скачать книгу бесплатно
Реальная схватка 1941-45 гг. произошла – учитывая объединение почти всего военного потенциала Европы в руках Германии и постоянную, хотя и не осуществившуюся угрозу со стороны Японии – по промежуточному – «двухсполовинному» варианту, и итоги войны показывают, что планировщики 20-х – 40-х годов заложили в свои расчеты реальные цифры.
Более того, оборонной задаче было подчинено все остальное строительство. Все наши новые предприятия закладывались как производства двойного назначения – мирного и военного. Так:
– заводы сельскохозяйственного машиностроения проектировались по профилю авиационного;
– заводы среднего машиностроения по профилю артиллерийского и миномётного;
– автомобильные заводы по профилю производства бронемашин и лёгких танков;
– тракторные по профилю средних и тяжёлых танков;
– хлебные элеваторы как пороховые производства;
– макаронные фабрики как производства ультрамедленногорящих порохов для дальнобойной и морской артиллерии;
– папиросные фабрики как патронные производства;
– патефонные заводы как производства мин;
– часовые заводы как производства взрывателей.
На этих заводах заранее организовывались технологические потоки, комплектовалось оборудование, оснастка, создавались вспомогательные производства, укомплектовывался персонал инженерно-технических служб, сосредотачивались расходные и длительные запасы с учётом их обоих назначений.
Американские инженеры потешались над заказчиком, который требовал в проектах пролётов Сталинградского тракторного завода учесть 50-тонные нагрузки вместо обычных 5-7-тонных, что до крайности удорожало строительство, делало производство малорентабельным. Они не догадывались, что эти пролёты должны были принимать на себя не вес тракторов, а вес тяжёлых танков.
Все 10000 предприятий, построенные за две с половиной предвоенные пятилетки, были нацелены на оборонное производство, и, будучи не всегда рентабельны как автомобильные, комбайновые, тракторные, они были эффективны как артиллерийские, авиационные, танковые.
Такой планомерной, всеобъемлющей милитаризации промышленности и сельского хозяйства – ведь те же МТС это полная предмобилизационная готовность всего автотракторного парка страны – не знает всемирная экономическая история, и сверхусилия Германии 1935-39 гг. на её фоне выглядят скромно.
В результате этой работы советская экономика приобрела фантастическую управляемость и маневренность, способность почти мгновенно развернуть военное производство. Если мобилизация промышленности Великобритании потребовала 22 месяца, из них 9 месяцев без прямого воздействия неприятеля, если экономика США, не затронутая войной, мобилизовалась за 36 месяцев, то экономика СССР, при прямом воздействии войны, мобилизовалась за 3–4 месяца по основным производствам и за 7 полностью. Никакой сверхэнтузиазм, штурмовщина, порыв не могли обеспечить такого результата без этой гигантской планомерной работы довоенных лет. И только при полном осознании неизбежности войны она могла быть принята, запущена и осуществлена.
И если бы она не была произведена в Советском Союзе, кто бы её произвёл в мире? А без неё – что бы остановило А.Гитлера и горевших энтузиазмом мирового господства панцер-бестий самой воинственной нации 20-го века? В этой работе, единственно возможной тогда только в СССР, закладывалось спасение мира – и только Одна Шестая могла её осуществить по состоянию, традициям, устремлениям общества и, добавим, провидению её вождя.
Крупнейшим стратегическим решением И.Сталина той поры стало резкое форсирование темпов индустриализации с начала мирового экономического кризиса 1929-32 гг. Всемирная экономическая катастрофа резко осложнила обстановку для СССР. С одной стороны, крайне усилилась неустойчивость всего международного положения, мировая «теснота» капитала будила поиск «свободных зон» и «пространств», выносила на поверхность крайние шовинистические течения, получившие массовую социальную базу в лице выбитой из колеи, озлобленной против Государства, Бога и Соседа, массе.
С другой стороны, кризис в первый и последний раз открыл перед нами мировые рынки передовой техники и технологий, не завалявшихся, перезрелых – новеньких, пахнущих лабораторной краской и сверкающих конструкторской белизной. Бессилие ошалевших буржуазных государств, судорога зоологического пароксизма страха, пронизывающая капитал, раскрыла перед нами двери цехов, КБ, плазов, сняла занавески над кульманами, раскрыла лабораторные журналы.
