Она того стоит

скачать книгу бесплатно

Она того стоит
Илья Муромцев

Очень откровенная книга. Автор распахивает свою жизнь для читателя, не утаивая ни душевных терзаний, ни подробностей интимных отношений. Его автогерой родом из провинциального городка, приезжает в большой город, чтобы обрести здесь свою судьбу. Он взрослеет, набивая шишки, набирается жизненного опыта, не избегнув разочарований, меняет работы на пути к профессии адвоката и остается верен своему страстному увлечению – кино. Мечтатель и идеалист, он жаждет одаривать каждую возлюбленную и открывать с ней мир. Любви он отдается без остатка и страдает от ее уколов. Однажды находит свое счастье и гармонию, но в одночасье устремляется в штормовое море новой любви. Уцелеет ли он?

Илья Муромцев

Она того стоит

Посвящается человеку, вошедшему в мою жизнь через комнату 912

Краткое предисловие

В годы студенчества в моей голове часто возникал один образ. Очень отчетливым он становился в самую тягостную пору – голый ноябрь еще не позволял думать о праздничной зиме. Мыслями я оказывался в небольшой, но просторной комнате. Окно укрыто темным красным бархатом. Такой же тканью обиты стены и потолок. Большая алая кровать с балдахином манит в свои объятья. Только одна вещь кажется здесь лишней – деревянная тумба с черным изношенным верхом; она стоит под самым окном. Ее позолоченные ручки тусклым блеском пытаются отвлечь от сокрытого в ящиках. Эта фантасмагория завораживает и пугает. Лучше стоять как можно ближе к двери, чтобы при необходимости скорее покинуть комнату.

Все персонажи являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.

Часть I. Когда впереди целая жизнь

Глава 1. Вкус черемухи

Сон маленького малоэтажного города, укрытого деревянными заборами, прерывался ранним рассветом. Он пробивался через узкую форточку придомовой постройки, на стекле которой возились слепни, долговязые комары и мухи. Солнце будило здешних обитателей. Эту постройку в моей семье называли конюшней. Однако в столь тесном пространстве вряд ли могли жить лошади. Из копытных ютилась здесь коза, соседствуя с курами и кроликами.

Пятилетним мальчиком я собирал по утрам еще теплые куриные яйца, накладывал в кормушку свежескошенную ароматную траву, гладил по крепкой шее козу, ощущая вес ее мощных загнутых рогов. Мне нравилось находиться с животными. Во дворе радостно подавал голос рослый потомок пастушьих собак. Какой он был милый неуклюжий щеночек – иначе как Малышом никто его не называл. Даже когда пес вырос, мы звали его прежним именем, чем удивляли прохожих. Сам он не понимал, что стал крепкой немецкой овчаркой, и побаивался соседских псов, уступавших ему комплекцией. Казалось, Малыш воспринимал свою кличку буквально. Мне хотелось придать смелости Малышу, а заодно узнать, что могут рога против собачьих клыков. И я решил, что натравить пса на нашу козу Милку – интересная затея.

Был теплый весенний день, и моя семья сажала картошку, несильно отвлекаясь на меня. Я снял пса с цепи и повел к огороженному железной клеткой загону, куда животные обычно выходили из конюшни, чтобы подышать свежим воздухом зеленого огорода. Ничего не предвещало беды, пока я не сказал «Фас!» Тогда Малыш, громко лая, навалился лапами на железную сетчатую изгородь. Вопли испуганных животных выдали мой эксперимент взрослым. Мой дед, человек рассудительный и сдержанный, быстро посадил пса на цепь, потом молча снял ремень со своих штанов и пару раз крепко приложил его ко мне. Впервые в жизни меня так наказывали. В нашей семье не приветствовались подобные методы воспитания. Жгло сильнее крапивы. Физическая боль вскоре прошла; больше ранила меня злость близкого человека, вызвавшая во мне чувство беспомощности.

Я любил проводить время на сеновале над конюшней, развалившись на стогах сухой травы, в тишине, с книгой в руках. Наблюдал за животными сверху или оглядывал окрестности в бинокль деда: за нашим огородом, разбитым на шести сотках, виднелись гудроновые крыши гаражей, кирпичные трубы домиков в коллективных садах, речка и высокий лес на другом берегу.

Почти все мое детство я проводил здесь, у бабушки с дедом. А когда надо было возвращаться в родительский дом, я сопротивлялся. В один из вечеров, когда я должен был покинуть любимое место, отец вручил мне несколько банкнот небольшого достоинства, чтобы смягчить мое сопротивление. Я безотчетно взял деньги, но в ту же секунду бросился из дома, запрыгнул на лестницу, что вела на сеновал; отец попытался стащить меня за ногу, но я успел забраться на крышу. Когда его голова показалась над лестницей, я бросил ему в лицо скомканные деньги.

