Яблони, Ангелы, птицы

Ирина Шалаева

Яблони, Ангелы, птицы

©  Издательство «Перо», 2025

© Шалаева И., 2025

Несносные девяностые

«Стихи писать – роскошество, дружок…»

Пятым чувством является

потребность человека в стихах.

Варлам ШаламовСтихи писать – роскошество, дружок.Пока латаешь старые заплатки,пока сама с собой играешь в прятки,с оглядкой убегая на лужок –пасти остатки собственной души,не съеденной прожорливостью быта,пока стоишь, согнувшись, у корытаи горбишься за жалкие гроши –сама собой потребность жить стихомпокажется юродством и грехом.Какие там стихи, окстись, уймись!Весь мир стращают гладом, хладом, адом,ракетами, запретами, разладом…А тут стихи – затихни и молись.Прысь всяк сверчок на свой гнилой шесток.Сиди, доколь пинками не научен.Молчи и запасайся впрок получше,как мышка, в погребок да в уголоктащи, тащи что можешь про запас –на черный день, на самый черный час.А самый черный – где? когда? У насчто ни седмица – новые напасти.Среди господ зело бушуют страсти,разлад, вражда. И то же среди масс.Устои наши напрочь сметены.Рефлексы живы, да и то отчасти.Немилосердно обращают властинас в челядь на балу у сатаны.И сколь ни скудно нынче наше брашно,но дух скорей скудеет, вот что страшно.О гомо сапиенс! Ты слеп, и нем, и глух.Не бытие определит сознанье.Светильник Господа, как сказано в Писанье,взыскующий глубины сердца дух.И в этот черный час, когда погас,казалось бы, последних сил огарок,как неожиданную помощь, как подарок,слова внушил Господь тому из нас,кто произнес (и даже ветер стих):четыре чувства в нас и пятым – стих!

«Очнуться вдруг средь серости дневной…»

Очнуться вдруг средь серости дневнойна площади, на плахе, на торжище,найти себя растерянной и нищей –не той, что грезилась себе, не той:румяной, в чернобурке-пелерине,а той, что отражается в витрине:усталой, нервной, бледной и больной,в самой себе, как будто на чужбине.Враг или друг – кто разбудил меня,в метельный день плеснув струю огня,заметную лишь третьим – тайным! – глазом?Как в зеркале бегущего авто,в себе я обнаруживала то,что мне в других казалось безобразным.Вот эта – я?! С растрепанной душой,окутанная, словно паранджой,своей же немотой и глухотою?!Была я пешкой в партии чужой,нагруженной, натруженной баржой,слепым певцом пред глухой толпою.Рабочей лошадью была, подъемным краном,козою отпущенья, истуканом,садово-парковою девушкой с веслом,девчонкой для битья и побегушек,ключом для механических игрушеки домом, предназначенным на слом.Тому виной беспечность или лень,что привели меня на торжище, на плаху,в смирительную обрядив рубаху,в колпак дурацкий, сбитый набекрень?Таланта не хватило иль отваги,чтоб воплотить не только на бумагесебя такой, какой задумал Бог,а не увядшим лопухом в овраге?Но нет ответа, нету и покоя.Лишь в небесах мелькает голубое –как искры негасимого огнясредь серости, текущей вкруг меня.

«Все, что годы копилось во мне, рассыпается прахом…»

Все, что годы копилось во мне, рассыпается                                                                   прахом.Ощущенье крушенья стоит с топором                                                                 наготове.Возвращаюсь домой, как идет осужденный                                                                 на плаху:разом впав в пустоту,глухоту,немоту,а во рту –привкус крови.Мне бы к морю, в хибару рыбачью, где двери                                                                скрипучи,где не выветрить запах гниющих растений                                                                      и воли,где клозет на дворе, а за домом навозные кучи,и черешня в цвету,и полынь на ветру,а во рту –привкус соли.Только что мне там делать – дикарке,                                             беглянке, москвичке,не приученной печь разжигать, на дворе                                                               умываться,и дырявые сети латать по рыбацкимобычаям,и челном управлять,и улов продавать,и беззлобно ругаться.Но и в новой Москве не найти мне                                                    душевного лада.Я себя ощущаю уже не подранком –                                                            подрынком,сиротою казанской, безрукой Афиной                                                               Палладой,облетевшим листом,обгоревшим кустом,лопухом под ботинком.Не поверит и храм, ослепленный своей                                                              новизною,в эти новые сказки птиц Гамаюнов России,где стоит полстраны по дорогам с просящей                                                                   рукою,то молясь, то бранясь,то сомненьем давясь –кто ей Князь, кто – Мессия.

