скачать книгу бесплатно
А где деревня.
Весь честный мир
Мне верным другом стал.
Таких друзей у Форда не бывало!
И это – мой несметный капитал.
Ценнее нет на свете капитала.
Шестая мира —
Вся моя!
Таких богатств никто нигде не сыщет.
Уж если кто богат —
Так это я,
А Форд в моем понятье —
Просто нищий.
(Л. Завальнюк, «В пути». Амурское кн. изд-во, 1953)
Кто сейчас в этих ходульных, истертых от лозунгового употребления словах узнает мудрого и поэтически оригинального Леонида Завальнюка последней четверти века его жизни и творчества?
Именно об этом стихотворении Лосев пошутил в своей манере. Хлесткая эпиграмма потому и запомнилась, что была предельно лаконична и иронична. А со временем, как оказалось, в чем-то и прозорлива, если накладывать тему на наши дни.
Я не Форд,
И этим горд.
Соглашайся, мир честной,
Но не с Фордом, а со мной.
Форд не строил сотни ГЭС,
Не рубил под корень лес,
Не ходил он в ясли.
Сколотив свой капитал,
Форд смертельно подустал.
Эх, устал бы я с ним!..
Сейчас, когда, по официальным данным, в России более 400 долларовых миллиардеров, покупающих зарубежные хоккейные, баскетбольные и футбольные клубы и иные «златые горы», стала очевидной неэффективность «лобовой» пропаганды.
У Станислава Демидова, который тоже может считаться учеником Лосева, сложно и трудно складывалась литературная стезя. Из желания быть напечатанным Демидов порой грешил так называемыми «датскими» стихами, то есть написанными к различным памятным датам из официального календаря. Не чурался Стас громкой патетики, пользовался порой газетными штампами. Нисколько не оправдывая старшего товарища, с которым мы одно время работали вместе на областном радио и делали популярные передачи «Юность Амура» и «Солдатский час», скажу все-таки, что это было скорее следствием того мощного давления на творческих людей, которое оказывала официальная партийная пропаганда. Мягкий по характеру, Демидов незаметно для самого себя терял чувство тонкого лиризма, присущего его наиболее удачным ранним стихотворениям.
Зато на свет появлялись такие «шедевры», которым легче было пробиться на страницы хотя бы районной газеты: «И бил врагов нередко, / И часто рвался в бой / Георгий Бондаренко / – Ивановский герой…». Памятник партизану, участнику Гражданской войны, жителю Ивановки Георгию Бондаренко и поныне стоит в центре села. А кто помнит слабое стихотворение Демидова?
Прочитав эти стихи, Анатолий Васильевич грустно покачал головой:
– «И бил врагов нередко… И часто рвался в бой…» На досуге он, что ли, воевал, «ивановский герой»? Легко, если не сказать «легкомысленно», написано.
Уж не знаю, дошло ли до автора замечание Лосева, но лично я испытал неловкость от этих саркастических слов. По всему было видно, что и сам Анатолий Васильевич близко к сердцу воспринимает творческую неудачу ученика. Появилась и шутка, а как же без нее?
Сражался я нередко
И часто рвался в бой.
Различные отметки
Я приносил домой.
Учился в третьем классе,
Задира и атлет.
И кто бы мог подумать,
Что стану я поэт?
Вот говорю сейчас «ученик», а сам думаю: никогда Анатолий Васильевич Лосев не называл нас так. Но мы-то знали, кто нас вел в начале пути. Потому и помним своего учителя, помним его литературные «разборы».
30 марта 2012
Голубиная верность
На пятом курсе пединститута наступила расплата за мою студенческую вольницу. Начинал учиться в группе историков, а оканчивал вуз уже литератором. Вначале переход не казался мне опрометчивым поступком. Обстоятельства складывались так, что довольно частые поездки на соревнования, работа ответсекретарем в институтской многотиражке, театральные репетиции, выступления на конкурсах и поэтических встречах (иногда их называют почему-то вечерами), ежедневные тренировки на стадионе и в спортзале – все это вынудило меня, как модно говорить нынче по другому поводу, на третьем курсе поменять ориентацию. В смысле – профессиональную.
Я жил припеваючи, зарабатывал приварок к стипендии, имел талоны на питание, кучу впечатлений от путешествий по стране. И за девушками успевал ухаживать. Но перед сдачей госэкзаменов деканат истфила устроил для меня гром среди ясного неба. Звучит несколько по-одесски, не правда ли? Но тогда мне было не до смеха, когда за месяц с небольшим пришлось рассчитываться с невольными «хвостами» по спецкурсам, дифференцированным и прочим зачетам, доброму десятку экзаменов сугубо по литературе.