Отец не относился ко мне настолько плохо, чтобы я имел право так поступить. Дело было в другом.

* * *

Я родился в воскресное майское утро в тихом уголке государства, что вскоре распадется, как пазл: старый идейный клей перестал скреплять его части. Едва появившись на свет, я познал закон всемирного тяготения, рассказывала мама, – вывернулся из рук нерасторопной санитарки. И первым моим воспоминанием стало падение, но не это.

Мне два с половиной года. Отец везет меня на санках в детский сад. Он быстро идет по наметенному снегу, низко нагнув голову, чтобы ветер не дул в лицо. На поворотах из-за его спины я вижу восход и деревянные домики. В их окнах отражается ярко-оранжевая заря. На нашем пути вдруг возник узкий мостик через канаву, занесенную снегом. Санки немного шире мостика и, как только въезжают на него, резко накреняются. Я, плотно закутанный в черную шубку, валюсь в сугроб.

Мой отец был вторым ребенком в семье, жившей в небольшом городке союзной республики. Детство он провел в одноэтажном доме, который с фундамента построил его отец своими руками. Его родители работали на железной дороге. Такую судьбу выбрал и его старший брат, а мой отец, восторгаясь образами советских военных фильмов, решил стать офицером. По своей комплекции он был сутулым субтильным юношей. Но это его не останавливало. Шаг за шагом, превозмогая себя, он тренировался для сдачи нормативов по физической подготовке. Пытался поступить в столичную военную академию, но не был зачислен. По результатам этих экзаменов его приняли в другое военное учебное заведение.

На фотографиях среди курсантов он всегда на заднем плане, за стеной крепких мужских плеч. В свободные минуты отец писал лирические стихи в маленькой тетради. Ему было непросто занять свое место в среде, где ценились сила и стойкость. После окончания военного училища отца направили в административный центр другой области, там определяли место службы для каждого курсанта. Был жаркий летний день. Не ожидая, что процедура распределения будет торжественной, он явился в гражданской одежде. За неуважительное отношение к облику офицера отца отправили в самую отдаленную военную часть области.

После нескольких лет, проведенных в большом городе, ему было трудно привыкнуть к месту, куда некогда ссылали декабристов. Он часто ходил в городскую библиотеку, где выдавала книги пышноволосая девушка. Когда в какое-то из посещений он попросил труды Ги де Мопассана, она смутилась – знаменитый француз писал о женщинах легкого поведения. В следующий раз он не застал молодую библиотекаршу, а спустя некоторое время увидел ее во дворе школы. В нее – вовсе не фигурально – бросали камни ученики с группы продленного дня. Он тактично пресек это озорство. Вскоре они стали часто проводить время вместе: стреляли в лесу из табельного оружия списанными на учениях патронами, отдыхали на берегу широкой извилистой реки и гуляли по безлюдному осеннему городу.

В день, когда они с мамой подали заявление в ЗАГС, отец на радостях сильно выпил. До военной части его довела почтальонка, с которой он тоже встречался. Так она узнала, что он выбрал не ее. 30 января 1988 года состоялась свадьба. Пару лет спустя, за месяц до двадцатипятилетия отца, родился я. Маме было двадцать.

Она была поздним и единственным ребенком в семье учительницы литературы и инженера-электроэнергетика. Со средней школы каждое лето подрабатывала: садила деревья в парках, мыла бутылки на пивзаводе и работала в колхозе. Мечтательная натура, она жила в мире книжных романов, с которыми каждый вечер засыпала. После школы отучилась в техническом училище, но полученная профессия ей не пригодилась. Она искала свое место. В библиотеке она одновременно и работала, и читала. Когда на нее обратил внимание молодой военный, в ее мыслях возник романтический образ благородного офицера.

Для своих родителей я был испытанием. Материнское молоко у меня не усваивалось, я не спал по ночам и часто марал пеленки. Моя молодая мама заочно училась в юридическом университете, не желая всю жизнь провести дома, у плиты. Многие заботы обо мне взяли на себя ее родители. Дом моих бабушки и дедушки стал для меня главным – по-настоящему моим – домом.

