скачать книгу бесплатно
Строя теперь никто не держал, порядка в шеренгах не было, и опьянение давало себя знать уже не на шутку. Двое пьяных валялись на земле посреди площади и по очереди прикладывались к бутылке, передавая ее друг другу. Один после каждого глотка орал как сумасшедший: «Да здравствует анархия!» Вокруг шеи у него был повязан красный с черным платок. Другой орал: «Да здравствует Свобода!» дрыгал ногами в воздухе и опять орал: «Да здравствует Свобода!» У него тоже был красный с черным платок, и он размахивал этими платком и бутылкой, которую держал в другой руке.
Один крестьянин вышел из шеренги, остановился в тени аркады, посмотрел на них с отвращением и сказал:
– Уж лучше бы кричали: «Да здравствует пьянство!» Больше ведь они ни во что не верят.
– Они и в это не верят, – сказал другой крестьянин. – Такие ничего не понимают и ни во что не верят.
Тут один из пьяниц встал, сжал кулаки, поднял их над головой и заорал: «Да здравствует анархия и свобода, так и так вашу Республику!»
Другой, все еще валяясь на земле, схватил горлана за ногу, и тот упал на него, и они несколько раз перекатились один через другого, а потом сели, и тот, который свалил своего дружка, обнял теперь его за шею, протянул ему бутылку, поцеловал его красный с черным платок, и оба выпили.
В эту минуту в шеренгах закричали, и Пилар оглянулась, но ей не было видно, кто выходит, потому что его загораживала толпа у дверей Ратуши. Она увидела только, что Пабло и Четырехпалый выталкивают кого-то прикладами дробовиков, но кого – не было видно, и, чтобы разглядеть, она подошла вплотную к толпе, сгрудившейся у дверей.
Все там толкались и шумели, столы и стулья фашистского кафе были опрокинуты, и только один стол стоял на месте, но на нем развалился пьяный, свесив запрокинутую голову и разинув рот. Тогда Пилар подняла стул, приставила его к колонне аркады и взобралась на него, чтобы заглянуть поверх голов.
Тот, кого выталкивали Пабло и Четырехпалый, оказался доном Анастасио Ривасом; это был ярый фашист и самый толстый человек в городе. Он занимался скупкой зерна и, кроме того, служил агентом в нескольких страховых компаниях, и еще давал ссуды под высокие проценты. Стоя на стуле, Пилар видела, как он сошел со ступенек и приблизился к шеренгам, его жирная шея выпирала сзади из воротничка рубашки, и лысина блестела на солнце. Но сквозь строй ему пройти так и не пришлось, потому что все вдруг закричали разом, – казалось, крик шел не из многих глоток, а из одной. Под этот безобразный пьяный многоголосый рев люди, ломая строй, кинулись к дону Анастасио, и она увидела, как он бросился на землю, обхватил голову руками, а потом уже ничего не было видно, потому что все навалились на него кучей. А когда они поднялись, дон Анастасио лежал мертвый, потому что его били головой о каменные плиты, и никакого строя уже не было, а была орда.
– Пошли туда! – раздались крики. – Пошли за ними сами!
– Он тяжелый – не дотащишь, – сказал один и пнул ногой тело дона Анастасио, лежавшее на земле. – Пусть валяется!
– Очень надо тащить эту бочку требухи к обрыву! Пусть тут и лежит.
– Пошли туда, прикончим их всех разом, – закричал какой-то человек. – Пошли!
– Чего тут весь день печься на солнце! – подхватил другой. – Идем, живо!
Толпа повалила под аркады. Все толкались, орали, шумели, как стадо животных, и кричали: «Открывай! Открывай! Открывай!» – потому что, когда шеренги распались, Пабло велел караульным запереть дверь Ратушу на ключ.
