скачать книгу бесплатно
– Это, кстати, с моего языка соскочило. Я, когда с этими документами ознакомилась, – она потрясла бумагами, – обалдела. Сколько лет работаю, таких детей у меня не было. Ну и брякнула, не подумав, а воспитатели разнесли. Так что, извини, Лейкина. Дело в том, что отец твой, – она опять прожевала несказанные слова, – приёмный отец, он, как тебя удочерил, завещание составил. Видно, раньше ему не надо было, а ты появилась, и вот… Так что, ты, Лейкина, у нас девка богатая. Правда, основное, там холдинг из предприятий, всякое такое, – бумаги опять закачались у меня перед носом, – тебе только в двадцать восемь лет достанутся. Так записано. А пока тебе полагается трастовый фонд. И денег за десять лет, что ты на гособеспечении сидишь, накопилось более, чем прилично. Хватит не только физиономию твою в божеский вид привести, но и вторую на затылке скроить. Я, вообще-то, собиралась рассказать, когда ты на выпуске будешь, но ради такого дела не грех кубышку распечатать. С косметической клиникой я уже договорилась. А нет, сначала стоматология, импланты поставишь, потом…
Но я уже висела у нее на шее, и что потом, было не важно.
Броненосец своими пушками расстрелял все мои беды. Броненосец и папа. Мой добрый папа.
Меня ждёт новое лицо. И зеркала перестанут подсовывать чудовищ вместо отражений.
Новая жизнь и счастье. Для меня. Когда наступит завтра.
Глава 3
Воспитанник детского дома должен: …уделять должное внимание своему здоровью и здоровью окружающих. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).
Косметологическая клиника – кубическое серое здание в центре города – непременные улыбки девушек в форменных салатовых костюмчиках, много света и горшки с разлапистыми кустами в углах коридоров. Приторная вежливость поначалу: «Присядьте, пожалуйста… Заполните, пожалуйста… Не затруднит Вас… Будьте любезны… Елена Владимировна…» и миленькое панибратство позже: «Леночка, укольчик… Зайка, на перевязочку… Ленусик, процедурку не пропусти…» Мне, привыкшей к детдомовскому «равняйсь-смирно», это казалось искусственным. Но потом я привыкла и к улыбкам, рыбками мелькающим на лицах, и к уменьшительным суффиксам, попрыгайчиками выскакивающим в конце фраз.
Здесь тоже был порядок – ежеутренний замер температуры, кормёжка, своё время для обследований, своё для укольчиков, своё для процедурок. Расписание, по которому прыгаешь, как по клеткам в классики. Впервые за мои последние десять лет мне полагалась своя комната. Палатой ее можно было назвать с трудом. В первую ночь угнездилась под одеялом, закрыла глаза, и вдруг… «Леночка, спокойной ночи», – мамина рука щелкает выключателем у двери и моя (моя!) комната тонет в полумраке, лишь ночник-сова желтоватой луной светит с тумбочки. Голоса за стеной: «Так после лета вытянулась, всё коротко» – «Растет дочка» – «Надо бы Леночке новую кутку купить, а то в школу стыдно, до пупа, рукава по локоть» – «Завтра отвезу вас в торговый центр, гуляйте, девчонки». Это был мой дом, моё детское счастье. Оно ощущалось щекой, прижатой к пухлому боку подушки, коленями, поджатыми к животу внутри одеяльного комка, веками, согретыми несмелым светом ночника.
Я знала, что лежу в палате, а моё тело – нет. Оно отказывалось это знать. Оно снова чувствовало себя в тепле уже забытого разумом дома, в уюте, который может создать лишь семья. Спорить с телом не хотелось.
Мне не было страшно. Режьте, давайте режьте побыстрее, что мне терять?! Но надо было сделать кучу анализов – биохимию крови, ЭКГ, флюшку – я узнала много новых слов. Еще меня фотографировали со всех ракурсов, будто перед камерой не страшнющая уродина, а фотомодель или киноактриса. Светили в лицо, разрисовывали его пунктиром, снимали, стирали, снова рисовали и снова фоткали. Пожалуй, это было самым некомфортным.