Пришлось стиснуть зубы, взять руки в ноги, благо для чемпиона области по барьерному бегу и десятиборью эта закалка пригодилась как нельзя кстати. Врать не буду, что читал все книжки и конспекты, любезно предоставленные девчонками нашей группы. Иначе попал бы в психушку. Расчет был на штурм и натиск. К иным преподавателям прибегал даже домой, совал в руки зачетную книжку и объяснял суть визита. Спасала репутация институтской знаменитости, некий слабо различимый ореол поэта и будущего журналиста; иным импонировала моя спортивная слава. Чаще всего я получал без лишних вопросов требуемый зачет. Немного сложнее было с экзаменационными оценками. Ставить «отлы» (то бишь «5») за красивые глаза было неприлично, я это понимал и сам. Меня вполне устраивали и «хоры». Балл приходилось терять неизбежно, чем я немало испортил «пятерочную» череду страничек зачетной книжки на первых курсах. Наступив на горло самолюбию, благодарил преподавателей за снисхождение – и мчался дальше к очередному испытателю моих способностей.
Настала очередь визита к доценту кафедры литературы Нехаме Иоановне Вайсман, которую все называли Анной Ивановной. Она преподавала у нас зарубежную литературу, любила и отлично знала свой предмет, строго требовала того же и от студентов. Я особо не волновался, ибо считал очередной «хор» гарантированным. С Анной Ивановной мы были не просто в хороших отношениях, а, можно сказать, в отличных. Я посещал время от времени кружок художественного чтения, который вела Анна Ивановна. С ее помощью выучил рассказ Чехова «Прославился» про юношу Митю Кулдарова, который задолго до ильф-петровского Остапа Бендера попал под извозчичью лошадь, а затем и на страницы газет, чем возгордился несказанно. Рассказ пользовался успехом, мне рукоплескали. Анна Ивановна цвела от удовольствия, что ее ученик добился успеха на ниве красноречия. Так что бояться свидания с Вайсман не было никаких причин.
Шаги мои были легки и упруги. Встреча с наставницей произошла в тесном кабинетике кафедры литературы, который был полон к тому же озабоченной своими хлопотами профессурой. За окном цвел май. В душе моей тоже стояла погожая погода. Я уже прикидывал, где найду следующего в моем списке посещений преподавателя.
Нехама Иоановна Вайсман со своими учениками Игорем Игнатенко,
Ириной Мариковской и Яной Стародуб
Миловидная Анна Ивановна разложила передо мной стопочку билетов. Вообще-то я готовился к очередной «автоматической четверке», посему слегка озадачился. «Тяни смелей, мой славный юноша!» – подбодрила преподавательница.
Ладно!
Я напряг все свои парапсихологические силы, остатки которых еще прятались в уголках мозга. Дело в том, что в раннем отрочестве за мной водился некий фокус, о котором мало кто догадывался. Играя в домино, я всегда брал из прикупа нужную кость и никогда не ошибался. Отчего это происходило, до сих пор не знаю. Но это было так! На самом первом в жизни экзамене по арифметике, когда оканчивал четвертый класс, я выкинул практически цирковой трюк. На консультации, которую мы проводили в тот раз без учителя, я имел наглость заявить во всеуслышание перед лицом товарищей, что мне достанется билет номер четыре. И вызубрил его наизусть. Товарищи не придали хвастовству никакого значения. Но случилось именно так! Я вытянул заявленный билет, отказался от времени на подготовку, чем порадовал экзаменаторов, и блестяще отбарабанил требуемое.
Память о подвиге десятилетней давности всплыла в подсознании. Я решительно выбрал листочек бумажки, лежавший на «животе». Выпало рассказывать о поэме Адама Мицкевича «Пан Тадеуш». До сих пор ощущаю в груди холодок восторга от удачи, которую послала судьба. Еще на втором курсе друзья, с которыми жил в одной комнате общежития, Николай Недельский и Саша Филоненко, подарили на день рождения прекрасно иллюстрированный фолиант. И назывался он, как вы уже догадались, «Пан Тадеуш»! Содержания остальных вопросов билета не помню, но это и не главное в рассказе. Применяя приемы красноречия, почерпнутые из арсенала экзаменаторши, отчеканил вдохновенное устное эссе о знаменитом польском поэте, его фундаментальной поэме. В голове еще хранились куски текста, которые знал наизусть. Все было к месту, все тянуло на удачу авантюры.
