Новогодняя сказка

Инна Игнаткова

Новогодняя сказка

I

Время остановилось. Под размашистыми ветками гигантской елки с нависающими блестящими шарами я сидела на лаковом паркете и вязала длинный цветной чулок. Нить тянулась из огромного желто-коричневого клубка. Но, то ли клубок был настолько большим, то ли я вязала слишком медленно… Только он не уменьшался. И это продолжалось бесконечно долго. Я измучилась и уже не надеялась, что когда-нибудь наступит конец. Но я отчетливо помнила, что так было не всегда! Когда-то давно была совсем другая жизнь – настоящая и очень счастливая по сравнению с этой. Оцепенение началось однажды, когда я сама себе этого пожелала. Или просто кто-то что-то сделал неправильно.

Тишина стояла настолько глубокая, что было слышно, как в озаренной бликами новогодних шаров всех оттенков комнате степенно и отвесно опускаются пылинки, празднично мерцают грани елочных украшений и висящих на ветвях конфет в золотистых обертках. Здесь пахло хвоей и новыми вещами, и краскою подарочной бумаги. Сквозь окно, занавешенное прозрачным нежным тюлем, глядел тонкий серебряный серпик месяца, тоже похожий на елочную игрушку и столь же нереальный и недосягаемый, как пробуждение от этого странного зловещего сна. И где-то там, в таинственной космической черноте, проблескивали сквозь бесконечность пространства холодные точечки звезд, от которых веяло изощренными фантазиями и страшной сказкой для непослушных детей. Все было слишком блестящим и праздничным, но для меня походило на кошмар. Это и был кошмар – кукольный мир, принадлежащий чьему-то воображению. Здесь нельзя было двигаться, нельзя было говорить, нельзя было даже умереть!

Вокруг меня повсюду лежали игрушки, будто избалованный ребенок разбросал по комнате свои подарки, рассмотрев каждый и потеряв к ним интерес. И я тоже выглядела самой настоящей куклой со своими золотистыми кудряшками и глянцевым макияжем. Розовое платье с кружевными оборочками и рукавами-фонариками было так же постыло мне, как эта нескончаемая торжественная тишина. Ужас царил внутри, он не отпускал: все живое было разбито и давно осыпалось на дно полости моего фарфорового туловища. А ведь это когда-то была моя жизнь, моя душа! Как же я оказалась здесь? В таком плачевном состоянии? Сколько я здесь находилась? И что за это время произошло с той, покинутой мною жизнью – с моими родными, друзьями, со мной?.. Празднично блистающий воздух был пропитан застарелой бедой и заглушенной, притупленной временем тревогой, тяжестью утраты прежнего мира, сменившегося на пустую болванку. Это был грандиозный, чудовищный фарс! Кто сделал это с нами? Кто это был – капризное дитя или взрослый больной человек?! Кто бы он ни был, я ненавидела его всем своим полым существом и пустой сущностью своей погибшей души! Но его фантазия довлела над нами, как заклятье, которое мог снять только еще более сильный и твердый разум.

По убранству гостиной было видно, что тут хозяйка – женщина. Почему-то я почувствовала это сразу – буквально во всем угадывалась ее мягкая забота. На уютном диване лежал клетчатый плед с бахромой, в камине тлели угасающие поленья, на праздничном столе, с которого слуги унесли все грязные тарелки, осталось вино и куски лимонного пирога на блюде. Массивные канделябры с тихо догорающими свечами торчали из стен и панели старого пианино красного дерева с резными вензелями на крышке, с оставленными на пюпитре нотами. Спицы лежали у меня на коленях, и только теперь я заметила, что это не я вязала чулок, а просто кто-то, не довязав его, бросил мне. Ясно было и то, что я здесь ничего не могу и не значу, брошенная среди прочего хлама. Что для этих людей я всего лишь фарфоровая кукла. Но почему я сижу под елкой? Может быть, меня кто-то кому-то подарил? Стеклянными серо-голубыми широко открытыми глазами я смотрела на мир вокруг, и мне хотелось кричать и плакать, но я не могла ни пошевелиться, ни даже издать слабого звука.