История их знакомства несколько напоминает встречу моих родителей, только она произошла не в библиотеке, а на киносеансе. Каждое воскресенье жители их поселка собирались около крохотного кинескопа в одном из домов. Здесь вернувшийся после трех лет срочной службы рядовой встретил молодую учительницу. Они сыграли свадьбу и уехали в город, где требовались специалисты их профиля. Им предоставили дом, в котором они прожили всю последующую жизнь. Бабушка стала любимым педагогом нескольких поколений школьников, а дед со своей бригадой электрифицировал большую часть населенных пунктов области.

После десятилетий благотворного труда бабушка вышла на заслуженных отдых. Десятки выпускников из года в год приходили к ней домой, выражая благодарность за доброе и трепетное отношение к ним.

Я родился, когда бабушка уже была на пенсии, и стал главным ее воспитанником. В детский сад я ходил редко, а потом и вообще перестал из-за частых простуд. Дед еще работал, поэтому все время я проводил с ней.

Весной по утрам мой взгляд радовала цветущая черемуха, склонившаяся над серым шифером крыши. Ее раскидистые ветви закрывали все пространство над домом. Водосточный желоб всегда был забит ягодами к середине лета. Бабушка делала из ягод черемухи необычайно вкусное варенье. А какие изумительные она пекла булочки! Я с нетерпением ждал, когда поднимется засов печи и их снимут с противня. Еще я любил вареную сгущенку, которую часто получал по вечерам.

В один из таких волшебных вечеров я никак не мог выпустить ложку изо рта, завороженный психоделическим клипом на песню «Хару Мамбуру». Сладкий густой вкус смешался с вязкими мыслями: я пытался понять, что происходит в «чудесатой» анимации и о чем поется на непонятном языке.

Бабушка занималась моим развитием. Мы читали с ней сказки, составляли из кубиков с буквами слова, учились складывать на счетах, находили в Большой советской энциклопедии иллюстрации насекомых, птиц и животных. Она срисовывала их на картон, вырезала и оборачивала клейкой прозрачной лентой. Я же рассматривал рисунки и запоминал названия обитателей этого мира. Больше всего на меня произвели впечатление пауки, сколопендры и богомолы. Мир насекомых, с их странными формами, непропорциональными конечностями, крыльями, усами, огромными глазами, был загадочен и притягателен. У деда в серванте хранился высушенный жук-носорог, которого он изредка давал мне посмотреть. Я восторгался этим гигантом, которому нашлось место среди миниатюрных представителей насекомого мира.

Как-то раз мама переписывала показания счетчика в столовой и увидела там черного пузатого паука. Ее пронзительный крик заполнил весь дом. Она, в панике забившись в угол, просила убить паука. А я, пятилетний, в недоумении наблюдал за экзальтированной сценой, пока не почувствовал мамин ужас. С тех пор меня не оставляет иррациональный страх: я ведь любил насекомых, а теперь стал бояться пауков.

Бабушка же всегда была спокойной и терпеливой. Когда в доме случалась редкая ссора, она мудро говорила: «Все пройдет. Время лечит».

Бабушка почти все время проводила со мной, ее участие я ощущал, даже когда она смотрела «Санта-Барбару». Имена Круза и Мейсона остались в моей памяти, как и знаменитая заставка сериала с галереей белых арок.

Бабушка включала мне на проигрывателе пластинки с композициями Майкла Джексона, под которые я любил танцевать. С ней мы смотрели диафильмы в помещении просторной ванной комнаты, где не было окон. Она открывала алюминиевый тубус с пленкой, вставляла ее в фильмоскоп, закрывала дверь. В полной темноте на стене возникало волшебство. Начиналось все со слайда с названием «Диафильм», где в центре красовалась размашистая стилизованная буква Ф. И оживали различные истории в оранжевом свете проектора.

В просмотре телевизора бабушка меня не ограничивала; я смотрел и «Улицу Сезам», и «Спокойно ночи, малыши», и различные мультфильмы.

С бабушкой я был окружен заботой и вниманием. Именно при ней я впервые испытал то, что сейчас называют автономной сенсорной меридиональной реакцией. Мне было пять лет. Она склонилась над кубиками, из которых я составил слова. Она держала их в руках и переставляла. Я с наслаждением наблюдал за этим. В затылке волнующе пульсировало. Импульсы приятными мурашками расходились по шее, плечам и рукам. Такие чувства у меня появлялись всякий раз, когда кто-то пристально разглядывал важные для меня вещи, будь то мой фотоальбом или школьный дневник с хорошими отметками.

По вечерам дед часто возвращался с работы с шоколадным яйцом «от зайчика». С ним мне нравилось проводить время не меньше, чем с бабушкой. С дедом мы использовали темную ванную для другого волшебного действа, связанного с пленкой. У него было несколько фотокамер. Он часто снимал для себя мероприятия, проходившие в городе. В ванночках дед вымачивал бумагу под красным светом. Потом на ней проявлялись изображения, которые он развешивал сушиться, закрепляя прищепками. Я воспринимал это как фокусы.

