След у высохшей реки

Игорь Римски

След у высохшей реки

Я заметил окаменевший след на самом закате марсианского дня. Тонкая гряда облаков темнела на фоне бледно‑голубого неба, словно полупрозрачная вуаль, наброшенная на бескрайний простор. Солнце висело почти над линией горизонта – тускло‑оранжевое, почти медное; на него можно было смотреть без светофильтра, и в этом была особая, почти интимная близость к светилу. Валуны на плато отбрасывали длинные размытые тени, похожие на застывшие чёрные реки, неторопливо текущие от невидимых истоков.

Тишина на Марсе. Тишина здесь была особенной – не мёртвой, а наполненной едва уловимыми шорохами: шелестом песка, перекатывающегося по древним склонам, еле доносимым наружными микрофонами; звуками дыхания; стуком сердца. Тишина на Марсе. Словно невидимый океан, обволакивает каждый камень, каждую песчинку, каждое движение. В ней нет пустоты – в ней сокрыта древняя память планеты, молчаливый рассказ о миллиардах лет одиночества.

Ветер, скользящий между скал, не нарушает эту тишину – он становится её частью, едва уловимым шёпотом на грани восприятия. Его дыхание едва заметно: оно лишь слегка шевелит красноватую пыль, поднимая крошечные вихри, которые медленно растворяются в разрежённом воздухе. В этой тишине каждый звук обретает необычайную чёткость, но и быстро гаснет. Шаг по каменистой поверхности звучит глухо и коротко – будто планета поглощает звуки, не желая их удерживать. Металлический скрип механизмов краулера разносится на считанные метры, а затем растворяется, словно его и не было.

Иногда, в редкие моменты абсолютного безветрия, можно услышать собственное сердцебиение – настолько пронзительна эта тишина. Она заставляет прислушиваться к себе, к своим мыслям, к едва уловимым внутренним ритмам. В ней есть что‑то гипнотическое.

И в этом безмолвии рождается странное чувство: будто сама планета говорит, но не словами, а паузами между ними. Её речь – это длинные тени валунов, застывшие в закатном свете; это причудливые узоры трещин на камнях; это бесконечная череда звёзд, загорающихся в кристально‑чистом небе. Тишина Марса – не отсутствие звука. Это другой звук. Звук вечности.

Я шел к куполу погруженный в свои мысли и не сразу заметил след. Прошёл мимо, механически переставляя ноги по каменистой поверхности. И вдруг что‑то заставило меня замедлиться. Я обернулся – и увидел: это был чёткий отпечаток на давно застывшей почве – почве, окаменевшей, должно быть, миллионы лет назад. В первое мгновение я даже не осознал, на что смотрю. Глаз скользил по контуру, пытаясь сопоставить увиденное с известными образами, но тщетно. Что это? Прихоть геологических процессов? Или след биосигнатуры?

Я с трудом присел, прикоснулся к поверхности перчаткой скафандра. Свет закатного солнца, подчеркивал рельеф окаменелости. Форма была слишком правильной, слишком намеренной, чтобы списать её на случайность. Чёткая, прекрасно сохранившаяся – словно кто‑то бережно впечатал её в камень и законсервировал на вечность.

«Трилобит?» – мелькнула мысль. Но нет, похоже, но нет. Контур более симметричными, с геометрически правильными углублениями, будто вычерченными по линейке. Я провёл пальцем по краю, через сенсор перчатки пытаясь ощутить текстуру, представить, какой могла быть та неведомая сущность, оставившая этот след.

Каковы шансы были его обнаружить? И как мы его не заметили раньше? Много экспедиций прошло по этому плато, много камер и датчиков скользило по этой поверхности – и ни один не уловил эту деталь.

Всё дело в спешке, да. В вечной гонке за результатами, в списках обязательных задач, в жёстких временных рамках. А сейчас у меня есть время – целая бездна времени. Я просто маюсь от безделья, дожидаясь следующего этапа миссии, и именно это вынужденное промедление подарило мне встречу с тайной. Я сидел, разглядывая окаменелость, и чувствовал, как внутри растёт странное волнение – не восторг первооткрывателя, а почти благоговейный трепет перед чем‑то неизъяснимым. Что это было? Кто это был? И сколько ещё загадок хранит эта молчаливая планета, терпеливо ожидая, пока кто‑нибудь остановится, обернётся и увидим? Я достал камеру, зафиксировал находку со всех ракурсов, но понимал: никакие снимки не передадут того ощущения соприкосновения с вечностью, которое я испытал в этот момент.

Наш лагерь стоял на небольшом возвышении – холме, который петлёй огибало древнее русло высохшей реки. Его извилистые линии, вычерченные временем в красно‑оранжевой почве, напоминали застывшие волны окаменевшего моря. По утрам тени от скальных выступов медленно ползли по дну русла, словно призраки давно ушедшей воды, а к полудню исчезали, растворяясь в свете марсианского дня.