Наконец что-то изменилось. Я заметила движение – это было жуткое, нескончаемое движение, еще страшнее тишины. И лучше бы его не было совсем! Расписная вереница маленьких заводных игрушек на последнем издыхании тянулась мимо меня, начиная дребезжать и звякать вместо мелодии, ворочая останавливающимися ключиками в деревянных, покрытых лаком спинах. Я не знаю, откуда они взялись. Но их завод кончался. И теперь больше всего я боялась, что это траурное шествие механической смерти застынет прямо передо мной. Так оно и вышло: наши самые сокровенные страхи, высказанные слишком громко и страстно, имеют свойство воплощаться в жизнь.

Ближайшая ко мне игрушка повалилась на бок. У нее была странная, очень необычная птичья мордочка с человеческими чертами лица и с алыми губами на кончике клюва. Эти яркие губы повергли меня в состояние немого ужаса, до того это было невероятно, пошло и жутко! Прошло несколько минут, а может быть и часов, пока я перестала бояться смотреть на нее и разглядела, что это вроде бы птица – лебедушка или гусыня – с вырисованными перьями по бокам и на хвосте. Я мысленно спросила ее, как она сюда попала. Это был мой первый опыт общения с игрушками, и, как ни странно, птица мысленно ответила мне. Но, несмотря на то, что губами шевелить мы не могли, голоса все равно были, они звучали откуда-то изнутри, имели свой тембр и интонации – все, как у людей.

– Мы жили во дворце турецкого султана, – ответила птица. – Но за мое непослушание и блуд все были наказаны: одни – смертью, другие – изгнанием. Я долгое время терпела нужду, вынуждена была работать за гроши и просить подаяние. Возжелавшая отсутствия боли и вечного покоя, я оказалась здесь бесчувственной игрушкой и обречена на вечные упреки и обвинения со стороны моих сестер, пострадавших из-за меня.

– У тебя была такая тяжелая жизнь, и ты опять мучишься? – удивилась я. – А как же легенды про рай? Про вечный покой после смерти?!

– Рай существует только у нас в душе, – ответила она и замолчала.

Мне показалось, даже прикрыла нарисованные навеки открытыми глаза.

Ужас снова охватил и уже привычно сжал мою грудь, пока я не вспомнила, что у меня теперь нет сердца. И от осознания этого стало вдвойне страшней. Казалось, нечеловеческий крик извергался из глубины моего разума, неизвестно в какой части тела теплящегося, панически рвался прочь и с ужасающей бесполезностью и трагизмом, никем не примеченный, терялся в вязком блестящем воздухе. Он не разносился по комнате, как все нормальные звуки, а существовал тоже только у меня в душе. Новые и новые несчастные игрушки, одна другой трагичней и ужасней, являли себя моим глазам и рассказывали свои истории. А потом движение прекращалось. Пока не возникало новое. И все они были друг на друга похожи – судьбы и лица, их нечеловеческие страдания, страдания душ, опустошенных по собственной вине …

Зеленый волчок стоял посредине ковра в неестественном крене, в застывшем движении. Время остановилось. И то ли я ощущала его иначе, то ли до утра было еще очень далеко, но, прежде чем в таинственном и белом от снега оконном проеме забрезжил рассвет, прошла целая вечность…

II

С первыми проблесками утра и еле заметным просветлением оконного проема я отчетливо заслышала голоса, доносившиеся из приоткрытой двери соседней комнаты. На этот раз то были живые люди, настоящие, не игрушечные – это я определила сразу и безошибочно.

Он говорил ей что-то о прошлом, о прощении, о детях, о солнечной стране, которую они покинули не так давно. И называл ее очень нежно: любимой Маргаритой, милой Марго. Зашелестели постели, подушки, перины, и его ласковый голос с придыханием сказал ей на ухо, как сильно он любит ее – так же сильно, как в первый раз. Она засмеялась. Веселый, искусственно приглушенный, словно чтоб никого не разбудить, смех прозвучал из-за приоткрытой двери в стене, отделяющей их от меня, промчавшись через гостиную, ударившись о противоположную стену и разносясь по всему пространству вокруг. Этот смех показался мне очень знакомым, будто я слышала его всю свою жизнь. И зависть вперемежку с горечью пронзила мое измученное существо насквозь – я ведь теперь не умела смеяться…

Она, судя по звуку, перевернулась в постели, и они стали друг друга целовать. «И мне придется быть свидетельницей этого?» – с ужасом и неприятием подумала я. А я не могла уйти отсюда или хотя бы заткнуть уши! И надо же было мне, словно по насмешке судьбы, оказаться здесь в этот самый момент, именно рядом с чужой любовью, дразнящей и ранящей меня, уже на такое не способную!

