скачать книгу бесплатно
Пусть шедевры чуть-чуть оттают,
вековую почувствовав связь —
как когда-то, сейчас страдают, —
как когда-то, любят сейчас.
Пусть ворвется в тишайшие залы
выкрик, предвосхитивший шедевр,
когда женщина губы разжала
и дрожит, и тревожит, как нерв.
– Поднимись, – я смеюсь, – опомнись…
Сумасшедшая! Перестань!
– Пусть герои с картин без комплексов
на меня поглядят с холста.
– Поднимайся, – взял за руки, – хватит
повергать залы Лувра в транс.
Уходя, мы отметим:
с симпатией
провожали картины нас.
Интернат
Суровый отчим —
интернат?
От губ не отлипавший – голод,
Отчаянный девичий мат,
И лапавший под юбкой холод,
И банок выскобленных дно
С домашним маминым вареньем,
Уже доеденным давно,
С подругами по воскресеньям.
Наивный бзик, продать вольфрам
Из выкрученных ламп в подъездах,
Не прилипать к чужим рукам,
В их предложениях скабрезных.
И ждать весь день до тошноты,
Когда, придя с работы ночью —
Подруга, принесёт еды,
И курицу жевать с ней молча.
Её – настойчиво: Учись!
Моё – насытившись, я – знаю,
Сквозь слёзы, что ещё лились —
Прошли рефреном через жизнь,
Ни в чём, меня не предавая».
В метро
Когда жизнь отнимает красоту
и сушит кожу, нарушает грацию,
и смельчаки в саду не подожгут,
ломая спички, желтую акацию.
Кто в утешенье освежит гортань
волшебным сном осенних поцелуев?
Все тоньше нить, но все плотнее ткань,
в которую себя я пиленую.
Как – будто плоть
кувшином расколов,
я вылилась, омыв любимых руки…
Как хорошо, безудержно лилось
и, как теперь, протянутые – сухи.
Углей усильем воли не разжечь,
обвитых пеплом, словно сединою.
Одно желанье: обувь снять и лечь —
пусть жизнь, что хочет делает со мною.
Состав летел потемками метро.
«Не прислоняйтесь» – на вагонной двери.
Никто не прислонился к ней – никто, —
пустой, нелепой надписи поверив.
В Писанье душа в сорок дней улетает
Памяти Севе Никитина
В Писанье
душа в сорок дней улетает,
но кто это видел?
И кто это знает?
Порядку привычному
в противовес —
Душа, улетая,
останется здесь:
здесь дверцу под сердцем
слегка приоткрыв, —
– Прислушайтесь,
голос:
«Не верьте,
я – жив!
Из уст моих
дышит
в морозы
парок.
Я – каждый,
посаженный Таней, цветок,
в сынах и Антоне
есть мне уголок,
в друзьях и родных
буду я, как завет.
А смерти не верьте!
Её просто нет!»
Письма
Перечитывал твои письма:
Жар саван, сквозь житейскую стынь.
«Ты не спас меня». – Ныне и присно.
«И любви не признал», – Аминь.
«Мы теперь по разные стороны
Категорий добра и зла». —
Ты болела, строка со стоном
Вся в испарине, полегла.
«По-над Рузой дожди повиснув,
Заслонили лечебную синь.
Ты не спас меня». – Ныне и присно.
«И любви не принял». Аминь.
«Как ты нужен был мне в тот вечер,
А ты, даже не позвонил».
Жар пройдёт, тебе станет легче,
Утром встанешь полная сил.
Но останутся эти строки,
Чтобы я никогда не забыл,
Мной не выученные уроки,
Той, которую я любил.
Все звёзды потеряем
Когда, вдруг спохватившись, начинаем,
сбиваясь,
звёзды на небе считать,
растерянно как отрок,
понимаем:
где раньше было десять, будет – пять.
Вернись звезда из чёрных дыр вселенной,
из световых, неисчислимых лет!
Но космос расширяется презренный,
к любой мольбе, как будто её нет.
Настанет миг.
все звёзды потеряем.
Погаснет солнце.
В тёмном забытьи,
счастливые
в своём непонимании
что нас теперь в пространстве не найти.
Муравей
О. Мандельштаму
Я спал.
Во сне – большая яма.
Карьер.
По осыпи камней,
ползёт фигурка Мандельштама —
спасающийся муравей.
Арест.
Конвой приходит рано,
как зверь за жертвою своей.
Мелькнёт фигурка Мандельштама
из ям карьерных лагерей.
Тревожнее кардиограммы,
строки – судебная скамья:
испепелила Мандельштама,
но не достала муравья.
Он буковкой бежит по строфам,
то здесь за почерком, то – там,
знакомый, огибая профиль
на белом фоне: Мандельштам.
Я виноват
Я – виноват, как лес после дождя.
Как не сутулься и себя не комкай,
С деревьев сыплются за воротник, дрожа,
В листве пригревшись, молнии осколки.
Я – виноват, растерян и незряч,
Гортензией раскидистой, на даче,
Что я, не подал отношений мяч,
Не требовавшей мастерства, подачи,