Врач сказал, лучше начать с носа. Зачем? Он, хоть и долбанутый о торпеду, но на месте. Перегородка, говорит, перекривилась, дыхание нарушается. Сопеть-храпеть буду. Ладно, пусть будет нос. Носом больше, носом меньше… Я как-то сразу ему поверила, врачу этому. И медсестрички щебетали: «Олег Викторович – светило, Олег Викторович – талант… Такой молодой, а уже… Золотые руки… К нему из Москвы едут… У нас, знаешь, кто лежал?» – и так далее. Но я не на руки повелась, на глаза. На улыбку. И на голос. Взгляд его тёмно-серых глаз завораживал. Он смотрел, будто перед ним не я, не материал для работы, а нормальная девушка – ни отвращения, ни скрытой жалости, ни скуки. Он улыбался мне. Именно мне, детдомовской пацанке с халтурно сросшимся лицом, Ленке Лейкиной, по кличке Сапог. Пока я двигалась сквозь всякие обследования, он заходил иногда ко мне в палату поговорить. Сначала я стеснялась, хотелось натянуть черную маску с нарисованным оскалом, спрятаться за ней. Сидела на кровати, подтянув колени к подбородку, скрывалась за ними, смотрела в пол, чтобы не в лицо – будто если я не буду видеть его, то и он меня не увидит. Дурочка.
– Ну что? Как ты сегодня? Не скучаешь тут у нас? Я тебе почитать принёс, – он садился верхом на стул, бросал на покрывало какую-нибудь книжку, что-нибудь обязательно смешное, Вудхауса или Джерома.
Рассказывал какой-нибудь фильм, то весёлый, то романтический. Или просто случай, анекдот. Я слушала.
Он крутил руками, словно рисовал в воздухе, то, о чем говорил, порой прикладывал пальцы к вискам, словно ловил ускользающую мысль. Крохотная пауза в рассказе – полуприкрыты глаза, сжаты губы – и вот он снова улыбается, весь радостно распахнут, и история течёт дальше.
Я слушаю.
Ночью, когда оставался только приглушенный свет ночника, полумрак звучал его голосом:
– Ты представляешь, она на каком-то деревянном обломке, а он в воде, ему не поместится с ней рядом. Он непременно замёрзнет, утонет. Уже скоро. И она готова умереть вместе с ним, но он говорит: «Ты должна выжить. Пообещай мне, что ты сделаешь все, чтобы выжить. И будешь помнить меня. Так я останусь с тобой навсегда».
«Навсегда», – бархатные тёплые вибрации. Они проникают под кожу. В каждую клеточку тела. Колышутся в голове прогретой на солнце волной, как краешек воды в мелкой речушке. Горячими крохотными маятничками ходят в груди, в животе, в самом его низу. Засыпая, я оказываюсь на качелях – вверх-вниз, навсегда.
Из-за шторы вплывает одуряющий запах жасмина.
Наконец, процесс двинулся, как корабль со стапелей:
– Леночка, завтра операция. Готова? Помнишь, с утра ни есть, ни пить? – дежурная улыбка медсестры.
Свет в лицо, прикосновения кончика карандаша к коже, укол в вену, маска, сон, бинты на лице, боль, перевязки. Новый круг, новый цикл: свет… укол… сон… боль…
Первые желтые листочки на жасминовых кустах под окном.
Мой день рожденья. Пришли Броненосец и Машка. Принесли бисквитное пирожное с полосатой свечечкой – ни сладкого, ни жирного мне не рекомендуется. Но ведь восемнадцать! Ну чуть-чуть, ты же умница, Лена. Машка подарила мне блескучую, усыпанную пайетками косметичку с дежурным набором: тушь, тени, пудреница, помада. Скоро, мол, пригодится. Но настоящий подарок мне сделала директриса. Пока я медленно вкушала свой «деньрожденский торт», она разложила на столе всякие бумаги – разноцветные бланки с печатями – свидетельство о вступлении в права наследства, свидетельство о собственности на квартиру, свидетельства о том и о сём. Мне восемнадцать, теперь это всё по-настоящему моё. Среди бумаг мелькнул ключ, обычный плоский ключик с пластиковой рыжей головкой. Я сразу цапнула его:
– Что это?