…Это продолжалось бесконечно долго. Всепоглощающая ласка людей вперемежку с моим отвращением к теперешнему моему положению. Ночь кончилась, мучительно тянулось утро, еще более ненавистное мне, но не окончилось ожидание и не пришло долгожданное забытье.

Вдруг по полу рядом со мной прошлепали детские босые ножки. Остановились. Кудрявый мальчик в пижамке, темноволосый и шустрый, с любопытством и тайным испугом стоял прямо напротив меня. Мелькнула мысль: разве мальчики играют в кукол? Кто же подарил ему меня? Может быть, у него есть сестра? Тут же посетила другая мысль: что если он сейчас войдет и все увидит – увидит своих родителей!

Похоже, в этом мире сбывались все самые отвратительные мысли. Мальчик осторожно подошел к дверному проему, встревожено и как-то вожделенно дыша, будто он уже о чем-то догадывался и, быть может, когда-то уже видел это. Я почувствовала, что он испытывает: интерес, любопытство, страх вперемежку с непреодолимым влечением к неизвестному. Он остановился перед чуть приоткрытой дверью и впился огромными испуганными глазами во что-то, чего боялся, и что влекло его своей странностью и непостижимостью. Чем больше он смотрел, тем выше поднимались его плечи с каждым вздохом: вот-вот, казалось, он сорвется и убежит или закричит, но что-то необоримое продолжало удерживать его на месте. Он видел свою мать – добрую, нежную, красивую женщину, прекрасную певицу, которая всегда была так добра и нежна к нему, в объятиях другого, совершенно чужого мужчины, и этот мужчина, который появился в их жизни недавно, так странно и так вольно с нею обращался! Маргарита перевернулась на бок, спавший край одеяла обнажил последние скрытые от взора сына части ее красивого белого тела – две округлые груди, чуть склонившиеся к постели. Он стоял прямо в дверном проеме, она лежала лицом к мальчику, но глаза матери были закрыты…

– Мама, что ты делаешь?! – внезапно закричал сын.

И побежал прочь.

Маргарита быстро отстранилась от мужчины и встала с постели. Ее любовник отпрянул, повинуясь властному и мягкому одновременно движению женщины.

– Доминико! Доминико! – кричала мать, надевая халат и собираясь бежать за ним.

– Ребенка надо было закрыть на ключ! – ворчал Андре, укладывая помявшиеся волосы в щеголеватую прическу и надевая белоснежную, безукоризненно выглаженную рубашку. Он вышел в гостиную. Я смотрела на него во все свои огромные стеклянные глаза, но он не видел меня. Он был весьма недоволен постигшей его неудачей и думал лишь об этом. Он яростно воображал всяческие наказания, которые позволят отучить несносного ребенка подглядывать за взрослыми! Но Доминико закрылся в своей комнате наверху. И вскоре в гостиную вернулась не слишком встревоженная Марго.

– Думаешь, он не знал об этом раньше? – успокоила она Андре, мягко обняв его за шею. И странно улыбнулась.

– Ты сумасшедшая! Ненормальная! – удивлялся Андре. – Ты считаешь, что это надо поощрять?

– Я такого не говорила, любимый.

– Тогда ты должна поговорить с ним и прекратить это раз и навсегда!

– Боже, дорогой! О чем я с ним поговорю? Ему же всего шесть лет!

– Он уже видел большее из того, что ты могла бы ему об этом рассказать! Ты должна наказать его! Чтобы впредь такого…

– Милый, позволь мне самой решать, как мне следует поступать с моим сыном! – жестко остановила она мужчину.

