скачать книгу бесплатно
Яна склонилась над столешницей. За ее спиной шумно дышали полицейские и сотрудники музея. В воздухе витало нетерпение.
На столике лежала черная салфетка, сложенная в форме сердца. Брошь – роза на длинном стебле – была приколота к ткани под углом. Она, словно витая стрела Амура, врезалась в центр сердца. На месте бутона сидела темно-красная вставка.
– Геннадий Петрович, это бижутерия. Не антиквариат и даже не винтаж. Если разрешите взять в руки, скажу точнее.
– Слава Богу, – выдохнула Ларина.
– Думаю, смысла нет пальчики искать, – решительно заговорил Жуков. – Лишние хлопоты. Откалывайте брошку.
Яна аккуратно взяла сердце и через мгновение уже вертела в руках металлическую розу.
– Точно не ценная? – заволновался Жуков.
– Точно. Мельхиор. Техника скань, она же филигрань. Вставка – стекло с раскраской под яшму. На обратной стороне именник, то есть клеймо завода – восемь ФС.
– Что это значит? – завороженно спросила Инна.
– Сидоровская ювелирная фабрика, 1978 год.
Пухов смотрел на Яну как на богиню. Жуков быстро писал в блокноте.
– Где это? – хором спросили все.
– Костромская область, село Сидорово. Его ювелирным традициям не меньше четырехсот лет.
– Фига себе!
– Пухов, ить-твою, рот закрой! К нам летит пчелиный рой!
– Опять вы меня обижаете, товарищ капитан. Мне же интересно. Она точно не серебряная?
– А разве это не яшма? У меня бусы есть из шариков. Они такие же по виду. Мне их на театральном фестивале в Перми подарили. Я там блистала в роли Раневской.
Ларина закатила глаза и обмахнула лицо невидимым веером.
– Вам обоим говорю нет, – рассмеялась Яна. – Во-первых, с 1972 по 1997 годы на Сидоровской фабрике не работали с серебром, но это и по виду понятно, что брошь из мельхиора. А, во-вторых, в подобных дешевых изделиях никогда не использовали натуральные вставки. Ювелиры умело раскрашивали стекло под полудрагоценные камни. Все просто.
– А что само сердце? – резко спросил Забельский.
– Хороший вопрос, Виктор Олегович. – Это обычная салфетка для сервировки стола. Полулен. Такие сердечки в ресторанах и кафе сворачивают для влюбленных – только красные и розовые, не черные.
– И еще вопрос, – вновь вмешался краевед. – Что сие означает? Кому и зачем нужно было забираться в музей, чтобы подкинуть эти предметы?
– У вас есть идея? – заинтересовался Жуков.
– Да. Только давайте вернемся в зал. Я устал стоять.
Глава 4.
Когда все наконец-то устроились, а уборщица, громыхая ведром отправилась намывать коридор, Забельский откашлялся и раскрыл потрепанную толстую тетрадь.
– Это мои записи, – проникновенно начал краевед. – Здесь есть стихотворение Франсуа де Мале?рба, французского поэта восемнадцатого века. Я зачитаю, с вашего позволения.
Mais elle еtait du monde, o? les plus belles choses
Ont le pire destin:
Et Rose elle a vеcu ce que vivent les roses,
L’espace d’un matin.
– Виктор Олегович, ваш французский превосходен, – удивилась Яна.
– Я учился в Парижском колледже искусств.
– Фига себе! – едва слышно прошептал Пухов и зажал рот рукой.
– Ну да, ну да, во французской стороне, на чужой планете.
– Да, но я тоже…
Участковый решительно оборвал Яну и грозно посмотрел на краеведа.
– Уважаемый Виктор Олегович, давайте конкретнее. Я не понимаю, что вы сказали, и мне не стыдно в этом признаться.
– Сейчас, сейчас объясню, – зачастил Забельский. – Это четвертая строфа знаменитой оды Малерба «Утешение господину Дюперье по случаю кончины его дочери». В нем поэт сравнивает умершую девушку с увядшей розой. Приведу один из поэтических переводов:
Но она была из мира, где лучшее имеет худшую судьбу:
И Роза, она прожила столько, сколько живут розы, одно утро.
– Что это нам дает? – раздраженно спросил Жуков.
– В июле 1832 года последнюю строчку строфы, узнав о смерти Стефании, написала в своем дневнике ее подруга Александра Россет-Смирнова. «Роза, она прожила столько, сколько живут розы, одно утро». По-французски, конечно, написала.
– Подождите, подождите, – от волнения Яна даже вскочила со стула. – Вы хотите сказать, что преступник подбросил в музей брошку-розу в память о Стефании Радзивилл?