В очередь на советские заказы стали «Ф.Крупп» и «Демаг», «Маннесманн» и «Пратт энд Уитни», «Рено-Кодрон» и «Фоккер», свои новейшие изделия предлагали на продажу Мессершмитт, Дуглас, Хейнкель, Кристи, Ройс – мировая техническая элита. Открывалась возможность выкачать весь задел из портфелей и мозгов Европы и Америки, но не далее 2–3 лет, положенных кризисом.
И Сталин это осуществил, бросив на приобретение бесценного опыта и оборудования временно оказавшегося бесхозным всё, до последнего грамма золотого запаса, экспортного килограмма зерна, штуки вывозимого яйца. В 1932 году в условиях, когда стихия кризиса начинает ослабевать, знаменуя конец режима доступности, он в последнем усилии вырвать из Запада всё, что только нужно и можно было взять, резко увеличивает продовольственный экспорт. В корче и ужасе умирающих голодной смертью детей, людоедстве безумного одичания взрослых шёл поток технического импорта этого года. Сама жестокость этого события прямо утверждала – Сталин осознавал войну как данность неизбежную и неустранимую, только в безусловной уверенности мог он осуществить это действие – первую битву нескорой ещё военной драмы, более тяжёлую, чем грядущие сражения, которую он должен был выиграть у собственного народа, взяв у небогатых необходимое ради того, что ещё не осознавалось.
Но поток оборудования, патентов, технологий, хлынувший в страну, требовал инфраструктуры, корпусов, персонала – ждать возведения новых площадок, коммуникаций, образования квалифицированных кадров в разбуженных медвежьих углах значило на 3–4 года омертвить приобретённый капитал, заморозив при этом в существующем состоянии имеющийся потенциал изъятием огромных средств на импортные закупки, т. е. получить результат, обратный тому, которого добивались. То есть его приходилось устанавливать, развёртывать, пускать не в новых центрах на Востоке, итогов работы которых следовало ждать через 5–7 лет (т. е. не ранее 1938-39 гг.), а в старых на Западе, на существующих площадках, в районах концентрации рабочей силы, интеллекта, навыков, не уменьшая, а, увеличивая уязвимость территориального размещения военной промышленности, к западным центрам которой тяготели не только дореволюционные военные производства, но и привязывались новые, впервые развёртываемые, например, алюминиевые комбинаты Волхова и Днепропетровска, авиамоторные, танковые и авиационные производства Харькова, военная химия, специальная металлургия, тяжёлое машиностроение Запорожья, Мариуполя, Таганрога, точная механика Ленинграда, ограничивая их размещение на восток линией Волги. Это не было делом свободного выбора – это была диктуемая всем комплексом сверхиндустриализации в предельно краткий (9-10 лет) срок необходимость и неизбежность.
Мы вступили в войну, имея 1-й в мире авиационный и танковый парк (16600 и 17300 единиц) и 2-й артиллерийский (63100 единиц – сказались последствия борьбы М.Н.Тухачевского с «морально устаревшим родом войск» вплоть до прекращения в 1934-35 гг. всех опытно-конструкторских работ и закрытия артиллерийского КБ). Сколько танков и самолётов имела бы РККА на 22 июня 1941 года, если бы их производство вместо 1933-34 гг. было бы развёрнуто в 1938-39 гг., ведь с 1934 по 1939 год мы ежегодно производили только танков по 3–3,5 тысячи? И какого качества были бы наши конструкторы и их разработки, если даже при развёрнутом устоявшемся производстве понадобилось 5–6 лет, прежде чем они стали законодателями мировой танковой и авиационной моды (Т-34, KB и Ил-2 появились летом– осенью 1939 года)?
Давала ли эта лавина вооружений надежды на безопасность, связанную с чисто количественным фактором «да у них… – да у нас…»? Да! Но не сохранялось ли в осторожном и зорком уме ощущения какой-то шаткости, неустойчивости, необеспеченности такого положения, когда военная промышленность притянута к самой опасной западной границе, молчаливого присутствия того инстинктивного вопроса «А что, если…», который возникает вне какой-либо связи с обстановкой, не столько в разуме, сколько в чувстве, подобно тому, который начинает роиться при взгляде в пропасть даже из-за надёжного парапета: «А вдруг не выдержит?»
***
Был ли Сталин способен оценить чисто военную сторону происходящих событий, увидеть в них иной смысл, нежели тот, что подсказывают военные советники; был ли он независим в своих выводах и на основе какого уровня представлений, знаний и профессионализма они основывались?