– Ах вот как ты со мной говоришь теперь! Поступать с твоим сыном? Значит, ты не согласна, чтобы у нас с тобой была одна семья, и твой ребенок стал моим!

– Ты слишком жесток, чтобы доверить тебе воспитание несмышленого мальчика.

– А ты слишком его распустила! – Андре вгорячах хлопнул дверью, покидая комнату. Из прихожей послышалось, как он, взяв плащ и трость, хлопнул еще одной дверью – входной.

Маргарита не стала его задерживать. Похоже было, что она вообще не расстроилась. Мало того, успокаивать сына она тоже не стала. Вместо этого кликнула горничную, позвонив в позолоченный колокольчик, и приказала подать воды для утреннего туалета. А потом вдруг передумала и пожелала принять ванну. И вдруг заметила меня.

Для меня это оказалось полной неожиданностью. Марго бросилась ко мне с таким выражением лица, будто видела впервые и была весьма удивлена – причем удивлена много больше, чем обрадована. Значит, моя догадка была правильной – меня ей подарили. Но кто? Андре? И почему я не помню магазина, в котором меня продавали, и то, как меня купили? Очень странно было наблюдать, как она несется ко мне с таким отчаянным видом, будто птаха, которая по дороге теряет последние перья…

Маргарита взяла меня в руки, при этом ноги мои под пышной юбкой платьица беспомощно повисли в воздухе. Она осторожно повертела меня и осмотрела со всех сторон. Пока в ее глазах читался только немой вопрос: «Кто тебя сюда положил?» Она хотела снова кликнуть горничную, но вдруг передумала и… о ужас!.. заглянула мне под юбку! Что-то зашелестело у нее между пальцами, она перевернула меня и вслух прочла, пока я висела вверх тормашками, сверкая розовенькими кружевными панталонами: «Мы не увидимся более. Прими от меня этот прощальный подарок. Пусть эта кукла напоминает тебе о моей любви и о твоей увядающей красоте, которая всему виной! Я все еще безумно люблю тебя, но не в силах больше этого выносить. Прощай! Твой Доминико».

– Доминико… – прошептала она и тяжело закрыла глаза.

Я почувствовала, как она страдала, как горько и тяжело было ей принять эту весть. Ее руки непроизвольно и напряженно сжали меня и задрожали. Потом она опомнилась и осторожно положила меня на пол подле себя, выдернула из-под моего подола записку и порвала ее в клочья, кинув в корзину для бумаг.

– Доминико! – позвала она громко – на этот раз сына. – Доминико, спустись ко мне! Немедленно!

III

Никогда бы не подумала, что в кукольной жизни мне придется испытывать так много унижений! Почему-то я никак не могла уяснить и принять, что люди не воспринимают меня, как живую, им абсолютно все равно, во что я одета и как неловко я могу себя чувствовать. Да и чувствовать, по их мнению, я ничего не могла. Но всякий раз, когда такое происходило, я сгорала от стыда и краснела бы до кончиков волос, если б умела это делать.

Маргарита обожала шить мне платья из ткани, оставшейся после раскройки своей одежды, портьер, покрывал, скатертей. И пока она занималась шитьем, я валялась у нее на кровати или на столе совершенно раздетая, иной раз очень долгое время, пока она не дошьет того, что шила. Иногда это тянулось по нескольку дней. А за это время столь многие могли меня видеть. И видели! И брали в руки, и спрашивали про меня. А страшнее всего, что это мог наблюдать испорченный Доминико, которого я боялась больше всего. Ведь с тех пор, как я появилась в ее доме, Марго столько времени стала уделять мне и каким-то одной ей известным печальным и светлым воспоминаниям, что сын стал ее откровенно ревновать! Однажды он швырнул меня на пол, выхватив у матери, за что был со всей строгостью отчитан. Но после этого невзлюбил меня еще больше, видя во мне какое-то зло, которое и было, как ему казалось, виною всему, что происходило в их семье.