– Именно, – самодовольно ответил Забельский.
– Как романтично! – воскликнула Инна. – Я тоже хочу, чтобы ради меня совершали безумные поступки.
– До или после смерти? – ехидно спросил участковый.
– Вы злой человек, товарищ капитан, – обиделась Инна. – Мужлан.
– А сердце, черное сердце здесь при чем?
Голос Милены Евгеньевны пронзил пространство, затерялся в вышине башенки, вернулся обратно: «сердце, при чем…». Все невольно заслушались.
– Я думаю, это отсыл к болезни Стефании, – задумчиво начал краевед. – Чахотка разрушила ее легкие, сердце умерло, стало черным прахом.
– Да, но обычно черное сердце символизирует злого человека, – вмешалась Яна. – Про Стефанию этого сказать нельзя. Она была добра, непривередлива, жертвовала деньги на благотворительность. Она своим горничным по завещанию оставила по десять тысяч рублей. Где вы такое видели?
– Подумаешь десятка. Я за месяц больше получаю, – пробурчала уборщица, подходя к директору. – Милена Евгеньевна, там это – люди пришли. Их Семеныч, того этого, не пускает, а они ругаются. Говорят, что в музей хочут.
– Нина Андреевна, скажите, что сейчас откроем.
– Я, того этого, доложить вам должна…
– Андреевна, идти куда послали. Не мешай! Товарищ капитан, музей должен работать. Забирайте розу и давайте простимся. Желательно навсегда.
– Навсегда, Милена Евгеньевна, не получится. Я вернусь. Документы любят оформление и подписи.
– А я могу прийти, чтобы лучше осмотреть ваш прекрасный музей? – Яна вложила в вопрос тонну лести.
– О чем речь! Вам всегда здесь рады. Экскурсоводы, за мной! Нужно обсудить, что говорить посетителям.
Ларина взмахнула рукой истинно по-королевски. Одних отпустила, других позвала.
На улице собралась большая толпа. Все галдели, требовали открыть музей.
– Набежали, ить-твою, – разозлился Жуков. – Может, они сами это проделали, чтобы план по билетам выполнить? Такая вот реклама вышла. Как думаете?
– Идея хорошая, – рассмеялась Яна. – Вопрос, кто из музейщиков мог бы забраться на крышу, спуститься в зал по веревке, потом подняться обратно и спрыгнуть вниз. Вы представляете себе Милену в балаклаве?
– Ее «гнездо» ни одна балаклава не вместит. Глаза на лбу будут!
Пухов заржал, прикрывая рот рукой.
– Молчу, молчу! Ну правда, товарищ капитан. Она бы не залезла.
– Она нет, а остальные?
– По пропорциям подходит только Инна, но у нее маникюр.
– И что? Кому и когда накрашенные ногти мешали?
– Геннадий Петрович, дело не в цвете ногтей, а в их длине. Три сантиметра! Три! Они, конечно, нарощенные, крепкие, но ни одна девушка с такими когтями на крышу не залезет. С ними пальцы просто по-другому двигаются.
– Фига себе! Три сантиметра! Как? Как это делают?
– Гелевые типсы. Максим, спроси у Катюшки. Она точно знает.
– Ну да, ну да. Забельский тот вообще пухляк. Он и подтянуться не сможет. Уборщица отпадает. Семеныч по ходу высокий, хотя смог бы. Он еще мужик хоть куда.
– Точно не он, – уверенно ответила Яна. – Кстати, а ключи? Где преступник взял ключи от зала?
– На щитке. У них тут все шаляй-валяй. Ключи под номерами висят в кладовке со швабрами и ведрами.
– Ха! Так значит преступник еще и точно знал, где ключи. Совсем другой расклад.
– То-то и оно, – грустно ответил Жуков. – Ума не приложу как этого злодея вычислить. Версия Забельского, конечно, заслуживает внимания, но мотив какой-то расплывчатый. Залезть в музей, чтобы положить брошку перед портретом девушки, умершей почти двести лет назад.
– Он романтик, – рассмеялась Яна. – Может быть, это перфоманс… Хотя, тела-то нет. Значит, скорее, инсталляция. Он же в музее композицию разместил.
– Вы о чем сейчас? – изумился Жуков. – Я ни слова не понял. Какое тело? Труп?
– Геннадий Петрович, перфоманс – это вид современного искусства. Художник представляет зрителю некую символичную картину, частью которой является его тело. Например, можно раскрасить себя под дерево, рыбу, птицу, Эйфелеву башню и стоять в зале. А все будут ходить мимо и восхищаться. Вариантов миллионы.