Летними вечерами я сидел на верстаке в гараже – качал ногами, слушая старый радиоприемник, пока дед возился с любимой синей «тройкой». Он позволял мне натирать ее до блеска.

В гараже было чисто и уютно. Здесь стояли шкафы, аккуратно набитые различными коробочками и баночками с деталями. На стене висел чехол для различных инструментов, напоминавший растянутую поясную сумку с кармашками. Свет настольной лампы озарял это удивительное пространство.

Мне тоже хотелось иметь подобный уголок – только свой, который бы я устроил в антресоли над входом в дом. Меня всегда тянуло наверх, недаром я любил ходить по крышам и проводить время на сеновале.

Эта идиллия периодически нарушалась необходимостью возвращаться на выходные к родителям. «Военный дом» – так в семье называли служебную квартиру отца, с которой у меня не было эмоциональной связи.

На домашних фотографиях запечатлено, как я сижу на горшке и смотрю диснеевские мультсериалы, которые мама записывала для меня на видеомагнитофон. Однако у меня другие воспоминания. В туалете, под унитазом, в паутине, укутанной пылью, было паучье гнездо. Меня охватывал страх, когда оно дрожало под весом толстых обитателей. А на кухне из дыры под мойкой часто вылезали длинные тощие крысы. Как можно догадаться, эти встречи тоже не приводили меня в восторг.

Во дворе родительского дома всегда играла компания мальчишек старше меня. Я был для них чужим. Они постоянно издевались надо мной: отводили на стройку, чтобы выкинуть мою любимую игрушку в котлован; угощали конфетами, которые оборачивались пустыми фантиками, стоило к ним прикоснуться; кидались маленькими дикими яблочками; гоняли меня вокруг дома прутиком, как поросенка.

Лучом света в этом темном царстве была для меня Карина, моя ровесница. Она жила над нами, на втором этаже. Рома, который положил на нее глаз, не упускал ни единой возможности со мной подраться. Карине он не нравился, и мы часто прятались от него за кустами.

Как-то раз мне нестерпимо захотелось в туалет, и я попросил Карину прикрыть меня спиной, чтобы никто не видел, как я писаю. В это время проходил мимо наших кустов сослуживец отца. Он рассказал моим родителям, что я показывал девочке свои половые органы. Мои объяснения ни отец, ни мама не восприняли всерьез, а я не понимал, почему они придают такое значение столь незначительному факту.

После этого случая я видел Карину лишь однажды, когда мои родители пришли в гости к соседям. Ее правая рука была в гипсе. Она показала мне кровать, с которой неудачно упала. Я очень жалел ее тогда, но не знал, чем могу помочь.

В военном доме я постоянно ждал, когда меня заберет бабушка. Мои частые вопросы о том, когда она придет, злили отца. Помню, как «в воспитательных целях» он закрыл меня в ванной без света. По полу ползала огромная двухвостка. Я стучал в дверь, чтобы меня выпустили. Оцепенев от отчаяния, стал смотреть на вытяжку, через которую струился дневной свет. Он был моим спасательным кругом в окружающем мраке.

Как-то отец повез меня на рыбалку. Мы стояли у водоема, больше похожего на лужу. Комары искусали меня с ног до головы. Одетый в майку и шорты, я мерз и чесался. Ближе к вечеру отец понял, что рыба здесь не водится. Его машина завязла в грязи. Мимо проезжала «Нива», которая попыталась нас вытащить. Отец привязал трос к бамперу. Когда «Нива» тронулась, он оторвался. Мы заехали в магазин, чтобы купить рыбы. Отец не мог вернуться с пустыми руками. Это была единственная рыбалка в моей жизни.

Из-за отца мне пришлось испытать и совсем неприятные, болезненные ощущения. Мне пять лет. Областная больница, передо мной – врач. Он долго держит над спиртовой свечой узкий инструмент, похожий на загнутую иглу. Затем просит маму открыть головку моего члена. Вводит этот инструмент внутрь. Ужасная боль пронзает меня. Меня отводят в другой кабинет. Я должен раздеться ниже пояса и залезть на холодный стол. Совсем близко ко мне разные по ширине приборы, напоминающие железные дубинки. Вот врач берет самую широкую, и я прошу взять поменьше. Он смеется в ответ и вводит эту холодную штуку в меня ректально. Я умоляю вытащить ее из меня, но врач вкручивает свой изуверский инструмент все глубже. Когда наконец я выхожу из кабинета, сразу бросаюсь к маме и вцепляюсь в нее.