Становление профессионального революционера И.В.Сталина происходило в особой, не дискуссионной, а деятельно-практической обстановке Боевой организации РСДРП(б) (название условное – тех структур, которые технически обслуживали 1-ю, русскую революцию), где волевое и силовое начало было ведущим, а основное занятие представляло собой специфическую форму войны.
Гражданскую войну провёл «полевым членом» РВС нескольких фронтов, в том числе и 2-х главнейших, Южного в период наступления А.Деникина и Юго-Западного в период Советско-Польской войны. Стал известен как ведущий организатор успешной обороны Царицына в 1918 году и один из руководителей обороны Петрограда в трудных условиях 1919 года. Был одним из инициаторов создания, вопреки противодействию Председателя РВС республики Л.Д.Троцкого, крупного, манёвренного объединения – Первой Конной армии, – тактика которого была наиболее близка «глубоким операциям» мотомеханизированных войск будущего, формирование которых в 30-е годы почти во всех армиях мира происходило именно на основе кавалерийских соединений.
Но сам он более всего ценил и, кажется, считал «своей» операцию по штурму считавшихся неприступными балтийских фортов «Красная Горка» и «Серая Лошадь» летом 1919 г., редкий для Гражданской войны, где главенствовала пехота и кавалерия, пример комбинированной операции разнородных сил со значительным составом технического элемента: сухопутных, флота, авиации, бронечастей, морской, наземной, воздушной и артиллерийской атаки.
В основном же всю войну он выступал как организаторско-волевое начало при специалистах-главнокомандующих, в отношении с которыми обнаружил большую психологическую наблюдательность. Его конфликт со Свечиным летом 1918 г., в свете опубликованных недавно дневников последнего, представляется вполне закономерным. О диком, почти пещерном антидемократизме и ксенофобии царского генерала сохранились свидетельства слушателей военных академий 30-х годов, нередко сгонявших его с кафедры. Приходится напоминать об этом, т. к. данное лицо выставляется А.Солженицыным как «последняя надежда России» в 1917 г., а его арест Сталиным в 1918 г. объявлялся завистью «самодурствующего парвеню».
Всё же Сталин определённо предпочитал хозяйственно-управленческую работу, с увлечением взялся за неё в мирную передышку 1920 года, получив назначение начальствующим Уральской Трудовой Армией, и крайне неохотно возвращался от неё «с повышением» на реввоенсовет Юго-Западного фронта.
Сталин не играл в «наполеончика», не находил себя в чисто военной области и уже вследствие этого как на Южном, так и на Юго-Западном фронте не подменял командующего А.И.Егорова и известное расхождение Юго-Западного на Львов (Егоров) и Западного на Варшаву (Тухачевский) фронтов, приведшее в военной части к неудаче Польского похода, было конфликтом не Сталина-Тухачевского, а Тухачевского-Егорова. Роль Сталина в нём иная, его обычная волевая поддержка своего командующего придала невероятную силу позиции Егорова, сделала его ошибку особенно губительной. Для самого Сталина она должна была стать уроком другого рода – никогда не обуславливать своего решения только доверием к кому бы то ни было; а итог любого мероприятия, как бы блестяще оно ни начиналось, определять лишь по его завершении.
Есть ли в его действиях последующей поры свидетельства такого вывода? А невероятная карьера М.Тухачевского в 30-е годы, при несомненной поддержке Сталина ставшего 1-м человеком в военной иерархии, исключая К. Ворошилова, у которого была иная роль – политкомиссара над армией. Сталин определённо учёл урок Польского похода и без шума, назначениями и продвижениями утверждал «чужого» Тухачевского над «своим» Егоровым.
Многие наблюдатели отмечали, что в 1942-45 годах Сталин становился придирчивым, строгим, выделяя ошибки и упущения в момент успеха того или иного военачальника, «ссаживая» его из состояния эйфории, и наоборот, становился снисходительным, доброжелательным к ним, если они попадали в тяжёлое положение, терпели не обусловленные их усилиями неудачи, поднимал дух и настроение, являя столь важное в момент уныния доверие. Это уроки 1941 года? По быстротечности событий там почти не было столь различимых примеров – в полной своей зримости такой был в 1920 году!