И вот тут, впервые за свою кукольную жизнь, я стала бояться чего-то более страшного, чем отсутствие платьица или нескромные взгляды, чем долгое бездействие и одиночество навсегда. Я стала бояться реальной кукольной смерти. Я задумалась о том, о чем однажды начинает задумываться каждая вещь: что ее ждет после порчи или износа, и какова будет ее участь где-нибудь на городской свалке. Это напоминало человеческие мысли о смерти, но представляло собой нечто другое. Однако аналогию провести все-таки было можно. Ведь каждый человек, старея начинает вспоминать былые годы, молодость, жалеть о том, что упустил, чего не сделал, считать морщины и лишние килограммы, а вещь… Вещь в этом смысле почти неизменна, хотя тоже изнашивается, и думать она со временем начинает о том, что сейчас не так уж и плохо в сравнении с тем, что будет потом. А ведь оно, это «потом», обязательно настанет, и не каждой вещице суждено стать музейным экспонатом! Так что же ждет нас всех, когда вынесут нас вон из дому вместе с мусором? Существует ли у неодушевленных предметов духовная смерть, или придется необозримо долгое время догнивать на помойке? Что чувствуют вещи тогда? И все же в глубине души я оптимистично склонялась к тому, что содержание не может существовать без формы, поэтому, как только моя форма распадется, придет и долгожданный конец.

Вот таким невеселым мыслям я предавалась теперь большую часть своего времени. И не видел меня все это время только Андре. Но вскоре, однако, мне и с ним довелось познакомиться.

Маргарита завела мне настоящий гардероб – она отвела для него целый ящик своего массивного комода. Почему-то вещи для меня она выполняла с особой любовью и тщанием, будто очень дорожила мной, как памятью о чем-то или ком-то очень для нее дорогом. Быть наедине со мной и своими швейными работами доставляло ей наслаждение. Она в такие часы отдыхала душой и думала о чем-то своем, потаенном. Показывать меня Андре она не хотела. Но однажды он вошел без стука.

– Ты занята? – спросил он.

И решив, что занятие ее несущественно, твердо сказал:

– Я хочу с тобой поговорить!

– Я не намерена обсуждать с тобой свое поведение в этом гадюшнике, – отрезала она.

По-видимому, речь шла о вчерашнем посещении ими какого-то богатого дома, куда они были приглашены на прием.

– Ты вела себя невыносимо!

– Не хуже, чем со мной обращались сестры этого твоего господина Леонардо!

– Согласен, они язвили! Но то, что в ответ на это сделала ты!.. – он задохнулся, от возмущения не подобрав подходящих слов.

– Я просто танцевала.

– Ты танцевала со всеми! Ты сорвала сомнительный успех, сумев привлечь внимание всех кавалеров на вечере, ты оскорбила даже хозяйку, пять раз перетанцевав с моим другом!

– Другом? Он уже стал таковым? Быстро же ты осваиваешься в новом обществе!

– Да, он мог бы стать нашим другом! Но после всего, что ты там вытворяла, нас больше не пригласят ни в одну приличную семью.

– Я от этого много не потеряю.

– Ты сделала это специально!

– Нет! – возразила она, покачав головой. – Они приглашали меня сами!

– Надо было отказываться, а не блистать туалетами и одаривать томными взглядами! О тебе и так ходили нелицеприятные слухи и легенды. Я мог бы сделать из тебя ограненный алмаз, вывести в свет, а ты сама все портишь!

– Хо! Премного благодарна! Да ты помнишь вообще, по чьей милости здесь ты?! – спросила она. – Мне не нужна твоя огранка. Я сама решу, какую оправу примерить на себя! Если уж на то пошло, то этот дом мы купили на наследство моего отца. А на мне ты просто зарабатываешь деньги. И не смей говорить со мной в таком тоне! – добавила Маргарита.

– Да если бы не я и не мои связи, кто бы стал платить тебе деньги за твое вытье?! – сорвался Андре. – Кто бы продал тебе этот дом! В любом приличном месте тебя бы сразу вышвырнули вон с твоими вульгарными манерами! Да что я говорю – тебя бы еще по пути ограбили!

Марго накуксилась и уставилась в кружевную оборочку, которую как раз подшивала.

– Ты знаешь, если родился и вырос в грязи, – тихо сказала она, – не стоит лезть слишком высоко.

