история. Четырьмя куплетами рассказывалось, как мама, дочка и сын ждут своего мужа и отца с фронта. Сын и дочка выдумывают папе подвиги, а мама мечтает, как он скоро окажется рядом. Они греются вечерами от полученного месяц назад письма, как путешественники согреваются в лесу от костра. Песня заканчивалась проникновенными словами: «Обещай нам вернуться домой, мой муж, мой отец, наш герой». Эта песня была про каждого жителя Республики. Любой гражданин страны переживал щемящее чувство ожидания встречи с близким человеком с фронта. Ученики нашего класса не были исключением. После первого исполнения Людмилой Петровной этой песни несколько минут в классе стояла полная тишина. Слышались только редкие всхлипы наших девчонок. Вдруг с места вскочила Василина и, подбежав к сидящей за инструментом учительнице, крепко обхватила ее за шею. Василина в прошлом году не дождалась отца и брата. Она, не сдерживая себя, рыдала в воротник блузки учительницы. Глаза Людмилы Петровны стали переливаться на свету, и она погладила Василину по ее черным волосам. Встав со своих мест, к ним подошли Кирилл с Васей, затем я с Даней и остальные. Мы обступили Василину и учительницу. Моя подруга Иля положила свою голову мне на плечо и тихо зашептала что-то неразборчиво. Наверное, она молилась. Нас всех охватило какое-то чувство общего горя. Слыша историю про избранность еврейского народа, я подумала, что наш народ проклят какими-то злыми силами. Мы обречены на вечные муки лишения и утрат. Ведь это ненормально, когда трагическая песня касается всех до единого. Мы простояли вместе несколько минут, вытирая слезы со щек друг друга и успокаивая рвущиеся изнутри вопли и стоны.

Весь вечер я провела с Антоном.

Закинув в рюкзак все необходимое, я двинулась к своему тайному другу. То, что Антон именно мой друг, а не пленник и уж тем более не враг, я решила по дороге. На прошлой нашей встрече меня терзали мысли, что передо мной солдат, призванный убивать мой народ. А я его обхаживала и кормила. Война – это ведь взрослые игры. Им лучше известно, как надо поступать в таких ситуациях. А дети еще не понимают всех правил. Хотелось рассказать все маме. Так мне стало бы легче – так мы бы несли эту тайну, этот груз вдвоем. Эти мысли настойчиво скребли мою совесть. Сегодня все было по-другому: Антон – мой друг, и я все делаю правильно.

Зайдя на чердак, я увидела его сидящим под окном, откуда мы с Даней встречали самолет. Антон сидел, прислонившись спиной к деревянной подпорке, и смотрел в окно. Лицо его было весело и безмятежно.

– Что ты делаешь? Это же опасно! Тебя могут заметить! – вскрикнула я.

Антон медленно повернул голову ко мне и радостно и спокойно произнес:

– Не переживай. Я не высовывался. Просто смотрел на небо.

– Соскучился по полетам?

– Не только. Я не первый месяц в темноте. Не хочу ослепнуть.

Я подошла и села рядом, плотно прижавшись к плечу Антона. Мы стали вместе с ним разглядывать лоскут идеально голубого полотна.

– Давно сидишь?

– Давно, – Антон не отводил взгляда от окна.