В межвоенные годы его связь с армией развивалась и принимает несколько иной характер – это не столько участие в повседневной жизни войск, сколько общие вопросы военного строительства, кадровая политика, уровень стратегии и доктрины. Он вёл державный корабль – военачальники заведовали его пушками. Для него военная проблематика начиналась в невидимой глубине угольных ям и трюмного чрева, для них с боевых рубок, погребов, появлявшихся неведомо откуда снарядов, механизмов, стволов. До испанских событий чисто армейская сфера обладала определённой автономией в рамках его интересов, присутствовала в них опосредствовано, через других лиц – К.Ворошилова, М.Тухачевского, Я.Гамарника. Можно утверждать, что он, постепенно нисходил с политического количественного уровня оценок в чисто военной проблематике к осознанию качественной определённости этой области, и если в 30-е годы он ещё не принимает участия в Киевских манёврах, так сильно продвинувших теоретическую мысль военного сообщества, то в 1939 году просит у Г.К.Жукова Боевой устав сухопутных войск, дошедший экземпляр которого сохранил множество следов его карандаша, а в 1940-м году присутствует на военной игре Генштаба, где являли своё мастерство К.А.Мерецков и Г.К.Жуков.
Из всего круга лиц, оказывавших воздействие на формирование его военных представлений, особо выделялись Б.М.Шапошников и М.Н.Тухачевский, хотя и в разных планах. Влияние Б.М.Шапошникова, которого немецкие источники 30-40-х годов называют «гроссмаршалом», «великим стратегом», равного которому Германия не имела со дня смерти Шлиффена, было постоянным и непререкаемым в течение всей жизни Бориса Михайловича, единственного в окружении Сталина, к которому он обращался по имени-отчеству вместо обычного «товарищ – фамилия». Теоретические труды и многолетняя деятельность Б.Шапошникова легли в основу развития мозга армии – Генерального штаба, он воспитал знаменитую «шапошниковскую школу» стратегов, к которой принадлежали А.М.Василевский, И.А.Антонов, М.В.Захаров, В.Д.Соколовский. Культура, благородная сдержанность, тактичная принципиальность военачальника оказывали большое влияние на Сталина и в личном плане, умеряя жестокие порывы его воли. В общении с Шапошниковым у него вырабатывались те формы отношений с высшими институтами вооружённых сил, что определяли способы принятия им решений в войне; по нему он вымерял и последующих руководителей Генштаба.
Отношение к М.Н.Тухачевскому (которого, кстати, Б.М.Шапошников недолюбливал, как недолюбливает серьёзный «работающий на войну» генштабист «играющегося в неё» кавалергарда) было другим – между ними лежала широкая полоса личной несовместимости. Сталин не переносил самолюбования, игры способностями, внешнего артистизма с налётом барского снобизма, но в то же время отдавал должное дару проникновения самого молодого маршала, той обстановке творческой приподнятости, которую он умел создавать вокруг себя.
До 1936 года он устойчиво поддерживал все новации Тухачевского по армии, гасил вспышки острой неприязни между ним и Ворошиловым, не давал ходу скапливавшемуся «компромату» – прямых докладных записок на М.Н. к 1937 году набралось в его деле до полутора десятков —,оценивал явные провалы последнего, например, борьбу против артиллерии и «бомбардировочную болезнь» середины 30-х годов как заблуждения схематического ума. Его собственные представления о войне вырабатывались как бы в критической переработке концепции Тухачевского и уже в 30-е годы обретали черты оригинальности. Будущая война рисовалась ему как война моторов – «моторы на земле, моторы на воде, моторы в воздухе» —, но при всех её хитросплетениях центральный её элемент бой, который, в отличие от Тухачевского, понимался им не как эпизод в операции, единственно неизбежный при прорыве линии фронта, а далее полёт разбрасываемых по карте стрел – а как её постоянное занятие, с первого до последнего дня.
С точки зрения оценки «по бою» складывалось его представление о техническом составе вооружённых сил и борьба за него, нередко принимавшая характер столкновения с увлечённым иными идеями военным ведомством. Следует вспомнить:
– битва за штурмовики (с 1936 по 1939 гг.), отвергаемые 3-мя последовательно репрессированными главкомами ВВС;
– битва за фронтовые бомбардировщики (не понимавшие их значения, влюблённые в тяжёлые машины конструкторы «осознали свои ошибки» только в заключении);
– стойкое сохранение артиллерии как рода войск, обеспечивающего огневое превосходство на поле боя от наскоков М.Тухачевского, о чём так много пишет в своих мемуарах В. Г. Грабин;
– внедрение толстобронных универсальных танков в состав вооружённых сил: вспомним, что Т-34 разрабатывался почти в тайне от отвергавшего его Автобронетанкового управления РККА, увлечённого идеями «автомобильных прогулок» на БТ в глубокие тылы противника.