«Душа моя оглохла и ослепла…»

Душа моя оглохла и ослепла.И птице Феникс не восстать из пепла:коль нет огня – так нечему гореть.И этому одно названье – смерть.Не та, которую оплакали б родные.Не та, которая бледнеет во гробех, –другая: та, что на виду у всехс яремом безысходности на выес работы тащится унылою походкой,бредет с базара и торчит за водкой,плетется, не умея быть и сметь,не веря и не слыша Божьих слов,а только ненасытный зов утробы,не Ангела, а Люцифера зов.Утрата голоса – а стало быть, стиха –тяжелым чувством смертного грехасжимает сердце, требуя раскаянья,оборотясь удавкою отчаянья.От тесноты и вони стервенеет,потом от равнодушья цепенеет,визжит фальцетом, гулко воет басомто, что хотело звать и зваться гласом,да задохнулось в схватке с топором –как горлышко цыпленочье: удушье,два-три хлопка крылом – и все на том,и полное в округе равнодушье:у всех в дому будильник есть – звенеть,и петуху без надобности петь.Все обессилело: слова, поступки, речь.Все стало камнем, чья природа – течь,летать, пылать. И соляным столпомжизнь прошлая пред письменным столомзастыла в недописанном стихе.«А все могло иначе обернуться…» –лжет яблоко, как память о грехе,с зловредной червоточиной, на блюдце.Лжет радио. Лгут новые цари.Как говорится, лгут календари.Лгут фразы о свободе и о братстве.Лишь ветер, от зари и до зарикачая в переулках фонари,свободен в этом тринесчастном царстве.Земную жизнь пройдя до половины,невесело наткнуться на руиныи лицезреть остатки бывших крылсредь старой рухляди, где пылью – прежнийпыл.В какую ночь войду? Отчаянья какогоеще хлебну в неясных муках слова,учась, как надо жить, чем дорожить,пред чем склоняться и чему служить.Ведь сызмальства до зрелости незрячейменя блюли в покорности телячьей.Чего-чего мне только не плели,кормя гнилой трухой идеологий,готовя лишь один удел убогий:стыть кораблем разбитым на мели.Но мне такие и не снились мели,чтоб день-деньской валяться на постели,кули ошибок старых вороша,от страха и досады чуть дышапред днем грядущим, тощим, неимущим,пред городом, за окнами орущим,где чудище стозевное толпыбеснуется и разбивает лбы.И слякоть, слякоть, морось и туман,проваленный от времени диван,растраченные понапрасну силы,часов с кукушкой хрип и маята,и полная на сердце пустота.И ангелы-хранители бескрылы.Но – дивный звук откуда-то извне.Но – дивный стук в холодной глубинегрудной пещеры, раковины, клетки.Где сумасшедший оборот рулеткизакончится явлением судьбы?Что выпадет мне в этой грязной свалкечужих амбиций? В жалкой перепалкебезумцев, чьи намеренья грубы?Где я возьму уверенность и силуидти путем заведомо своим?Кто, шестикрылому подобно серафиму,поможет мне – реален, но незрим –сей лабиринт пройти без слез и страхаи птицей Феникс вновь восстать из праха?

«Какие имена давали временам!..»

Какие имена давали временам!Век бронзовый, век золотой – и дальшеСеребряный… Давно прошедшим ставши,они ушли – и что осталось нам? –Их сыновей святые именаи странная усталая страна.И наше время порастет быльем.И назовут его, возможно, черным веком,где трудно быть хорошим человеком,а проще вороньем или гнильем.Гнилье стоит с протянутой рукой,а воронье кружится над страной.Но Боже мой, какая тишинав вечернем парке, сыростью пропахшем.Какая благодать на Патриаршем,где над водою и в воде лунаи музыка из пропасти окна,и все-таки прекрасная страна.