Когда команда Герхарда ускакала на своих «песчаных блохах» исследовать Лабиринт Ночи, я остался один. Я, конечно же, не социофоб и даже не интроверт в классическом понимании. Просто устал от суеты, шума и гама, стоявшего целый день в нашем крохотном куполе. Там даже уединиться некуда: три спальных отсека, лабораторный модуль и общий центр управления теснились под полусферическим куполом, словно игрушки в слишком маленькой коробке. Каждый шаг, каждое слово, каждый вздох – всё было на виду. Понятное дело, это не пятизвёздочные апартаменты. Тут их ещё не будет лет сто, наверное, хотя кто знает – может, через полвека первые туристические базы уже начнут расти на этих красных равнинах.

Первые сутки я наводил порядок. Геологи оставили купол в состоянии, напоминающем поле боя: разбросанные образцы пород, незакрытые контейнеры с реагентами, записи, хаотично разбросанные по терминалам. Я методично прибирался, сортировал находки, перезагружал системы, которые нуждались в техобслуживании. Это было почти медитативно – в ритме монотонных действий находить покой.

Потом начались будни.

Раз в сутки – сеанс связи с Землёй. Ну, собственно говоря, с такими задержками в передаче сигнала (семь‑восемь минут в одну сторону) это даже не сеанс, а сплошное ожидание. А куда спешить? Время здесь течёт иначе. Задаёшь вопрос, смотришь на мигающий индикатор, потом терпеливо ждёшь ответа, который приходит, когда ты уже успел забыть, о чём спрашивал.

Раз в сутки – связь с «бандой Герхарда». Их голоса, слегка искажённые помехами, доносили обрывки впечатлений: «Ты не поверишь, какие тут структуры!», «Похоже на искусственные образования, но пока не уверен», «Завтра попробуем зайти с юга». Я слушал, кивал, записывал данные, но в глубине души радовался, что сейчас не с ними.

Раз в сутки – доклад «Байкалу» на орбите. Стандартные фразы: «Системы функционируют», «Показатели в норме», «Никаких отклонений». Повторять это изо дня в день оказалось странно успокаивающим ритуалом.

И так – пять дней подряд.

У меня есть задачи, которые входят в обязательное ежедневное расписание. Но между этими обязанностями – часы тишины. Часы, когда можно просто сидеть у панорамного иллюминатора, наблюдать, как солнце катится по бледному небу, и думать. О доме. О том, что этот красный мир, такой чужой и в то же время завораживающий, постепенно становится частью меня.

На самом деле я пилот, а не смотритель, не завхоз и уж точно не сторож. Но с того времени, как мы спустились на посадочном модуле на поверхность, всё изменилось. Теперь мои «полёты» ограничиваются обходами лагеря – монотонными, почти ритуальными прогулками по одному и тому же маршруту.

Я обхожу свои владения раз в сутки, словно сторож. Маршрут неизменен: сначала – визуальный осмотр купола: проверяю герметичность стыков, состояние защитных экранов, прочность анкерных креплений, вкопанных в красноватую почву; затем – боксы метеостанций. Их две: одна установлена выше на холме (чтобы фиксировать верхние воздушные потоки), другая – в низине (для замеров температурной инверсии и концентрации пыли). Зачем так? Не спрашивайте меня. Положено – и это единственное объяснение, которое я получил при развёртывании лагеря; после – обход складских модулей, проверка систем энергоснабжения, осмотр вездеходов, припаркованных под навесом. Всё это занимает от силы час. Но в первые дни мне казалось, что и этого много.

Знаете, что странно? Я поймал себя на мысли, что мне не хватает колотушки. Той самой, что в старые добрые времена носили сторожа – тяжёлой, увесистой, с набалдашником. Здесь, на Марсе, колотушка, конечно, ни к чему, но сам ритуал обхода вдруг обрёл для меня смысл.

Я, конечно, отоспался за первые двое суток – впервые за месяцы предполётной подготовки и самого перелёта. На третьи сутки начал скучать. На четвёртые стал чаще запрашивать сеансы связи – с лагерем геологов, с бортом номер один на орбите – «Байкалом». По всяким пустяковым поводам:

«У вас там всё в порядке с питанием навигационных блоков?»

«Не заметили аномалий в атмосферном давлении?»

«Как самочувствие у Герхарда?».

Зимани, наш кэп, быстро просёк мою фишку. Через неделю он переложил обязанности по сеансам связи со мной на Василевского. Я не возражал – но и не обрадовался. Потому что с Женей особо не поговоришь.

– Ну как там у вас, нормально? – спрашивал я, стараясь придать своему голосу бодрость.

– Нормально, – отвечал Женя, не отрываясь от мониторов.

– Как капитан? – снова спрашивал я, стараясь продлить разговор.

– Нормально, – снова отвечал Василевский, даже не поворачиваясь. – Слушай, тут у нас работы много: нужно проверить навигацию и расчётные варианты на обратный путь, ещё распределить топливо по танкам. У тебя всё в порядке?

– Нормально! – бодро отвечал я, стараясь не выдать разочарования.

На этом сеанс заканчивался.

И снова – тишина. И снова – обход. И снова – ожидание.

На шестые сутки я увеличил время обходов чуть ли не вдвое. Просто чтобы заполнить это гнетущее одиночество, чтобы не чувствовать, как минуты растягиваются в часы, а часы – в дни. Я придирался к мелочам: перепроверял датчики, пересчитывал запасы, изучал трещины на поверхности камней.