Уже тогда он разбирался глубже в некоторых военно-стратегических проблемах, нежели специалисты-военачальники. Адмирал И.С.Исаков приводит крайне интересное свидетельство о редчайшей поездке вождя на Север – белой ночью, находясь на мостике эсминца, Сталин в присутствии офицера в задумчивости, как бы для себя произнёс: «И что они говорят – Балтика, Балтика… Здесь, на Севере, надо строить флот». Это свидетельство нового понимания значения океанов для великой державы политическим деятелем И. Исаков запомнил на всю жизнь – в составе военно-морского командования той поры он подобного понимания не встречал.
***
Было ли мышление Сталина догматическим, малоподвижным, утвердившимся в определённых схемах и не подверженным иным влияниям? Была ли его воля разновидностью маниакальной одержимости, как, скажем, у А.Гитлера, развившейся болезнью самоутверждения, которая заменяет естественный вид событий воображаемой картиной?
Сталин был рыжеватым шатеном 173 см. роста, крепкого телосложения, с правильным строгим, красивым лицом, отмеченным по низу щёк следами оспы. Был очень фотогеничен: привыкшим к штампу «кремлёвского горца» рекомендую поставить в рад фотографии Сталина, Троцкого, Бухарина тех лет и сравнить без предвзятости. Свидетельства кинофотоматериалов подтверждаются и воспоминаниями очевидцев 30–40 гг. – назову только иностранцев А.Идена, Г.Гопкинса, Ш.Де Голля, У.Черчилля, Д.Эйзенхауэра – единодушно отмечавших его выразительный запоминающийся облик.
Имел физический недостаток – одна рука короче другой, последствия травмы в зрелом возрасте во время купания. Какой-либо физической неполноценности, психического комплекса от этого он не испытывал и, будучи заядлым любителем бани, совершенно спокойно демонстрировал своё тело посторонним людям, никогда не пытаясь уединяться. Из окружающих лиц какое-то значение придавал этому дефекту только его портной, который шил один рукав его френчей и мундиров короче другого – большинство этого даже не замечало. Полицейские карты внешнего осмотра арестованного и близкие ему лица начисто умалчивают о его «всем известной шестипалости».
Наблюдатели отмечали его исключительный слух и умение почувствовать тончайшее настроение собеседника, способность «разговорить» окружающих до полного раскрепощения; большие многогласные собрания ему нравились, он наблюдал за ними с приметным удовольствием, его личное соучастие в них было ощутимо, а его фразы, отмеченные особой точностью смысла, запоминались.
Имел хорошее базовое образование, был 4-м в выпуске Тифлисской духовной семинарии, дававшей гимназический курс по предметам общеобразовательного цикла. Каких-либо эксгибиционистских наклонностей во время учёбы, приписываемых ему позднее, не проявлял, о чём свидетельствует двукратное заступничество церковных властей во время первых арестов. Вообще «бытового иконоборчества» не проявлял никогда и в 30-е годы выговаривал А.М.Василевскому за разрыв с отцом-священником; на восстановление отношений с православной церковью в 1941 году пошёл легко и быстро.
По духовным задаткам был склонен к гуманитарным предметам, истории, литературе, в молодости писал стихи, по шкале оценок 1980-х годов «на республиканском уровне», т. е. достаточно талантливо. В семинарии изучал иврит, эллинский, латынь. Степень владения первыми неясна, латинских авторов, особенно Тацита, знал хорошо, о чём свидетельствует академик Е.В.Тарле, общавшийся с ним в 40-е годы. Какой-то особый интерес к античности, и именно к римской, подталкивал его внимательно следить за трудами Р.Виппера. Этот нараставший специальный гуманитарный интерес незадолго до смерти прорвался в его личном вмешательстве в дискуссию по вопросам языкознания, где он резко и обоснованно обрушился на вульгарно– социологические схемы культурно-исторического процесса Покровского– Марра, – вне этих внутренних пристрастий его вмешательство необъяснимо, искать в них иную, политическую подоплёку малоплодотворно.