«Это ли бедность…»

Это ли бедность:битая люстра,стул колченогий,чашка с щербинкой.Это ли бедность:старое платье,туфли с заплаткой,шубка худая.Бедность – когдазависть и жадностьсердце съедаютвсе без остатка.Бедность – когдамузыка с небав душу не льется:некуда литься.

«Всё тревога – и ветер, и дождь…»

Всё тревога – и ветер, и дождь,и шумящие нервно деревья,всё кочевье на этой земле,всё – кочевье.Даже друг, которого ждешь,откликаясь на каждое эхо, –всё помеха на этой земле,всё – помеха.Только путь, которым идешь,повинуясь слову Завета, –только это твое на земле,только это.

«В жизни собачьей мне нету удачи…»

В жизни собачьей мне нету удачи.Серой судьбы бесподобная клячатащит меня по колдобинам дней,хрумкая жвачку заморских подачек,собственных неразрешимых задачек,между шипов и камней.Пропасти слева, рытвины справа,сзади возня, и грызня, и потрава,и шутовской балаганставит на площади близ эшафотачто-то уха́рское, дикое что-то,честных смущая гражда́н.А над беспечной моей головоюзвезды какие – с ума б не сойти!Как уж тут было не сбиться с пути,коли не камень, что под ногою,вижу, а белое и золотое:облако в небе и крест на груди.

Бессонница

Во время бессонницы мыслей сухие колючкипечальным верблюдом жует одногорбая память.И горьких догадок, и робких стихов закорючкив ночи возникают, как призраки в снежную                                                                      заметь.Во время бессонницы мыслей тяжелое стадоуныло блуждает по пастбищам прошлых                                                                   печалей,по рухнувшим старым дворцам, где любви                                                               колоннадабыльем поросла и надежды поникли плечами.И душно, и страшно, и хочется выть                                                              и молиться,чтоб прошлое мне отпустило грехи и ошибки;в подушку зарыться, забыться, в ничто                                                           превратитьсяиль водки напиться… Но все безнадежны                                                                   попытки.Не спится, не бдится, ни книг не читается                                                                     умных;сомнений гора тем тяжеле, чем ближе                                                               к рассвету.Страданья слетаются… Холод их крыльев                                                             бесшумныхкасается сердца – и выхода, кажется, нету.Тяжелые чувства гнездятся на тонких                                                                 деревьях,и сыплет черемуха белый дурман на скамейки.И снова нет сил не заплакать о прошлых                                                                    потерях,не помнить любви и не слышать стенаний                                                                   жалейки.И вот, становясь перед темным окном на                                                                       колении в небо ночное смотря, как глядят на икону,прощенья прошу за мои бесконечные пени,и больше – ни звука, ни слова, ни слабого                                                                          стона.

«Мне надоело ездить…»

Мне надоело ездитьна запятках твоей кареты.Я давно уже вырослаиз тесной одежды грума.Сам походи по лезвиямбосой и полураздетыйне вольным, не пилигримским,а темным путем Кучума.Темным – завоевательским –ходят другие грешники.Мне же, не меньшей грешнице,более подходящескромной лесной пичугоютенькать в густом орешнике,Божьей – ничьей! – пичугоюв Божьей – ничейной! – чаще.И возвращаться в прежнееотчее одиночество.Блудную дочь давно оноласково зазываетв дали свои неспешные,в книги свои – пророчества,в листья свои кленовые,что на кострах сжигает.

«Осенний вечер. Пуст Каретный ряд…»

Осенний вечер. Пуст Каретный ряд.Троллейбус ходит лишь до девяти.Сад Эрмитаж – как Гефсиманский сад –пустынен, темен. Мимо не пройти,     чтоб в этой черной непроглядной чаще     не вспомнить про моление о чаше.Весь город, словно Гефсиманский сад.И стража спит, и надобно молиться,поскольку неизвестно что сулятшаги в ночи – пропойцы иль убийцы.     Не то сама Костлявая с клюкой     темно и грозно шествует за мной,В ночное гонит, как цыган коня.И с грибоедовским: – «Карету мне, карету!» –отчаяньем несусь по белу свету:по темным переулкам без огня,