Когда я стал старше, она рассказала, что это обследование было следствием венерической инфекции, которой ее заразил отец. Он не стеснялся проводить время с другими женщинами без презерватива.

После этого я долго не видел отца. Почти забыл, как он выглядит.

Однажды я пошел покупать жвачку в центральный киоск ради наклеек внутри. Взял с собой старый широкий кошелек, который мне отдал дед. Он был большим, из-за чего приходилось держать его двумя руками перед собой. Неожиданно передо мной возник отец. Я так испугался, будто бы увидел задиравшего меня подростка. Он спросил, почему я несу кошелек на виду. А у меня даже не было мысли, что его могут отобрать на улице, где ходят взрослые. Отец засунул мне кошелек за пояс, прикрыв футболкой.

За год до школы меня решили отдать в детский сад, чтобы я привык к обществу других детей. В целом новая обстановка меня увлекала. Однако я сильно пугался, когда дети носились, кидаясь игрушками. Я забирался на подоконник, чтобы быть подальше от них. В сон-час они мешали мне спать. У бабушки я всегда спал днем. Садиковская еда мне не нравилась, и я ел только хлеб и гороховую кашу. От вида густого киселя и молочного супа с пенкой меня тошнило. После полдника я только и думал о том, чтобы меня скорее забрали домой.

В один из пасмурных осенних вечеров отец приехал за мной в детсад. Он редко это делал. Мы медленно и тряско катились по дорожной колее, он рассказывал непонятные вещи: «Теперь ты не единственный ребенок в семье. У тебя появился братик». Я молча недоумевал, как и откуда этот братик мог появиться. А отец продолжал: «Теперь ты старший. Больше никто не будет обращать внимания на твои капризы. Он очень крикливый, нам придется постоянно ночью вставать, чтобы успокаивать его».

Он говорил и говорил, но я не слушал, не в силах осознать этот поток странных речей.

– Хочешь познакомиться с братом? – издевательски спросил он.

– Я возьму топор и зарублю его, – резко ответил я.

Отец громко засмеялся.

Его раздражало, что бабушка с дедом растят меня нежным. Он считал – я должен почувствовать настоящую жизнь.

Если бы не разговор в машине, возможно, я отнесся бы к появлению брата по-другому. Но к моему счастью, родители оставили меня у бабушки с дедом, посвятив себя заботам о младенце, который появился на свет не в последнюю очередь из-за большого заблуждения, что ребенок может скрепить разваливающийся брак. Лишь спустя полтора года, когда мама решила уйти от отца, я стал жить с ней и братом.

В шесть лет меня решили отдать в нулевой класс. Я должен был пройти собеседование. Бабушка меня хорошо подготовила: научила читать, считать и писать. Однако, когда меня попросили рассказать стихотворение, я испугался. Со мной никто не учил стихи. Я не нашел ничего лучше, чем произнести шутливую присказку деда: «Села муха на варенье, вот и все стихотворенье». Учительница посмеялась и сказала, что возьмет меня к себе в класс. Со временем я понял: находчивость может спасти в тупиковых ситуациях. Однако тогда я искренне верил, будто рассказываю стихотворение, только очень короткое.

Нулевой класс располагался в том же помещении, где была группа моего детсада. Все мои одногруппники учились со мной. На стены повесили старые плакаты с комбайнами и советскими трудовыми лозунгами. Впервые я увидел профиль Ленина.

Мне нравилось, что половину дня мы сидели за партами, а потом шли в спортзал разминаться. Я там часто забирался по лестнице на узкий подоконник под потолком. Согнув спину, смотрел в узкие форточки, пока меня не просили слезть оттуда.

Из всех предметов мне не нравился лишь английский язык. Меня раздражали транскрипции и слоги, которые читались по-разному. После одного из таких занятий мне стало обидно, что я ничего не понимаю, и, забившись за трубу в раздевалке, я успокаивал себя мыслью, что вечером посмотрю «Спокойной ночи, малыши». Однако жизнь в школе открывала особый мир, где у меня была своя роль: теперь я приходил домой с историями, словно взрослый, вернувшийся с работы.

К этому времени, как и обещал отец, я перестал быть центром вселенной. Теперь на меня возлагалась ответственность смотреть за младшим братом. От злости я показывал ему голый зад, пока никто не видел. Потом осознал, что роль человека, которому доверяют опеку, интереснее, чем роль опекаемого. У меня появилась частичка власти взрослых.

