скачать книгу бесплатно
– Этот халатик мы на нее наденем. А другие платья положим в коробочку.
– Да ведь коробочка не войдет в конверт!
Наташа на секунду задумалась.
– И сама Дюймовочка в конверте не поместится, – сказала она, повертев в руках куколку. – Мы с тобой лучше вот что сделаем: завернем все в бумагу, перевяжем веревочкой и отнесем к воротам больницы. Там берут и пакеты и письма.
Она заботливо оправила простынки и одеяльце на кукольной кровати и приперла поплотнее дверцу опустевшего зеркального шкафа.
– Ты еще играешь иногда в игрушки? – спросила Катя.
– Нет, уже не играю, – слегка вздохнув, сказала Наташа. – Некогда, знаешь… Да не выбрасывать же их! Все-таки как-то жалко… Ну вот, я и решила: пусть еще год постоят. А когда перейду в пятый класс, подарю кому-нибудь… – Наташа как-то грустно усмехнулась. – Если бы я в этом году не осталась, а перешла, ничего этого у меня, наверно, уже не было бы… – Она тряхнула головой, как будто для того, чтобы отмахнуться от неприятной мысли, и озабоченно поглядела на часы. – Ой, Катенька, уже скоро три, а я еще и за дело не бралась. Мне надо картошку почистить и суп на плиту поставить.
– А уроки когда же?
– А вот картошка будет вариться, а я буду учиться. – Наташа засмеялась: – Как складно вышло – правда? Ну, пойдем со мной на кухню. Мне картошку чистить веселей будет.
– Ладно, пойдем. Только на минутку. Уже домой пора.
– Успеешь! Долго ли тебе дойти до дому? Минут десять – не больше.
– Даже меньше!
И девочки побежали по коридору на кухню.
У белой газовой плиты стояла худенькая седая женщина и переворачивала на сковороде котлеты. Катя подумала, что это чья-нибудь бабушка, но Наташа шепнула ей, что это не бабушка, а мать той самой Муры, которая открыла им дверь. Масло на сковороде плевалось и брызгалось, суп в кастрюле бурлил, выбрасывая клубы пара.
– Мура! – крикнула мать, выглянув в коридор. – Принеси тарелку, я тебе супу налью. Слышишь, Мура?
– Слышу, – отозвалась из комнаты Мура. – Не глухая.
Не дождавшись ее, мать сама побежала за тарелкой.
А Наташа в это время стояла у своего столика и ловко – неторопливо, но быстро – делала свое дело. Картофелины одна за другой послушно поворачивались у нее в руке, оставляя под ножом длинную тонкую ленточку шелухи, и звучно падали в кастрюльку, полную воды.
В коридоре опять раздались частые шлепающие шажки. Мурина мать суетливо вошла в кухню и стала наливать в тарелку суп.
– Мама, – донесся из комнаты сонный и недовольный голос Муры, – я не буду есть, я спешу! Три часа ты разогреваешь этот несчастный обед… Фуфка, не царапайся!
– Да ведь я уже несу! – крикнула мать с отчаянием в голосе и почти побежала в комнату, неся на вытянутых руках дымящуюся тарелку с супом.
Наташа и Катя переглянулись.
– Вот всегда она так! – сказала Наташа, когда девочки опять остались одни. – Барыня какая! Смотреть противно!
– Еще бы! – решительно подхватила Катя и вдруг сразу замолчала.
Ей стало жарко, покраснели уши, кровь прилила к щекам… Она вспомнила, как третьего дня после обеда бабушка попросила ее помыть посуду. Она сказала: «сейчас», и стала дочитывать страничку в одной очень интересной книжке. Дочитала и незаметно перескочила на другую страницу, потом – на третью…
«Что же ты, Катенька?» – спросила бабушка.
«Сейчас. Вот до главы дочитаю».
«Да ведь вода остынет».
«Ах, бабушка, какая ты!.. Я же сказала: сейчас».
Бабушка ничего не ответила, встала и вышла из комнаты.