Стоя на стуле, Пилар видела через забранное решеткой окно, что делается в зале Ратуши. Там все было по-прежнему. Те, кто не успел выйти, полукругом стояли перед священником на коленях и молились. Пабло с дробовиком за спиной сидел на большом столе перед креслом мэра и свертывал сигарету. Ноги у него висели, не доставая до полу. Четырехпалый сидел в кресле мэра, положив ноги на стол, и курил. Все караульные сидели в креслах членов муниципалитета с ружьями в руках. Ключ от входных дверей лежал на столе перед Пабло.
Толпа орала: «Открывай! Открывай! Открывай!» – точно припев песни, а Пабло сидел на своем месте и как будто ничего не слышал. Он что-то сказал священнику, но из-за криков толпы нельзя было разобрать что.
Священник, как и раньше, не ответил ему и продолжал молиться. Пилар теснили со всех сторон, и она со своим стулом передвинулась к самой стене; ее толкали, а она толкала стул. Теперь, став на стул, Пилар очутилась у самого окна и взялась руками за прутья решетки. Какой-то человек тоже влез на ее стул и стоял позади нее, ухватившись руками за два крайних прута решетки.
– Стул не выдержит, – сказала ему Пилар.
– Велика важность, – ответил он. – Смотри. Смотри, как они молятся!
Он дышал ей прямо в шею, и от него несло винным перегаром и запахом толпы, кислым, как блевотина на мостовой, а потом он вытянул голову через ее плечо и, прижав лицо к прутьям решетки, заорал: «Открывай! Открывай!» И Пилар показалось, будто вся толпа навалилась на нее, как вот иногда приснится во сне, будто черт на тебе верхом скачет.
Теперь толпа сгрудилась и напирала на дверь, так что напиравшие сзади совсем придавили передних, а какой-то пьяный, здоровенный детина в черной блузе, с черно-красным платком на шее, разбежался с середины площади, налетел на тех, кто стоял позади, и упал, а потом встал на ноги, отошел назад, и опять разбежался, и опять налетел на стоявших позади, и заорал: «Да здравствую я и да здравствует анархия!»
Потом этот самый пьянчуга вышел из толпы, уселся посреди площади и стал пить из бутылки, и тут он увидел дона Анастасио, который все еще лежал ничком на каменных плитах, истоптанный множеством ног. Тогда пьяница поднялся, подошел к дону Анастасио, нагнулся и стал лить из бутылки ему на голову и на одежду, а потом вынул из кармана спички и принялся чиркать одну за другой, решив запалить костер из дона Анастасио. Но сильный ветер задувал спички, и спустя немного пьяница бросил это занятие, качая головой, уселся рядом с доном Анастасио и то прикладывался к бутылке, то наклонялся и хлопал по плечу мертвого дона Анастасио.
А толпа все кричала, требуя, чтобы открыли двери, и человек, стоявший со мной на стуле, изо всех сил дергал прутья решетки и тоже орал у Пилар над самым ухом, оглушая ее своим ревом и обдавая своим вонючим дыханием. Она перестала смотреть на пьяницу, который пытался поджечь дона Анастасио, и опять заглянула в зал Ратуши; там все было как и раньше. Фашисты по-прежнему молились, стоя на коленях, в расстегнутых на груди рубашках, одни – опустив голову, другие – подняв ее кверху и устремив глаза на распятие, которое держал в руках священник, а он быстро и отчетливо шептал слова молитвы, глядя поверх их голов, а позади, на столе, сидел Пабло с сигаретой во рту, с дробовиком за спиной и болтал ногами, поигрывая ключом, который он взял со стола.
Потом Пабло опять заговорил со священником, наклонившись к нему со стола, но что он говорил – нельзя было разобрать из-за крика. Священник не отвечал ему и продолжал молиться. Тогда из полукруга молящихся встал один человек, и стало ясно, что он решился выйти. Это был дон Хосе Кастро, которого все звали дон Пепе, барышник и заядлый фашист; он стоял теперь посреди зала, низенький, аккуратный, даже несмотря на небритые щеки, в пижамной куртке, заправленной в серые полосатые брюки. Он поцеловал распятие, и священник благословил его, и он оглянулся на Пабло и мотнул головой в сторону двери.