Из нулевого класса нас перевели сразу во второй. Теперь я стал самостоятельно ходить в школу. Соседняя группа сверстников в это время именовалась первым классом. Видя их на прогулке, я чувствовал себя взрослее, а разница была лишь в эфемерной цифре. В среднюю школу все пошли в один год: они из третьего, а мы из четвертого класса.

На восьмой день рождения мама мне подарила «Энциклопедию для маленьких джентльменов». Эта книга еще больше открывала мне взрослый мир. В ней содержалось много познавательной информации, как правильно вести себя в обществе. Только одна часть оставалась мне недоступна – бабушка заклеила прозрачной клейкой бумагой главу о сексе. Терзаемый интересом, я все же не решился ее вскрыть.

В тот год во мне начали просыпаться половые инстинкты. Впервые я ощутил это, когда смотрел фильм «Бэтмен и Робин». Ума Турман появилась на экране в обтягивающем зеленом костюме ядовитого плюща, и во мне возникло непонятное будоражащее чувство. Я попытался спросить у мамы, нормально ли испытывать что-то подобное. Она меня не поняла – подумала, я говорю с ней о сюжете.

Раньше я уже видел сексуализированные образы в кино, но никак не реагировал. Мой дед несколько раз при мне смотрел фильм «В осаде» со знаменитой сценой, где танцовщица в стрингах вылезает из торта. И вот мне семь, и дед неожиданно закрывает мне рукой глаза на пикантном моменте.

В новогодние каникулы 1998 года по телевидению шла реклама «Шоугёлз» Пола Верховена. Я прочел в телепрограмме, что кино будут показывать поздно вечером, и старался не заснуть. Прокравшись в другую комнату, включил телевизор. Неожиданно пришел дед и отправил меня спать, однако сам не вернулся в кровать. Похоже, он тоже ждал этого фильма.

* * *

Поздним летом того же 1998 года я наблюдал неприятную сцену. Отец с мамой громко ругались у кустов малины, рядом с соседской деревянной изгородью. Он толкнул ее на забор. Мама поцарапала ему лицо и сорвала очки. Отец пытался ее схватить, но она вырвалась. Тут на громкую ссору вышла бабушка и взяла топор. Сказала, чтобы ноги его здесь не было.

Мама смогла отсудить у хлебозавода, на котором трудилась юристом, четырехкомнатную квартиру. Отец сделал в ней хороший ремонт. Кухня выложена плиткой, в комнатах стояли новые двери из хвойного бруса, потолки в коридоре увешаны зеркалами. Люди, впервые приходившие в гости, думали, что это второй уровень.

Когда мама забрала у отца ключи от дома, он взял в гараже лестницу и стал долбить в окна квартиры. Разбил одно из них и сильно порезался. Не удержавшись, упал с лестницы, но не успокоился. Пошел в дом к моей бабушке, чтобы поговорить с женой. Дед положил его лицом в пол на крыльце. Отец сказал, что так просто это не оставит. Вскоре мама развелась с ним, а он уехал из города.

* * *

В январе 1999 года наш класс во время продленки повели на центральную площадь покататься с горки. Это была высокая крутая деревянная конструкция. У меня не было ледянки – пришлось съезжать на брошенном кем-то куске ДВП. Никто не контролировал, сколько человек одновременно взбирается на горку. Взрослые говорили о своем, сбившись в кружок. Я несколько раз скатился. С нами зачастили съезжать ребята постарше. Я не успел отойти от подножия горки, когда вдруг на скорости мне в голову ботинками влетел подросток. Меня развернуло, и еще несколько человек въехали мне по лицу. Я встал. Кружилась голова, жутко звенело в ушах. Я посмотрел на горку – там громко плакала одноклассница, которая мне нравилась. Я попросил учительницу помочь этой девочке. «Илья, она несколько дней не ходит в школу. Ее здесь нет. Что с тобой?» – ответила она мне. Заметив мое припухшее лицо и отпечатки подошв на моей куртке, учительница отправила меня домой.

К вечеру меня стало тошнить. Головные боли не прошли и спустя неделю. Я не мог концентрироваться. Врач прописал таблетки, но они не помогали. Со мной стали происходить странные вещи: мне важно было дотрагиваться до вещей минимум два раза. Иногда я не мог остановиться и трогал ручки дверей и выключатели по пять-шесть раз. Я не мог уснуть. Без конца ерзал на своей раскладушке (кровать была занята бабушкой и дедом, а диван – мамой и братом). Бабушка садилась рядом со мной. Просила считать до ста, обещая, что так я быстрее засну. Я сбивался, начинал все сначала – не мог остановить этот процесс в голове.