…А когда Катя дочитала главу и, заглянув в конец следующей, прибежала на кухню, посуда была уже вымыта.
Бабушка перетирала последние тарелки. Не глядя на внучку, она сказала:
«Ступай, ступай себе! Твое дело – обедать, а постряпают да приберут другие. Ты у нас барыня!..»
Неужели же она, Катя, похожа на эту противную Муру? Нет, ни за что!
Она быстро соскочила с высокой табуретки, на которую было присела.
– Вот что, Наташа: ты захвати Дюймовочку завтра в школу. На большой перемене мы и письмо вместе напишем и пакет приготовим. А сейчас я пойду. Уже поздно. Бабушка из-за меня второй раз обед греть будет…
Наскоро попрощавшись с Наташей и застегивая на ходу пуговицы пальтишка, Катя выбежала на улицу.
Круглые электрические часы на углу показывали ровно четыре! Большая стрелка подскочила и передвинулась, прямо на глазах, еще на одну минуту дальше. Катя со всех ног побежала домой.
«И что я за человек такой! – с досадой думала она на бегу. – Наташу пожалела – так Аню обидела. Про Аню думаю – так про бабушку забыла. Не умею я как-то про всех думать сразу!..»
Одним духом она взлетела по лестнице и нажала кнопку звонка. Дверь открыла бабушка.
– Пообедали уже? – с тревогой крикнула Катя.
– А что – проголодалась очень? – ласково спросила бабушка. – Ну, иди, иди, покормлю. А мы с Мишенькой хотели было Танюшу подождать. Она с минуты на минуту вернется.
Катя перевела дух.
– Ну, так и я буду ждать! – сказала она весело. – Хоть до завтрашнего дня! А после обеда я всю посуду перемою. И кастрюли вымою и сковородку вычищу. Хорошо, бабушка?
Бабушка из-под очков поглядела на нее и вдруг засмеялась.
– Да уж чего лучше! – сказала она. – А ты что это сегодня такая сознательная? Где ума-разума набралась?
Катя смущенно усмехнулась и вместо ответа спросила:
– А ты, бабушка, почему такая догадливая? Где ума-разума набралась?
Бабушка хитро прищурила свои черные живые глаза.
– А там же, где ты, внученька, – сказала она. – На людей посмотрю и себе заметку сделаю.
За стеклянной стеной
В вечерней полутьме больничной палаты было как-то особенно тихо…
Аня очнулась на незнакомой белой кровати. Все кругом было странно и удивительно. Она лежала одна – и не одна: в комнатке были стеклянные стены, и за стеной виднелась такая же комнатка. А за той стеклянной стеной открывался еще длинный ряд стеклянных стен.
«Почему здесь все стеклянное?» – подумала Аня.
Что-то приятно холодило ее тяжелую, горячую голову. Она с трудом приподняла руку и нащупала на лбу завернутый в полотенце небольшой резиновый пузырь. Он был наполнен хрустящими кусочками льда. Аня провела рукой по коротко остриженной голове.
«Нет кос, остригли!» – поняла она и сквозь слипшиеся ресницы посмотрела по сторонам.
За ближайшей стеклянной перегородкой сидела на кровати девочка. Шея и ухо у нее были забинтованы. Заметив, что Аня уже не спит, девочка пододвинулась поближе к стеклу и спросила:
– Как тебя зовут? А? Ты в каком классе учишься?
Но Аня молчала. Что-то душное, тяжелое словно навалилось ей на грудь, сковало руки и ноги, налило свинцом голову, затуманило глаза. Даже одно какое-нибудь словечко Ане было бы трудно выговорить. Хотелось лежать не двигаясь, хотелось, чтобы девочка ни о чем не спрашивала, а лучше сама рассказала бы обо всем – и почему здесь все стеклянное, и давно ли ее, Аню, привезли в больницу, и не видела ли девочка Анину маму.