– Ключ от твоей квартиры.
От моей… Голоса родителей за стеной, тявканье Буси, зеркало за дверцей шкафа.
– Можно я его возьму?
Броненосец пошлепала губами, раздумывая:
– Ладно, бери. А документы я заберу. Выпишешься – получишь.
Удивительно, я не помнила свой адрес. Сама квартира выскочила из памяти сразу, стоило только сжать ключ в кулаке. Куча деталей запрыгала перед глазами: необъятная кровать под стеганным зеленым покрывалом в спальне родителей, папин кабинет с диваном и головой лося над его высокой спинкой, тяжёлая скатерть круглого обеденного стола, красный электрочайник на кухне.
– А где мы жили? Я не помню.
Директриса раздвинула бумаги, вытащила желтый лист:
– Воскресенская, сорок четыре.
В подаренной Африкой косметичке на дне обнаружился разрез, туда, под клеёнку был вставлен кусочек картона, для придания прочности хлипкой конструкции. В эту щель я сунула ключ. Заветный ключик от будущего. У меня есть дом, и я никогда не останусь на улице. Позднее под картонкой появился еще один квартирант – моя собственная банковская карта. У меня появился собственный счет, Броненосец оформила. И там даже были деньги! Я настолько обалдела, что, взяв ее в руки, даже не спросила, сколько.
***
Неделю я была слепой. Повязка закрывала глаза. Олег приходил вечером. То есть мы «виделись» и днем, первую перевязку после очередной операции он всегда делал сам. Брал мою голову, запрокидывал в ярком свете кольцевой лампы, поворачивал туда-сюда, рассматривал свою работу, улыбался или хмурился. Касания его сильных пальцев, тепло его ладоней, его глаза совсем рядом с моими – смесь боли и радости.
Ослепшая, я ждала: перед уходом домой, он обязательно зайдёт ко мне. Он не обманывал.
«Привет. Ты как?» – «Нормально» – шуршание, «др-р-р» пододвинутого стула. Он садился рядом, брал меня за руку и рассказывал свои бесконечные истории. Я не слышала слов. Вернее, не пыталась понять смысл, который они несли. Я слушала голос. Слушала, как музыку. Плыла по нему, тонула, выныривала в крохотных паузах. Чувствовала, как он прикладывает одну руку к виску, не выпуская при этом из второй мою ладонь. Пауза вспыхивала и гасла, я плыла дальше. В замкнутом круге временной слепоты рядом со мной оказался Он, тот самый, вымечтанный мною Он. Придуманный образ обрел плоть и стал Олегом.
Скрежет дверной ручки – кто-то открыл дверь. Мужской голос ворвался веселым щенком:
– Олег, выдь на минуточку.
Моя ладонь освободилась от сладкого плена. «Др-р-р» отъехавшего стула, шаги, «Что, Олежек, очередную барби кроишь? У нас в городе скоро все девки будут одина…», взвизг ручки, дверь закрылась.
Это был мой последний круг. Снимут бинты, и я буду свободна.
Уже завтра, в понедельник.
– Зайка, я тебя отведу в перевязочную, – слегка надтреснутый голос над ухом, – Олег Викторыч решил сегодня снимать. Не терпится, видать, результатом полюбоваться. Держись, —меня тянут за рукав пижамы.
Старшая и по должности, и по возрасту медсестра Маркеловна могла себе позволить лёгкую иронию в адрес молодого хирурга. Ну как молодого? Для неё, пятидесятилетней бабищи, да. А для меня, соплюхи-второгодницы, Олег – солидный мужчина. Тридцать шесть – ровно в два раза старше. Я только рот раззявила в родилке, только первый вдох на этом свете сделала, а он как раз школу закончил, как мне бы нынче полагалось. Школу закончил, в институт намылился, может, влюбился в кого-то в первый раз.