Любимыми литературными авторами были Максим Горький, «Жизнь Клима Самгина» которого он перечитывал в разгар Московской битвы; Михаил Булгаков, в прозе которого он особенно ценил «Собачье сердце» и держал в своей библиотеке 3 экземпляра (1 рукописный), а из драматургии «Дни Турбиных», которую смотрел 15 раз в постановках разных московских театров наперекор заушательской критике Луначарского и Свидерского, «властителей дум» 20–30 годов. В то же время, «Мастера и Маргариту» ставил весьма низко, считая подражательским гоголевской мистической традиции набором талантливых эпизодов, не сложившихся в единое целое по слабости связующей философской канвы (и ей-ей, прав! Машинопись романа представляли органы «для решения»). Испытывал интерес к творчеству Николая Эрдмана, в частных беседах неоднократно упоминая пьесу «Самоубийца» как превосходную.
Из поэтов сразу и исключительно высоко оценил В.Маяковского, которого В.И.Ленин, например, едва терпел; выделял Б.Пастернака – и не за панегирики в свою честь; но особенно Арсения Тарковского, которого после войны резко отчитал за попытку перевести стихи «посредственного грузинского автора Иосифа Джугашвили» на русский язык как пустую трату ценного времени.
После смерти обнаружилось ещё одно его увлечение – собирал карикатуры на себя и особенно ценил, держал под рукой в ящике письменного стола лист «Панча», на котором он изображён в женском платке и юбке поверх галифе танцующим полонез с А.Гитлером.
Были ли эти разнообразные внешние проявления выражением безотносительного интеллекта или за ними таилась сложившаяся мировоззренческая глубина – ведь, например, его великий антагонист У.Черчилль представлял собой редкостное сочетание талантов и способностей, увы, на крайне тощей философско-прагматической основе? Одно частное замечание И.Сталина чуть приоткрывает завесу – как-то, говоря об академике М.Б.Митинё, он обронил фразу, что тот философ «полезный, но средний», т. е. выразился в оценочно-специальном смысле, с высоты того представления, которое носил в себе.
Как оригинальный самостоятельный комплекс это представление возникло вне академической школы, а развивалось на некоторых начальных философских посылках, вырастая в процессе практического миропостижения, и крайне интересно взглянуть на исходные пункты этого восхождения, полного результата которого мы уже никогда не узнаем.
В «Кратком курсе истории ВКП(б)», который он вроде бы написал, но несомненно давал вводные и редактировал, бросается в глаза прямо-таки упоение гегелевской диалектикой. Материализм как общесистемное представление там заявлен, но богатство и страсть примеров обрушены именно на диалектику. Она и особенно два её первых закона – объект его чувственного поклонения.
Являя ситуацию как калейдоскопическое сочетание разнородных процессов, противоречивых сторон, восходящих и нисходящих кратковременных и долговременных промежуточных форм, она вырабатывала у него привычку искать главное, определяющее, т. е. формировала его мышление как аналитическое и логическое, а не интуитивное, можно сказать, что он был лучше защищён от самого изощрённого злонамеренного замысла, нежели от обычной глупости.
В то же время, воспринимая людей и события как явленный итог противоречий, он видел их в своём представлении шире и глубже общепринятого, ощущая присутствие скрытых закраин бытия, и в этом смысле мог понять А.Гитлера глубже и образней, чем Рузвельт и Черчилль, представления которых лежали в рамках количественной непрерывности, а всё не укладывающееся в неё, как этот ефрейтор – просто неприличный сатанизм, о котором можно только гадать.
И, наконец, следует сказать о наполняющей всё это несгибаемой неистовой внутренней силе, ожогами вольтовых разрядов гальванизировавшей, окружающих. Ф.Шаляпин на всю жизнь запомнил то чувство возникшего тигра, когда Сталин в мягких сапогах прошёл через гостиную на встрече у М.Горького. У.Черчилль писал в мемуарах, что даже он, воспитанный в нелицеприятных традициях английского парламентаризма испытывал инстинктивное желание вскочить и замереть с вытянутыми руками по швам, когда советский лидер входил в зал очередной конференции. Впрочем, это не мешало двум заядлым «совам» с интересом общаться друг с другом до 2–3 часов ночи, но вряд ли усыпляло насторожённость советского вождя, 4 личных помощника которого сбежали на Запад.
***
Итак
Канун 2 мировой войны И.Сталин встретил в расцвете опыта, предвидения и воли, сложившимся военно-политическим деятелем, в полном владении всеми навыками государственного, политического и идеологического управления, в обострённом внимании зоркого, насторожённого интеллекта, в способности воспринять любую жестокую правду реальности и ответить на неё предельно беспощадным, ничем не ограниченным решением.