Брови Анны Ивановны взметнулись к небесам. Она подумала, попереживала мой триумф. И протянула книжечку с программой экзамена по зарубежной литературе, пролистав ее до конца, где помещался многостраничный список рекомендуемых к прочтению книг. «Рассказывай, что читал?»
Отступать было некуда. Палец Вайсман скользил по строчкам, я врал вдохновенно: «Читал… И это читал… И это тоже…» Но список был настолько длинен, что совесть вырвалась из плена и заставила порой произносить: «А вот это не успел… Не до конца… Не читал…» Наконец палец доцента Вайсман уткнулся в последнюю строчку списка.
Анна Ивановна встала и оказалась вровень с моей забубенной головой, глаза в глаза. «Игоречек, деточка! С удовольствием поставила бы тебе «хорошо», поскольку на своих лекциях не видела тебя ни разу и на «пятерку» не имеешь никакого права. Ты у нас такой занятой… Правда, за Мицкевича ставлю тебе «отлично», но это, так сказать, устно и сугубо между нами. Ты меня понимаешь? Не сердись, «удовлетворительно» ведь тоже положительная оценка. Ты доволен?»
За давностью лет не помню своего ответа на этот последний вопрос Анны Ивановны. Мы расстались, улыбаясь друг другу. Я делал хорошую мину, хотя на сердце скребли кошки самолюбия. Формально я имел право на лучшую оценку, но, по сути, по-своему права была и Вайсман.
В начале марта 2009 года мы похоронили профессора Нехаму Иоановну Вайсман. В последние перед ее кончиной годы наши отношения складывались весьма добросердечно. Более того, мы стали в некотором роде коллегами. Выпустив в свет несколько книг стихотворений и прозы, она вступила Союз российских писателей, который на перестроечном переломе возник как альтернатива официальному Союзу писателей России. Порой я бывал у нее дома, мы обменивались книгами с дарственными надписями, пили чай и читали друг другу стихи. Особенно мне нравились в исполнении Анны Ивановны стихи на украинском языке – певучие, в чем-то наивные, не перегруженные версификаторской техникой. Этакое лирическое дыхание.
И вот это дыхание оборвалось.
Две ночи после кончины Вайсман слагал во сне первые строчки поэтического посвящения Нехаме. Ранним утром накануне панихиды и похорон дописал стихи на компьютере, отпечатал текст и взял с собою. Читать стихи у гроба на кладбище не стал, выдавил идущие из горестной души прозаические слова о бренности жизни. Попросил прощения у Анны Ивановны и пожелал успокоения ее душе. За поминальной рюмкой встал и прочитал, как учила меня некогда наставница, громко и с «выражением». Хотя горло перехватывало. Выручила многолетняя закалка выступать перед большой аудиторией в любых условиях. За что еще раз спасибо учительнице и коллеге.
Это было давно – сорок пять с лишним лет…
Я сдавал «зарубежку» доценту Нехаме
Иоановне Вайсман.
Ответ на билет
Был насыщен возвышенной прозой, стихами.
Провидения перст свою милость явил:
Мне достался билет, что не нужно готовить,
Чем, признаться, Нехаму тогда удивил,
Ведь поспешность могла очень дорого стоить.
Как голубка, она ворковала: «Ну-ну…
Не спешите, студент, еще можно подумать.
В нашей жизни поспешность совсем ни к чему…»
Но удача в лицо догадалась мне дунуть.
«Пан Тадеуш» Мицкевича и «Дон Кихот» —
Эти книги в тот год мне друзья подарили,
Александр с Николаем. Их вечных высот
Мы еще не постигли, но все ж воспарили.
До сих пор мы в полете, упорно летим.
Перед нами раскрылась холодная вечность.
Но всегда согревает в далеком пути
Нас Нехамина нежность,
Голубиная верность[1 - Нехама – голубиная верность (иврит).].
Мы расстались с Нехамой,
Что тщетно понять…
Значит, крылья сложить неизбежно придется?
Эту горькую истину трудно принять
До тех пор, пока сердце надеется, бьется.
Нам она завещала друг друга любить —
Это было в ее голубиной натуре
Самым главным,
Поскольку любить – значит жить
И служить
Делу жизни завещанной – Литературе.
Я в музейную тишь не спешу заходить.
Слышу голос Нехамы в телефонной мембране:
«С вами я остаюсь!
С вами я буду жить.
Я всегда буду здесь.
Я всегда буду с вами…»