Пабло покачал головой и продолжал курить. Пилар видела, что дон Пепе что-то говорит Пабло, но не могла разобрать что. Пабло не ответил, только опять покачал головой и кивнул на дверь.
Тут дон Пепе опять посмотрел на дверь, и Пилар поняла: до сих пор он не знал, что она заперта. Пабло показал ему ключ, и он с минуту постоял, глядя на этот ключ, а потом повернулся, отошел и снова стал на колени. Священник оглянулся на Пабло, а Пабло осклабился и показал ему ключ, и священник словно только тут уразумел, что дверь заперта, и ей показалось было, что он качает головой, но нет, он только опустил голову и снова стал молиться.
Не известно, как это они не догадывались, что дверь заперта, разве что уж очень были заняты своими мыслями и своими молитвами; но теперь-то они уже поняли все, и поняли, почему на площади так кричат, и, должно быть, им стало ясно, что там теперь все по-другому. Но они не поднимались с колен и молились, как прежде.
Крик теперь стоял такой, что ничего нельзя было расслышать, а пьянчуга, который забрался на стул к Пилар, обеими руками тряс решетку окна и до хрипоты орал: «Открывай! Открывай!»
Тут Пабло снова заговорил со священником, но священник ему не ответил. Потом Пилар увидела, что Пабло снял свой дробовик с плеча, нагнулся и потрогал священника прикладом. Священник словно и не заметил этого, и я увидела, что Пабло покачал головой. Потом он что-то сказал через плечо Четырехпалому, а Четырехпалый что-то сказал остальным караульным, и они все встали и отошли в дальний угол зала.
Пилар увидела, как Пабло опять сказал что-то Четырехпалому, и тот сдвинул вместе два стола и нагородил на них несколько скамеек. Получилась баррикада, отделявшая угол зала, а за баррикадой стояли караульные со своими ружьями. Пабло потянулся вперед и опять тронул священника прикладом дробовика, но священник словно ничего не заметил, и другие тоже не заметили и продолжали молиться, и только дон Пепе оглянулся и посмотрел на Пабло. Пабло покачал головой, а потом, увидев, что дон Пепе смотрит на него, кивнул ему и показал ключ, высоко подняв его в руке. Дон Пепе понял и, уронив голову на грудь, стал быстро-быстро шептать молитву.
Пабло соскочил со стола и, обойдя кругом, подошел к высокому креслу мэра, стоявшему на возвышении во главе длинного стола для заседаний. Он уселся в это кресло и стал свертывать себе сигарету, не спуская глаз с фашистов, которые молились вместе со священником. По его лицу нельзя было понять, что он думает. Ключ лежал на столе перед ним. Это был большой железный ключ длиною с фут. Потом Пабло что-то крикнул караульным, что – она не могла расслышать, и один караульный пошел к двери. Пилар увидела, что губы у фашистов, шептавших молитвы, зашевелились быстрей, и догадалась, что они поняли.
Пабло сказал что-то священнику, но священник ему не ответил. Тогда Пабло потянулся за ключом, взял его и швырнул караульному, стоявшему у дверей. Тот поймал ключ на лету, и Пабло одобрительно ухмыльнулся. Потом караульный вставил ключ в замок, повернул, дернул дверь и спрятался за нее, потому что толпа сразу ворвалась.
Пилар видела, как они вбежали, но тут пьяный, который стоял с ней на стуле, завопил: «Ай! Ай! Ай! – и, высунувшись вперед, заслонил ей все окно, а потом принялся кричать: – Бей их! Бей их! Лупи! Колоти!» – и отпихнул ее в сторону, так что Пилар совсем уж ничего не стало видно.