Повязки сняты, но глаза открывать не тороплюсь. Яркий свет давит на веки, беспокоит. Что-то суют мне в руки, большое, холодное, стеклянное.
Зеркало.
Сжимаю его покрепче, чтобы не отшвырнуть рефлекторно, если что. Тихо вокруг. Ждут. Заглянуть в него всё-таки придётся.
У неё распахнутые, чуть удлиненные к вискам глаза. Золотистые радужки – тягучий взгляд. Смотрит, будто тянет ложку из густого меда. Глаза – первое, что видишь. Скулы, щёки, нос, губы, подбородок – безукоризненные линии. Немного портят дело разлохмаченные светлые патлы, условно заплетенные в небрежную коску.
Я её не знаю.
Руки у меня дрожат, лицо за стеклом колеблется. Колеблется полуулыбка.
Поднимаю взгляд на Олега, спрашиваю молча: «Кто это?»
– Это ты, – его глаза смеются. – Нравится?
«Не знаю», – молча отвечаю.
За окном палаты пляшет ветер. Треплет жёлтые кусты, срывает с них листья, носится с ними по дорожкам и, прискучив, швыряет в лужи: «Плывите, тоните, мне всё равно». Ладони мои упёрты в подоконник, смотрю сквозь стекло, слежу за беготнёй листьев. Но краем глаза – за собственным полупрозрачным отражением. Не изменилось ли? Не превратилось ли, как незадачливая принцесса Фиона, обратно в монстра? Новое лицо кажется мне хрупким, тонким, просто плёночкой поверх того, старого, страшного. Я боюсь трогать его руками, вдруг расползется под пальцами, выпуская наружу красные росчерки шрамов. Боюсь улыбаться, вдруг растрескается, осыплется штукатуркой. Может быть, до завтра я привыкну к нему, перестану считать чужим. И вернусь к своей прежней жизни – детдом, школа. Прежней и в то же время новой. Ведь у меня есть не только лицо. У меня есть будущее, ключик к которому спрятан в дно косметички.
– Ну что, зайка, домой? – старшая медсестра басит с порога, тряся бумажками.
– Как домой? Завтра же вроде?
– А чего тянуть-то. Олег Викторыч тебя выписал. Вот, все документики. С собой заберёшь. Тут мне подпиши, – сует мне шариковую ручку, листы ложатся на подоконник, – и вот тут, – наманикюренный ноготок упирается в раскиданные галочки.
– Ну, собирайся, – на круглом, уже начавшем обвисать, лице довольная улыбка, будто это она сделала всю работу, будто это ей я должна быть благодарна.
– А-а-а… Олег Викторович? – я хотела спросить, он что, даже попрощаться не зайдёт, но притормозила.
Но Маркеловна поняла правильно. Улыбка её чуть съехала на бок, стала ехидной:
– Он уже домой уехал. Рабочий день закончен, детка.
Завтра за мной должна была заехать директриса. Не то, чтобы это входило в её обязанности, но Броненосец считала своим долгом встретить меня. Машка тоже собиралась. Все-таки выход на свободу. Некоторая торжественность не повредит. Звонить директрисе я не стала. Сама доберусь, в куртке завалялась полташка, на автобус хватит.
Через полчаса я одиноко торчала на остановке под меленьким дождиком. Белая машина подъехала, остановилась и побибикала. Я не отреагировала. Тогда машина откинула дверцу и выпустила Олега.
– Эй, – он помахал рукой, – забирайся, подвезу тебя. А то промокнешь.
Забралась внутрь, и тут же мне на колени лёг тугой букет бордовых роз.
– Это тебе. Понюхай, как пахнут. Особый французский сорт.
Ненужное объяснение. Взрослый же человек. Я что подумала бы, что он просто подержать просит? Конечно, мне.