***
Как оценивалась угроза войны в 1939 г. и насколько реально было оказаться втянутыми во 2 мировую войну с самого начала?
С середины 1938 года война уже не грезилась в пиренейском отдалении, а полыхала на территории СССР:
– в июле 1938 г. происходят бои у озера Хасан на Дальнем Востоке; начавшиеся с неудач– первые атаки у Хасана привели к гибели массы легкобронных танков на японском противотанковом рубеже;
– в феврале 1939 года пала республиканская Испания; завершение борьбы приносит крайне тревожное известие – советская авиация утрачивает тактико-техническое равенство с ВВС вероятного противника, в последних боях новые немецкие пушечные истребители Мессершмидт-109 Е со скоростью 570 км/час бьют советские И-16 со скоростью 460 км/час;
– в мае 1939 года начинаются крупномасштабные боевые действия у Халхин-Гола в Монголии, и опять неудачи; первые воздушные бои завершаются поражением советской авиации, вооружённой самолётами И-15 и И-16 первых серий;
На Западе вот-вот должен рухнуть польский буфер под ударами вермахта и тогда опаснейшая угроза войны на обоих театрах, Европейском и Азиатском, становится злободневной реальностью!
В июле 1939 года И.Сталин делает последнее отчаянное усилие создать систему взаимной безопасности в Европе на Англо-франко-советских переговорах в Москве, но когда обнаружилось, что в ответ на предложенные К.Ворошиловым 136 дивизий Англия (Дрэкс) и Франция (Думенк) готовы раскошелиться на 10–16, стало ясно, что с ними надо кончать.
***
Была ли угроза войны с Германией летом 1939 года реальной и требовало ли действительное положение СССР той поры отсрочки военных событий; стоила ли она того, чтобы давать А.Гитлеру свободу рук в Европе?
Если бы не советско-германский пакт о ненападении, Гитлер в условиях японской поддержки на востоке бросился бы на нас несомненно – летом 1939 года он бросился бы на кого угодно, даже на Господа Бога в защиту попранных арийских прав Сатаны.
К лету 1939 года выполнение военной программы 1934 года поставило Германию, которая, в отличие от СССР, не обладала хозяйственной автаркией, на край экономической катастрофы – все ресурсы и источники поступления валюты были израсходованы, клиринговая торговля зашла в тупик, кредитные рынки исчерпаны. В мае министр финансов Шахт доложил рейхканцлеру, что с июня-июля будет вынужден начать приостановку платежей за кредиты и по краткосрочным обязательствам. Это означало неминуемый крах сначала экономики, потом режима:
– германская промышленность не могла функционировать без шведской железной руды и т. д.;
– немецкий транспорт не мог существовать без румынской, советской и прочей нефти;
– германское население не могло обойтись без русского хлеба, а сельское хозяйство без жмыхов.
Только одна карта имелась на руках – не вполне готовый к полноценной войне, но уже обладающий мощным аппаратом вторжения вермахт.
Только одна перспектива оставалась у гитлеровской элиты – безоглядно ринуться в войну, которая снимет все долги и уничтожит всех кредиторов!
По условиям июля 1939 года налицо был «небогатый» выбор – либо Пакт, либо война на 2 фронта в условиях, когда Германия и Япония не будут изолированы от мирового сообщества и его ресурсов, а СССР окажется в политическом вакууме. И это в ситуации, когда испанские и дальневосточные события показали крайнюю необходимость срочной технической модернизации, а бои на Дальнем Востоке – и несостоятельность части высшего комсостава (В. Блюхер у Хасана, Фекленко на Халхин-Голе). Приходится напомнить сторонникам «демократической», «антифашистской» войны в 1939 году, что впервые бегство наших дивизий с поля боя мы увидели до 1941 года, на Халхин-Голе (84 Пермская стрелковая), и это зрелище, вскрывшее низкую боеготовность запасных частей, настолько поразило присутствовавшего в районе конфликта маршала Г.Кулика, что он впал в пораженчество и стал требовать сдачи Халхин-Гола; только твердая позиция нового командующего Г.К.Жукова восстановила положение. В этих условиях Сталин проявил выдающееся чувство реальности, разом повернувшись навстречу той ситуации, что определилась летом 1939 года, отодвинув все сомнения, переступив через мгновенно опавшее «обожание» «мировой», «демократической» и прочей общественности и вырвав в условиях крайнего дефицита политических рычагов максимум из Пакта;
– перемещение западной границы, т. е. грядущего рубежа вторжения на 400700 километров далее, мимоходом решив историческую задачу, недостижимую для русского царизма, – воссоединение украинского и белорусского народов;
– и нарушил, как представлялось летом 1939 года, а в действительности расколол немецко-японское военное сотрудничество, усилив «морскую» антиамериканскую «партию» в противовес «сухопутной» антисоветской в правящих кругах Японии.