Пилар ткнула его локтем в живот и сказала: «Пьяница, это чей стул! Пусти, дай мне посмотреть!»
Но он все тряс решетку, вцепившись в нее обеими руками, и вопил: «Бей их! Лупи! Колоти! Вот так! Бей их! Бей! Козлы! Козлы! Козлы!
Пилар ткнула его локтем еще сильней и сказала: «Козел! Пьянчуга! Пусти посмотреть».
Тут он обеими руками пригнул ее голову, чтобы ему было виднее, и всей своей тяжестью навалился на Пилар, а сам все орет: «Бей их! Лупи! Вот так!»
«А я тебя вот так!» – сказала Пилар и изо всех сил ударила его в пах, и ему стало так больно, что он отпустил ее голову, схватился за это место и говорит: «Не имеешь права, женщина». А Пилар тем временем заглянула в окно и видит, что в комнату полным-полно набилось людей, и они молотят дубинками и цепами, и лупят, и колют, и тычут куда ни попало деревянными вилами, которые из белых уже стали красными и зубья растеряли, и вся комната ходит ходуном, а Пабло сидит и смотрит, положив дробовик на колени, а вокруг все ревут, и колотят, и режут, и люди кричат, как лошади на пожаре. И она увидела, как священник, подобрав полы, лезет на стол, а сзади его колют серпами, а потом кто-то ухватил его за подол сутаны, и послышался крик, и потом еще крик, и я увидела, что двое колют священника, а третий держит его за полы, а он вытянул руки и цепляется за спинку кресла, но тут стул, на котором Пилар стояла, подломился, и они с пьяным свалились на тротуар, где пахло вином и блевотиной, а пьяный все грозил ей пальцем и говорил: «Ты меня покалечить могла», – а люди, пробегая мимо, спотыкались и наступали на них, и большей уже ничего Пилар не видела, только ноги людей, теснившихся ко входу в Ратушу, да пьяного, который сидел напротив нее, зажимая то место, куда она его ударила.
Так кончилась расправа с фашистами в городе, и она бы досмотрела все до конца, если бы не пьянчуга, но Пилар даже была рада, что он помешал ей, так как то, что творилось в Ратуше, лучше было не видеть.
Другой пьяный, которого Пилар заметила раньше на площади, был еще похуже ее соседа по стулу. Когда они поднялись на ноги после того, как сломался стул, и выбрались из толпы, теснившейся у дверей, Пилар увидела, что он сидит на прежнем месте, обмотав шею своим красно-черным платком, и что-то льет на дона Анастасио. Голова у него моталась из стороны в сторону, и туловище валилось вбок, но он все лил и чиркал спичками, лил и чиркал спичками, и Пилар подошла к нему и сказала:
– Ты что делаешь, бессовестный?
– Ничего, женщина, ничего, – сказал он. – Отстань от меня.
И тут, может быть потому, что, встав перед ним, Пилар загородила его от ветра, спичка разгорелась, и синий огонек побежал по рукаву дона Анастасио вверх, к его затылку, и пьяница задрал голову и завопил во все горло: «Мертвецов жгут! Мертвецов жгут!»
– Кто? – крикнул голос из толпы.
– Где? – подхватил другой.
– Здесь! – надрывался пьяница. – Вот здесь, вот!
Тут кто-то с размаху огрел пьяного цепом по голове, и он свалился, вскинул глаза на того, кто его ударил, и тут же закрыл их, потом скрестил на груди руки и вытянулся на земле рядом с доном Анастасио, будто заснул. Больше его никто не трогал, и так он и остался лежать там, после того как дона Анастасио подняли и взвалили на телегу вместе с другими и повезли к обрыву; вечером, когда в Ратуше все уже было убрано, их всех сбросили с обрыва в реку. Пилар было жаль, что заодно туда же не отправили десяток-другой пьяниц, особенно из тех, с черно-красными платками; и если у нас еще когда-нибудь будет революция, их, подумала Пилар, надо будет ликвидировать с самого начала.