Но не было сил расспрашивать. Аня опять закрыла глаза, и ей представилось, будто она снова дома. Мама осторожно одевает ее, чтобы везти в больницу. Одевает как маленькую – натягивает на ноги длинные чулки, вместе с папой приподнимает ее, чтобы завернуть в одеяло. Аня слышит их голоса, ласковые, встревоженные, но никак не может разобрать, что они говорят. А потом ее укладывают на носилки, и два санитара в белых халатах, в высоких сапогах поднимают носилки и бережно несут из комнаты. Чуть покачиваясь, Аня как будто плывет куда-то, а мама идет рядом и поправляет на ходу Анино одеяло. Вот и ступеньки лестницы, по которым еще так недавно она весело сбежала вниз, отправляясь в школу.
Школа! Первое сентября! Как хорошо, как весело началось это утро и как грустно кончилось! Подумать только – она поссорилась со своей самой лучшей подругой, с Катей! А ведь они дружат так давно, даже не с первого класса, а еще раньше – со старшей группы детского сада…
«И что я наделала! – думала Аня, перебирая горячими неловкими пальцами край простыни. – За один день все успела – и Кате наговорила не знаю что и новую девочку обидела. Из-за этой глупой ссоры Кате попало от Людмилы Федоровны. Рассадили нас… А все из-за чего?»
Аня напрягла память, вспоминая.
«Из-за чего же?»
Но вспомнить было трудно. Перед глазами вставало румяное лицо Наташи, робко поглядывающей на Катю и Аню, и сама Катя, сначала такая веселая, счастливая, а потом недовольная, хмурая. И во всем, как всегда, виновата она, Аня! Взяла и сама испортила всем праздник! И теперь, конечно, все на нее сердятся. «Это кто такая Аня? – спросила, наверно, Наташа. – Та противная девчонка, что так задается?» – «Да, – сказала, должно быть, Катя, – та самая. Только раньше она такой не была. Не знаю, что с ней сделалось».
И Катя, конечно, не захочет с ней больше дружить. Еще бы, кому охота водиться с такой злючкой? А ведь все могло быть так хорошо! Катя сама обещала помогать Ане по русскому письменному, они бы часто-часто бегали друг к другу – и уроки готовить и просто так, поиграть. А теперь ничего этого не будет. Она заболела, сильно заболела, может быть на целый месяц, на два, на три. За три месяца так отстанешь от класса, что уж и не догнать, как ни старайся. Чего доброго, еще на второй год оставят. На второй год! Второгодница…
Аня заметалась, застонала. И сейчас же девочка за стеклянной стеной стала громко звать няню:
– Нянечка, няня! Новенькой плохо!
«Новенькой», – подумала Аня. – А я не могла назвать Наташу «новенькой». «Второгодницей» ее обозвала. А ведь она болела, как и я…»
Дверь из коридора приоткрылась, и к Ане легкими быстрыми шажками подошла маленькая старушка няня.
Она была вся в белом, только тапочки у нее были черные. И Аня вдруг почувствовала, что она не может смотреть на черное – от этого голова начинает еще сильнее болеть. И Аня подняла глаза на белый нянин халат.
– Что, доченька, что? – спросила няня, склонившись над ней. – Головушка болит? Может, попить хочешь? – И няня поднесла к Аниным пересохшим губам ложечку с чаем. – Не надо, детка, плакать. Скоро поправишься, опять в школу пойдешь.
– Нянечка, – с трудом выговорила Аня, – можно мне письмо послать?
– Письмо? – удивилась няня. – Маме, наверно? Да мама завтра и сама к окошку подойдет. Она и нынче приходила, все на тебя смотрела.
– В школу… письмо, – чуть слышно произнесла Аня. – Подруге.
Няня осторожно поправила подушку под Аниной головой:
– В школу, деточка, писать нельзя. Эта болезнь прилипчивая. Заразиться могут подруги.
– И большие могут заразиться?
– Бывает, что и большие заражаются.
– Значит, и учительнице нельзя написать?
– Никому нельзя, – строго сказала няня. – А сюда – пожалуйста, сколько угодно.
«Сюда!.. – подумала с горечью Аня. – Станет ей Катя писать сюда после всего, что было!»