– Фига себе! В натуре? И вы такое видели?
– Я, Максим, и не такое видела, – усмехнулась Яна. – А инсталляция – это пространственная композиция. Получается в музее были потрет и геридон, а преступник добавил сердце и розу. Все просто.
– То есть в купе с идеей Забельского и вашим комментарием, наша версия такова: безумный романтик, влюбленный в Стефанию Радзивилл, проникает в музей и создает в ее честь инсталляцию. Так?
– Возможно. Расследование – ваша работа, а я жутко устала и хочу есть. Геннадий Петрович, можно я пойду?
– Так мы подбросим, – вмешался Максим.
– Не надо. Пешком быстрее. По берегу до мостика и почти дома.
– Ну да, ну да, вдоль обрыва, да над пропастью. Яна, я подумаю, как это безобразие оформить, а завтра созвонимся, чтобы ваши показания к делу пришить. Надеюсь, мне не нужно вам объяснять, что не стоит пока уезжать из Сиверской. Договорились?
– Договорились!
Яна улыбнулась. Жуков уже не казался ей краснолицым демоном, а отдых в Сиверской историей про запертую в башне Рапунцель. Вот только давняя мысль о нестыковке в утреннем происшествии так и не проявилась. Может спряталась в зарослях черемухи, или забралась в норы береговых ласточек…
В номере Яна первым делом напилась чаю с имбирными пряниками, купленными накануне в Питере на Балтийском вокзале, а потом отправилась в душ. Стояла под жесткими горячими струями и радовалась жизни. Радовалась, что скоро лето, а Дед Мороз, бороду которого она погладила 31 декабря, выполнил желание – подарил встречу с добрым, умным мужчиной. Радовалась, что они с Павлом подали заявление в загс, а овчарка Злата подружилась с кошками Симой и Клавой.
Вот только с мамой помириться не вышло. Она до сих пор не нашла в себе силы, а, может быть, желание ее простить. Лариса Павловна на уступки тоже не пошла. Сказала, что виноватой себя не считает, потому что Игорь Яне был не пара, а для дочери она хотела и хочет только счастья. Зато Павел отлично поладил с будущей тещей. Они созванивались, подолгу разговаривали и даже иногда обедали в кафе.
Яна знала, что Гертруда Брамс с Эдгаром-Сережей ускользнули от следствия, а искать в Швейцарии, или где-то в другом месте их никто не будет. Формально они ничего не совершили – драгоценности не украли, музей не взламывали.
Другое дело – Игорь. Яна не спрашивала у Павла, что ему грозит и как продвигается следствие. Она не хотела об этом знать. Решила, что сохранит его в памяти не как преступника, а как любимого человека, первого мужчину, друга, который вытащил ее из хакасской пещеры Черного дьявола.
После январских праздников в музее-усадьбе Фон-Барсов началась суматоха. Сотрудники дружно заворачивали предметы в микалентную бумагу, паковали в коробки, укладывали в деревянные ящики. Уже к марту особняк опустел.
Яна ходила по гулким залам, вспоминала новогоднюю ночь и с изумлением думала, что, если бы не Игорь, она бы не познакомилась с Павлом, не была бы счастлива, не вспомнила бы прошлое. Получается, он опять ей помог – вытащил из забытья, вернул к жизни.
Старинный шкаф с резным барсом и тайником в феврале уехал на реставрацию, а клад изъяли еще в середине января в присутствии множества людей. Даже журналистов пригласили. Правда, Корзинкин и здесь нашел к чему придраться. В своей газете «События Владимира» он обвинил Яну в краже фамильной серебряной брошки с жемчугами и рубинами, которую якобы видел на старинном рисунке, сохранившемся в архиве его предков Безобразовых. Сейчас ювелиры приводят драгоценности в порядок, после реконструкции музея они займут место в новой экспозиции.
Свой роман она дописала к апрелю. Решила, что сделает его детективом с двумя временными ветками. В современной рассказала о событиях в музее, в исторической – об Аделине, Михаиле и кладе Фон-Барсов.
После душа Яна закуталась в уютный гостиничный халат. До ужина оставалось еще много времени – она решила провести его с пользой для новой книги – открыла ноутбук, записала начало, придуманное в отделении полиции.
Глава 5.
В окно заглядывала черемуха. Легкий ветер играл белыми соцветиями, поднимал рябь на воде маленького пруда. Яна открыла створку, вдохнула и зажмурилась от восторга. «Какое прекрасное время я выбрала для путешествия, – радостно подумала она. – Скоро распустится сирень, придет лето, зацветут розы. Как хорошо жить и ничего не бояться».