Неведение этих фактов равносильно признанию профессиональной несостоятельности к занятиям историей – не видеть их выдающегося исторического смысла и последствий могут только ангажированные «органчики».
***
Ослабило ли заключение Пакта чувство военной тревоги у Сталина? Стал ли он полагаться на 10-летний (до 1949 года – по букве договора) мирный период?
Факты показывают другое:
– в сентябре 1939 года утверждена кадровая система прохождения службы в армии, в полном объёме восстановлена всеобщая воинская обязанность, что увеличило численность армии вдвое, а расходы на её содержание в 3,5 раза;
– одновременно введён особый режим работы в промышленности: начинается нарастающий перевод производств на выпуск военной продукции;
– резко ускоряется строительство заводов-дублёров на Востоке.
Куда, скажите, поместились те 1523 эвакуированньх предприятия лета-осени 1941 года – в коровники? кинотеатры? рестораны? – да, и туда тоже, но в ледяных пустынях Сибири легче найти ярангу, чем кинотеатр…В основном, в недостроенные, но с подведёнными пром-коммуникациями коробки заложенных в 1938-40 годах корпусов! Иначе при всём сверхуспехе эвакуации пуск производств через 3–5 недель на новых местах в Сибири и на Урале был невозможен!
Тревога Сталина нарастает с непередаваемой силой по мере успехов вермахта на Западе. Два его мероприятия, имевшие огромное значение для скорой военной поры прямо говорят об этом:
– летом 1940 года он вопреки мнению всего военно-промышленного руководства страны вводит запрет на производство старых образцов вооружений из уже имеющихся запасных частей и комплектующих и о переходе на выпуск только новейшей, даже и не вполне доведённой техники, бросив свои известные слова «на старых самолётах легко летать, но их легко и сбивать», что означало омертвление огромных ресурсов, недополучение тысяч единиц танков и самолётов. Как показали будущие события, это решение оказалось правильным – и дело не только в том, что к 22 июня РККА получила 2650 новых самолётов и 1840 современных танков, но особенно в том, что переход на выпуск новейшего вооружения был завершён до войны, к весне 1941 года, и промышленность более не нуждалась в стратегической перестройке производства до 1945 года по модернизационному запасу принятых в 1939-40 гг. основных типов вооружений против немецкой, вынужденной начать этот мучительный процесс в 1942 году ввиду исчерпанности модернизационного запаса принятых в 1935-З6 гг. основных образцов вооружений; или английской, первые полтора года войны тяжело изживавшей имевшееся производство старого вооружения наряду с новым;
– в условиях невозможности преодолеть в краткие сроки превосходства Германии в выплавке алюминия (1-е место в мире), что обеспечивало её превосходство в выпуске цельнометаллических боевых машин, принял решение не на «долгий вариант» преодоления отставания строительством новых алюминиевых комбинатов, полагаясь на Пакт, а запустил «пожарное решение» перейти в производстве самолётов на деревянные конструкции по типу разработок Фоккера, что позволило, подключив переданные 20 сборочных и 20 моторных заводов к имевшимся 6 авиационным и 6 авиамоторным, получить полуторное превосходство в мощностях авиационной промышленности над Германией уже к марту 1941 года.
В отрицательной части это решение означало 2-3-кратное сокращение сроков службы самолётов и оправдывалось только соображением, что в войне «век истребителей краток», при условии, что она рядом, иначе деревянные машины могут просто преждевременно сгнить!
***
Допускал ли Сталин возможность войны в 1941 году?
А. М. Василевский свидетельствует, что в 1940-41 годах Сталин неоднократно говорил ему о перспективе войны «далее 42-го года мы в стороне не удержимся», подразумевая её внешне-принудительный к советской политике характер. На 1942 год была ориентирована и огромная военная программа 3й пятилетки. Но война – действие двустороннее, а если Германия нападёт в 1941 году?
Ряд фактов говорит, что уже с середины 1940 года Сталин начинает оценивать обстановку как нетерпимо опасную:
– прекращается строительство Стратегического Большого Флота и все силы и средства бросаются на краткосрочные военные программы;