После бойни в Ратуше убивать больше никого не стали, но митинг в тот вечер так и не удалось устроить, потому что слишком много народу перепилось. Невозможно было установить порядок, и потому митинг отложили на следующий день.
Вечером Пилар и Пабло сидели и ужинали, и все было как-то по-чудному. Так бывает после бури или наводнения или после боя, все устали и говорили мало. Ей тоже было не по себе, внутри сосало, было стыдно и казалось, что они сделали что-то нехорошее, и еще было такое чувство, что надвигается большая беда.
Пабло за ужином говорил немного.
– Понравилось тебе, Пилар? – спросил он, набив рот жарким из молодого козленка. Они ужинали в ресторанчике при автобусной станции. Народу было полно, пели песни, и официанты с трудом управлялись.
– Нет, – сказала Пилар. – Не понравилось, если не считать дона Фаустино.
– А мне понравилось, – сказал он.
– Все? – спросила она.
– Все, – сказал он и, отрезав своим ножом большой ломоть хлеба, стал подбирать им соус с тарелки. – Все, если не считать священника.
– Тебе не понравилось то, что сделали со священником? – Пилар удивилась, так как знала, что священники ему еще ненавистней фашистов.
– Он меня разочаровал, – печально сказал Пабло. Кругом так громко пели, что нам приходилось почти кричать, иначе не слышно было.
– Как так?
– Он плохо умер, – сказал Пабло. – Проявил мало достоинства.
– Какое уж тут могло быть достоинство, когда на него набросилась толпа? – сказала Пилар. – А до того он, по-моему, держался с большим достоинством. Большего достоинства и требовать нельзя.
– Да, – сказал Пабло. – Но в последнюю минуту он струсил.
– Еще бы не струсить, – сказала я. – Ты видел, что они с ним сделали?
– Я не слепой, – сказал Пабло. – Но я считаю, что он умер плохо.
– На его месте каждый умер бы плохо, – сказала ему Пилар. – Чего тебе еще нужно за твои деньги? Если хочешь знать, все, что там творилось, в Ратуше, просто гнусность!
– Да, – сказал Пабло. – Порядку было мало. Но ведь это священник. Он должен был показать пример.
– Я думала, ты не любишь священников.
– Да, – сказал Пабло и отрезал себе еще хлеба. – Но ведь это испанский священник. Испанский священник должен умирать как следует.
– По-моему, он совсем неплохо умер, – сказала Пилар. – Ведь что творилось!
– Нет, – сказал Пабло. – Он меня совсем разочаровал. Целый день я ждал смерти священника. Я решил, что он последним пройдет сквозь строй. Просто дождаться этого не мог. Думал – вот будет зрелище! Я еще никогда не видел, как умирает священник.
– Успеешь еще, – язвительно сказала Пилар. – Ведь сегодня только начало.
– Нет, – сказал Пабло. – Он меня разочаровал.
– Вот как! – сказала она. – Чего доброго, ты и в бога верить перестанешь.
– Не понимаешь ты, Пилар, – сказал он. – Ведь это же испанский священник.
– Что за народ испанцы! – сказала она ему.
– Пилар, сегодня у нас с тобой ничего не будет – сказал жене Пабло.
– Ладно, – сказала она. – Очень рада.
– Я думаю, это было бы нехорошо в день, когда убили столько народу.
– Ну да, – ответила она ему. – Подумаешь, какой праведник! Я не зря столько лет жила с матадорами, знаю, какие они бывают после корриды.
– Это верно, Пилар? – спросил он.
– А когда я тебе лгала? – сказала она ему.
– В самом деле, Пилар, я сегодня никуда не гожусь. Ты на меня не в обиде?
– Нет, парниша, – сказала она ему. – Но каждый день ты людей не убивай.