В школе начали замечать мои странности. Один раз, когда ребята толкались в раздевалке, кто-то упал. Я почувствовал, что должен дотронуться до него ногой несколько раз. Со стороны это выглядело так, будто я пинаю человека. Одноклассники знали, что я не дерусь, думали – дурачусь. Однако классный руководитель не могла оставить такое поведение без внимания, попросила маму сводить меня к психиатру.

Наш врач дал направление в областную больницу, и в конце февраля рано утром меня повезли туда. На заднем сиденье укачивало. Голова болела еще сильнее. Я держался за поручень над окном, пытаясь сдержать таким образом тошноту. Заодно придерживал мамин широкоплечий пиджак, висевший рядом.

Врач спросила, почему я так себя веду. Я не знал, как правильно сформулировать ответ. Сказал: «Чувствую, если не сделаю так, мне станет плохо». Врач допытывалась, слышу ли я голос внутри себя. Я не слышал. Объяснил еще раз, что лишь чувствую необходимость повторений. Может, мной управляют человечки изнутри, спрашивала она. Я сказал, что не знаю. А не вселился ли в меня дух? Я пришел в замешательство. Пришлось ответить, что мной, вероятно, кто-то руководит, потому что сам я не хочу часто дотрагиваться до предметов. Врач выписала мне направление на госпитализацию, подозревая у меня детскую шизофрению. Временное обсессивно-компульсивное расстройство от сотрясения мозга врач не допускала. В этой больнице клеймили, а не лечили.

Мама купила мне в ближайшем магазине продукты, а затем отвела меня на третий этаж. Она нажала на черный звонок, и через мгновение в огромной железной двери зашевелились скрипящие шестерни, будто открывался вход в средневековый замок. Мне сказали сидеть в коридоре, пока моя мама общается с заведующим отделением. Вокруг ходило много детей разных возрастов. Впереди стояла очередь перед кабинетом, где выдавали лекарства. Я сел в самый угол, ближе к окну, надеясь, что меня здесь не оставят.

Мама позвала меня в кабинет к заведующему. За столом сидел крепкий улыбчивый мужчина средних лет. Он сказал, что хочет узнать меня поближе, из-за чего мне придется остаться здесь на несколько дней. Потом вызвал медсестру, чтобы та проводила меня.

Лучше не брать все продукты в сумке с собой, сказала она, предложила оставить в комнате для персонала. В палате, куда меня привели, было двадцать коек – в три ряда. Моя – третья с краю от входа. Я положил в тумбочку полотенце с мылом. Ко мне сразу же подошли парни постарше. Спросили, есть ли у меня конфеты. Я ответил, что нет. Они порылись в моей тумбочке и ушли разочарованными. Все это напоминало мне летний лагерь в школе. Там в сон-час меня постоянно пинали в кровати или отбирали подушку.

Еще помню: на школьном стадионе несколько вожатых щелкали семечки, один из них сказал, чтобы я не дергался, пока засовывал мне в ухо шелуху. Я пытался вырваться, но он удерживал меня, стремясь, казалось, набить скорлупой мою голову с обеих сторон. Она была острой и мокрой от его слюны. В туалете я помыл уши, но что-то застряло внутри. Я рассказал про случившееся отцу, когда он за мной пришел. Он попросил показать того, кто это сделал. В коридоре школы я пытался отыскать обидчика, увидел парня, который стоял вместе с ним. Отец взял его за грудки, прижал к стене. Тот испуганно сказал, что он ни при чем, лишь стоял рядом. Мне стало стыдно, что я показал не на того, попросил отпустить парня. Отец поднялся к директору школы с угрозами организовать всевозможные ведомственные проверки. После этого я больше не посещал летние лагеря.

Из палаты меня позвала мама. Она сказала, что попытается связаться с отцом. Он переехал в этот город и, может быть, заберет меня. Если нет, она приедет за мной в следующие выходные.

В сон-час я лежал в кровати, ошарашенный тем, как внезапно оказался в своем нынешнем положении: вдали от дома, среди душевнобольных. У меня резко отпало желание прикасаться к предметам больше одного раза, но это не изменило ситуации. Я должен был принимать таблетки, от которых хотелось спать.

Я сидел в конце коридора, ожидая прихода отца, и глядел в окно. Солнце садилось за густой лес. Внезапно меня позвали в служебное помещение. В телефонной трубке я услышал знакомый голос. Отец сказал, что допоздна дежурит в пожарной части, но постарается меня забрать. Я сел у выхода и наблюдал за лампочкой, которая загоралась, когда кто-то нажимал на звонок. «Пора идти в палату», – сказала медсестра около восьми вечера. Я вцепился руками в край скамьи. Никогда больше я так не ждал отца. Лампочка загорелась. Я привстал, чтобы увидеть, кто войдет в дверь. Он! Я бросился обнимать его. Отцу выдали мои препараты на вечер.