Ах, что же ей теперь делать? Что делать? Если бы она хоть пять минут могла поговорить с Катей, она бы все, все объяснила… Сказала бы, что у нее и тогда уже сильно болела голова и это, наверно, от болезни она была такая плохая. И Катя, конечно, все бы сразу поняла и перестала сердиться. Только бы пять минут!.. Так нет! Нельзя повидать Катю и на одну минуточку.
В письме так хорошо не напишешь, как на словах скажешь. Но все-таки хоть бы позволили записку написать! Да ведь не позволят. И просить-то даже нельзя: болезнь, говорят, прилипчивая… Что же делать? Маме сказать? Через стекло? Ничего она через стекло не разберет. Только будет кивать да говорить: «Хорошо, деточка! Лежи спокойно, деточка!» А разобрать – не разберет.
И, значит, все три месяца Катя так и будет думать про нее, что она скверная, злая, противная – самая плохая в классе. Будет так думать и разлюбит ее совсем. И все девочки разлюбят. И Людмила Федоровна, наверно…
Она всхлипнула, и слезы ручейками потекли у нее по щекам – в рот, в уши, за воротник больничной рубашки.
Во рту сделалось солоно и горько. Горячая наволочка под щекой смокла.
– Кто у нас тут плачет? – вдруг услышала Аня чей-то ласково-сердитый голос и увидела над собой тоненькую девушку в белой пышной косынке.
– Это – наша новенькая, – ответила за стеной девочка. – Тетя Муся, я к ней нянечку позвала.
Тетя Муся – это была медицинская сестра – осторожно вытерла полотенцем Анины глаза и щеки, перевернула подушку и сменила потеплевший и потяжелевший пузырь. Ане опять стало как-то прохладнее и легче.
Потом тетя Муся присела на табуреточку возле Аниной постели и стала говорить, что никто из детей не плачет, даже самые маленькие, и что скоро Аню переведут из бокса – так называются эти стеклянные комнатки – в общую палату. А там весело – ребята и в разные игры играют и книжки читают. И даже ходить им позволяют, как будто это и не больница вовсе, а детский санаторий.
Аня хотела было рассказать этой ласковой тете Мусе, что она не скучает и не боится, а плачет совсем из-за другого. Но у нее не было сил говорить, да и все равно тетя Муся не поняла бы, наверно, всего, что случилось. Она закрыла глаза. Пузырь со льдом так славно холодил лоб. Кругом было тихо, и Аня уснула под мерный, убаюкивающий голос тети Муси.
А утром, когда она проснулась, все эти стеклянные комнатки заливало веселое солнце. Из-за стеклянной стены смотрела на нее девочка – та самая, с обвязанной головой, – которой так хотелось вчера вечером поговорить с Аней.
– Тебе лучше? – спросила девочка. – Хочешь, я тебе книжку почитаю? Интересная!
Но Ане все еще трудно было не только разговаривать, но даже слушать. Ей хотелось лежать на спине и смотреть, как за окном кружатся на лету желтые сухие листья.
Засыпая и снова просыпаясь, она смутно, сквозь сон, чувствовала холодное стекло термометра у себя под мышкой. Чувствовала, как няня умывает ее, дает пить, и вдруг, совсем неожиданно, увидела перед собой высокого незнакомого человека в белом халате, белой полотняной шапочке и поняла, что это доктор. Рядом с ним стояла тетя Муся, и Аня сегодня как будто впервые увидела ее, хотя тетя Муся уже мерила ей рано утром температуру. Тетя Муся была беленькая, голубоглазая и такая молодая, что ее можно бы звать просто – Муся. Поодаль, у дверей, стояла та самая старушка няня, которая вчера раньше всех подошла к Аниной постели. В руках у нее была какая-то плетеная корзинка с пакетами.
– Ну-ка, стрижка-брижка, – весело сказал доктор, присаживаясь возле Ани, – как дела? Говорят, ты весь бокс слезами затопила. По маме скучаешь?
– Да нет… я не оттого, – шепотом сказала Аня.
– Отчего же?
Аня молчала.