И он спал всю ночь как младенец, пока она его не разбудила на рассвете, а сама так и не могла уснуть и в конце концов поднялась и села у окна, откуда видна была площадь в лунном свете, та самая, где днем стояли шеренги, и деревья на краю площади, блестевшие в лунном свете, и черные тени, которые от них падали, и скамейки, тоже облитые лунным светом, и поблескивавшие осколки бутылок, а дальше обрыв, откуда всех сбросили, и за ним пустота. Кругом было тихо, только в фонтане плескалась вода, и она сидела и думала: как же скверно мы начинаем.
Окно было раскрыто, и со стороны Фонды ей вдруг послышался женский плач. Пилар вышла на балкон, босыми ногами ступая по железу; фасады домов вокруг площади были освещены луной, а плач доносился с балкона дона Гильермо. Это его жена стояла там на коленях и плакала.
Тогда Пилар вернулась в комнату и снова села у окна, и ей не хотелось ни о чем думать, потому что это был самый плохой день в ее жизни, если не считать еще одного дня, три дня спустя, когда город взяли фашисты. {26}
23.07.36 Испания. Бургос
23 июля в Бургосе было учреждено первое правительство националистов – Хунта национальной обороны. Возглавил Хунту генерал Кабанельяс. В ее состав вошли генералы Мола, Понте, Давила и Соликет. По отношению к Франко Хунта лишь подтвердила его назначение на пост командующего Африканской армией, не предусматривая для него никакого политического поста.
Генерал Мола склонился над картой провинций, листками с подготовленными тезисами и приступил к докладу о промежуточных результатах:
Итак, досрочно, 17 июля 1936 года восставшие офицеры под командой полковника Газало с верными частями захватили город Мелиллу в Испанской Северной Африке. В эту же самую ночь генерал Франко покинул Тенерифе (Канарские острова) и прибыл в Испанскую Африку. Достаточно быстро под наш контроль перешли и другие испанские колонии: Канарские острова, Испанская Сахара, Испанская Гвинея.
Попытка восстания в Мадриде, крайне неудачно совершенная генералом Виллегасом, провалилась.
Попытки восстания в Валенсии и в Гренаде также не имели успеха, генерал Годэ был арестован и убит.
Генерал Санхурхо погиб в воздушной катастрофе.
Я сам, генерал Мола, имел полный успех и охватил восстанием всю провинцию Леона с Бургосом, создав тут крепкий очаг сопротивления.
Помимо армии и сил правопорядка, к нам примкнула новая сила: монархическая организация карлистов, которая борется за возвращение к власти покинувшего в 1931 году Испанию короля. Карлисты сразу же присоединились к нам и стали создавать свои добровольческие боевые части: рекете (дружины) с выборными ими же офицерами. Эти одухотворенные и дисциплинированные части будут крепкой опорой националистического движения.
Португальское правительство, руководимое доктором Салазаром, хотя и остается пока официально нейтральным, искренне сочувствует восстанию и готово оказывать посильную помощь.
Таким образом, к августу 1936 года мы удерживаем четвертую часть Испании с ее наиболее бедными и малонаселенными сельскими районами. Из десяти крупнейших городов в наших руках находятся только два – Сарагосса на севере и Севилья на юге. Вопреки всем планам мы не сумели за пять-шесть дней овладеть столицами. Вместо этого мы утратили военную инициативу, не имеем более общепризнанного вождя и испытываем недостаток боевого снабжения и денег. Восполнять потери становится все труднее. Наша ударная сила – колониальные войска, в связи с неблагоприятным развитием событий на флоте, оставались изолированными в Африке.
Восстанию срочно требуется иностранная помощь – активная и действенная, в первую очередь для переброски войск из Испанского Марокко, и, во вторую очередь, для снабжения армии оружием и боеприпасами.
{24}
24.07.36 Рим и Берлин