Я радовался, что иду с ним домой, а не остался брошенным в переполненной палате. Квартиру – совсем маленькую – отец снимал неподалеку, рядом с пожарной частью, в которой работал. Мы поужинали на небольшой кухне с квадратным столом, а потом легли в комнате, где едва умещались кровать с креслом. Эта комната сильно отличалась от просторного зала в маминой квартире. Я вспоминал, как мы с отцом оставались там летом, смотрели допоздна фильмы, засыпая на ковре, когда еще не было мебели.

Утром я вернулся в больницу, не боясь, что останусь здесь на ночь. Заведующий отделением познакомил меня с лечащим врачом Анной Генриховной, молодой стройной длинноволосой блондинкой. Я потом часто замечал их вместе. В окно наблюдал, как она садится к нему в машину. Заведующий сказал, что мне требуется честно отвечать на все вопросы Анны Генриховны, потому что она будет писать научный труд обо мне. Мне понравилась мысль, что я стану героем ее работы.

Она каждый день давала мне различные задания. Это было интереснее, чем проводить время в палате. Основным видом досуга здесь был просмотр телевизора в большой комнате. Многие приносили с собой видеокассеты. В больнице я увидел впервые «Люди в черном», «Звездный десант», «День независимости». Складывалось ощущение, что фильмы про инопланетян специально подбирали под вкусы здешней публики. После обеда ребята постарше смотрели сериал «Беверли-Хиллз, 90210».

Первая неделя прошла быстро. Когда меня привезли на выходные к бабушке, она не выпускала меня из объятий. Брат тоже радовался моему возвращению. Подарил мне свою поделку. Я ел любимые Pringles и радовался, что снова стал центром внимания. Мои навязчивые состояния почти исчезли. Я больше не страдал от бессонницы – во многом из-за сильных таблеток, от которых моментально засыпал. Когда пришло время мне возвращаться в больницу, дед плакал. Но меня подбадривал: «Терпи казак – атаманом будешь!»

Лечащий врач сказала родителям, что я должен круглосуточно в течение недели оставаться в отделении. Ей хотелось понаблюдать за моим поведением во время сна. Я уже немного привык, поэтому не боялся ночевать там.

В моем расписании появилась звукотерапия: нескольких человек клали на мягкие матрасы в палате с голубыми оттенками и включали на магнитофоне звуки океана с пением дельфинов. Еще нас начали готовить к танцевальному выступлению для родителей.

Перед длинными мартовскими выходными маме по обыкновению выдали для меня таблетки, прием которых нельзя пропускать. В субботу она поняла, что таблеток мало – на три дня точно бы не хватило. В аптеке без рецепта их не получить. Она срочно повезла меня к отцу. Никто не обратил внимания, что я надел валенки.

Днем мы были у отца в квартире. Мама осталась на обед. Я подглядывал из коридора, как они в залитой светом кухне сидят рядом, общаясь как старые друзья.

В праздник отец сводил меня в театр юного зрителя. Я, шурша упаковкой на весь зал, ел шоколадную линейку. Потом он на рынке купил мне ведерко клубничного джема. И я с удовольствием намазывал джем на хлеб с маслом, пока смотрел с отцом по Первому каналу премьеру фильма «Перекресток» с Леонидом Ярмольником. Хорошо, что таблеток не хватило. Благодаря этому я провел прекрасный день – с отцом ощущалась атмосфера нового времени. Мне нравилась суета большого города. По вечерам мы смотрели «Улицы разбитых фонарей». В сериале все казалось настоящим – не таким, как в мыльных операх, которые любила бабушка. В больнице я провел полтора месяца. На консилиуме врачи задавали мне множество вопросов по поводу моих навязчивых состояний. Я пояснил, что несколько дней назад потрогал выключатель три раза, а в целом почти перестал так делать. Последний вопрос, который меня крайне удивил, касался моего рисунка «Робокоп».

– Ты хочешь быть роботом?

– Нет, мне нравится быть собой. Робот не может чувствовать мир так же, как человек. В кино он сильно от этого страдает. Он сам хочет снова стать прежним.

Они что-то записали и отпустили меня. В коридоре сидели мама с отцом. Она нервно убирала назад волосы желтой плоской расческой. Когда родителей пригласили в кабинет, мама засунула ее в свой кожаный сапог.