Андре напрягся. Камень был в его огород. В воздухе повисла напряженная пауза, и заметно было, что он с большим трудом взял себя в руки.

– Послушай, любовь моя… Я совсем не намерен ругаться. Я просто хотел бы тебя попросить быть благоразумнее. Так будет лучше для нас двоих. Для нас троих, – поправился он, вспомнив о Доминико. – Подумай, милая, ведь не можем мы постоянно переезжать. Пора бы где-то и осесть, подумать о счастливой старости. А для этого надо сохранить добрые отношения. Я же для тебя стараюсь, черт побери!

– Довольно того, что у нас уже есть, – спокойно ответила Маргарита. – Пойми, я не смогу всегда поступать по твоей указке. И потом, похоже, такая жизнь не для меня, – призналась она. – Все эти правила, манеры, сложности… Я стараюсь, но порой для меня это становится невыносимо!

Присев на край кровати, Андре тяжело перевел дух.

– Прости, – сказал он. – Я думал, что ты привыкнешь быстрее… А это что? – спросил он, внезапно увидев меня. – Что это такое? Новая кукла? Кто тебе ее подарил? – он протянул ко мне руки и взял меня.

– А… Это так… Сестра прислала на Новый год, – соврала Маргарита.

– Почему я раньше не видел? – спросил он.

В его руках я чувствовала себя неуютно – они были крепкие и горячие и словно еще дрожали от негодования.

– Ты шьешь ей платье? – поинтересовался он.

– Да, оно уже почти готово. Дай-ка я примерю…

Марго поспешила уладить конфликт, переводя тему разговора на другой предмет – на меня. Увы, на то, что я всего лишь «предмет», я уже не возражала даже в своих мыслях.

– Нет, погоди. Позволь мне, – не отдал Андре, еще крепче сжав мое тело твердыми пальцами. – Я никогда не держал в руках кукол, – он засмеялся, что-то припоминая. – Мои сестры меня и близко не подпускали к своим игрушкам. А мать и подавно! У нее была кукла, которую ей подарил какой-то офицер еще в годы ее молодости, – он нахмурился. – Однажды отец выбросил ее в окно, но мама побежала ее искать и долго плакала, когда увидела, что кукла испорчена, – при этих словах его глаза нервно заблестели.

– Но ты же не собираешься выбрасывать мою куклу в окно? – Марго напряглась, но сделала вид, что пошутила.

Он немного смягчился. Маргарита пересела к нему на кровать, и с ее помощью Андре натянул на меня мое новое платье.

– Вот так, – проговорил он удовлетворенно. – Теперь порядок, – в тот момент Андре обращался ко мне так, как обращаются к ребенку, которому только что поменяли пеленки. – Красивая кукла, – заметил он. – А тебе не кажется… – он сделал паузу, словно что-то неожиданное пришло ему в голову.

– Что? – не выдержала Марго, обернувшись к нему.

Когда совесть нечиста, всегда есть повод для беспокойства. Она ведь знала, как может повести себя Андре, если что-либо заподозрит.

– Что эта кукла очень похожа на тебя, Маргарита?

Внезапно Марго сама заинтересовалась сказанным им.

– Не обращала внимания, – призналась она, подсев поближе и по-новому взглянув на меня, будто в первый раз. – Ты находишь?

– Не то слово! Очень похожа! – восклицал он. – Ну да! Это что-то такое… противоестественное! Ты знаешь…

Андре опять насупился, и Марго с тревогой посмотрела на его лицо, сосредоточенно склонившееся надо мной. – Как будто кто-то нарочно старался, или даже это… сделано на заказ! Гляди, у нее даже неприметная мушка над верхней губой, как у тебя!

Убитая таким открытием, Марго молча взяла меня в руки. Да, действительно, что-то есть. Как она раньше не задумывалась об этом? Кукла. Кукла Маргарита. Как символично! Доминико не мог бы сказать на прощание ничего больнее этого.

– А тебе не кажется, милая моя, – начал Андре, – что сестра не стала бы заниматься такой ерундой, как сотворение куклы по твоему образу и подобию, которое, вероятнее всего, успела забыть за столь долгое время, пока вы не виделись! Так кто же подарил тебе эту куклу на самом деле?