Вдохнула густой терпкий запах, с какой-то прелой, кружащей голову нотой. Машина тронулась.
Что было потом, я так и не смогла вспомнить.
Темнота.
Глава 4
Воспитанникам детского дома запрещается: … уходить без разрешения педагогов из детского дома, самовольно покидать его территорию. (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).
Пробуждение. Постепенное обретение себя. Потом окружающего мира. Собирание пазла. Тяжесть одеяла на спине. Нос в мякоти подушки. Руки – одной прохладно, она вылезла из постельной берлоги, другой жарко, она придавлена грудью. Грудь голая. Почему? Я никогда не сплю голышом. Откуда взяться такой привычке, когда всё время, даже ночью, не остаешься одна?
Одна? Я не одна в постели! Поэтому одеяло такое тяжёлое. На моей спине чья-то рука. Порыв – вскочить, вырваться, убежать. Но даже не открываю глаз. Продолжаю собирать кусочки. Воспоминания. Помню ли я хоть что-то?
Подношу букет к самому лицу… Пустота…
Нет-нет, там что-то брезжит. Руки, объятия. Я обнимаю… Кого? Поцелуи. Пальцы бегают по моему телу, как по клавишам рояля. Чьи? Снимают с меня одежду, скользят по коже. От этого мурашки. Что дальше? Не разобрать. Туман, плотный и почему-то бордовый. Багровый. Как розы. Розы? Лепестки сыплются, падают мне на грудь, на живот. Они бархатистые и тёплые, даже жаркие. Жгутся. Становится горячо в животе. Может быть лепестки проникли и туда?
Бред.
Пора открыть глаза. Я знаю, кого увижу.
Лицо Олега рядом на подушке. Полуулыбка.
– Привет, – голос у него совсем не заспанный, значит, не спал, ждал, пока я проснусь.
Значит, я с ним. Я даже хотеть этого не смела. А он… Значит, он любит меня. Жаль только, я не помню, как это было. Наверно, хорошо, раз он так нежно и спокойно смотрит.
Губы мои сами расползаются в улыбке:
– Привет.
Тянусь к нему, прижимаюсь тесно. Чмокает меня в ухо:
– Давай вставать. Мне на работу. Завтраком тебя накормлю.
Душ, рубашка Олега, высокий табурет, тарелка с яичницей перед носом. Он сидит напротив за столом-стойкой, отгораживающим кухонный угол. Вся Олегова квартирка – небольшая студия, где самое главное место занимает кровать с высоким и мягким, как диванная спинка, изголовьем. Бельё на кровати бордовое, как мой вчерашний букет. Где он, кстати?
– В машине, наверно, забыли, мы вчера очень торопились с тобой. Разве не помнишь?
Не помню. Но говорить об этом не хочу, а то подумает, что я недоделанная.
– Олег, а мы, вообще, где?
Теперь шторы раздернуты, и между ними, как картина в мягкой раме, за стеклом окна – осенний что(?) лес(?) парк(?) Рыжие клёны, лохматые, как большие собаки. Трясут листьями, трутся друг о друга. Красиво. Они стоят плотно, и что за ними, не видно.
– Сиротино. Новый поселок из коттеджей и таунхаусов. Наш дом на четыре квартиры, две нормальные и две студии.
Название поселка мне ничего не говорит. Только то, что это загород.
– На вот, – Олег кладёт перед моей тарелкой маленькую белую пилюльку, – то, что тебе в клинике давали. Курс еще не закончен.
– Там вроде жёлтые были.
– Тут доза уже поменьше. И на улицу без меня не выходи. Тебе пока перепады температур и влажность противопоказаны. Это я, как твой лечащий врач, говорю. Так что поскучай, ладненько? Книжку почитай.
– А телик? – что-то его я не заметила.
– У меня нет. Нечего на зомбоящик жизнь тратить. На стеллаже планшет лежит, в него киношки хорошие закачаны, можешь смотреть. Всё, я побежал. Приду непоздно.