скачать книгу бесплатно
– Ну, этот… Колесников.
– А-а-а… этот. Желает обеспечить моё будущее.
– Замуж что ли звал?
– Да нет… Сотрудничество предложил. В плане продюсирования.
– А ты что?
– А что я? Сказала, что подумаю.
– Подумаю… – передразнил он с неожиданной злостью. – Беги от него. Пропадёшь!
– Что так? – поинтересовалась я. – Тоже наркотики в кофе подмешивает?
В ответ Вадим потоптался на месте, тоскливо поглядел по сторонам и сообщил: – Ты не понимаешь. Он всеядный! Это сейчас Анатолий Сергеевич депутат и меценат, а в девяностых такое в городе творил, что его расстрелять мало…
Вот так. Не приглянулся ему мой будущий продюсер. Да мне и самой казалось, что сквозь моё внутреннее восторженное: – Давай, Катюха! Вот он счастливый случай! Хватай удачу за горло! – пробивается тонкий, еле уловимый запах гниющей падали…
Где-то в полдень позвонил Вадим. Предложил культурную программу: поедание земляники на Выселках, а потом аквапарк.
– Ты что, меня клеишь? – грубо спросила я, раздражённо выныривая из своего самоедства.
– Нет… – замялся он. – То есть да… – затем, разозлившись, выпалил: – Вообще-то, вот так в лоб спрашивать нельзя! Опять помидорами торгуешь? Всё испортила, блин! – и отключился.
Поделившись своим настроением с Вадимом, я испытала некое садистическое удовлетворение. По крайней мере, нас теперь было двое. И обоим плохо. Впрочем, я тут же пожалела и Вадима, и себя, и солнечный летний день, который пропадал пропадом, как старая бродячая собака под забором. Тогда я набрала Юльку.
– Привет, жертва высшего образования! Как идёт подготовка к экзаменам? Мальчики кровавые в глазах не прыгают?
– Привет… – вяло ответила мне Юлька. – Какие уж нам тут мальчики. Отец пригрозил, что если не поступлю, потащит меня на свою чулочную фабрику. Отдаст в ученицы, на растерзание мотальщицам-чесальщицам.
– Пугает.
– Не похоже…
– Круто! – посочувствовала я. – А я хотела у тебя на груди поплакать.
– Плачь. – разрешила лучшая подруга. – Только, ради бога, по-быстрее. А то родительский дозор не дремлет.
– А я раздумала. Представила, как ты в рабочем стильном халате бегаешь от станка к станку, как ты мотаешь-чешешь и раздумала. Спасибо тебе. Я и звонила только для того, чтобы убедится в том, что тебе хуже, чем мне.
– Зараза ты бродячая. – уныло приласкала меня Юлька.
– На том стоим. – бодро отозвалась я. – Ладно, будь. Не буду отвлекать.
Я вспомнила свои госэкзамены в обрамлении свеже-зелёной июньской каникулярной кутерьмы и содрогнулась. Вот где мазохизм-то – бессмысленный и беспощадный. И всё ради чего? А ради красивой бумажки, которая даёт тебе право каждый божий день таскаться на добровольные галеры. Где старший надсмотрщик бдит за тем, что ты делаешь, как ты это делаешь, и, вообще, делаешь ты хоть что-нибудь. Через месяц тебе дают небольшую кучку российских крузейро, которую ты всю отдаёшь за набор косметики от Юбера де Живанши. Потом ты вся такая красивая и загадочная целый месяц питаешься супами быстрого приготовления и солнечной энергией.
– Да-а-а… – подумала я горько. – Как говорит мой отец: – От многих знаний, многие печали. Но, всё-таки, печаль с дипломом в кармане как-то сытнее, чем радость с дырой в том же месте.
А Тимур всё не звонил. Обиделся. Ну, конечно! Ведь рухнул его великолепный план-замануха по привлечению населения города Эмска в кофейни Герцони. Вчера так и не удалось мне с ним пообщаться, выслушать его обвинения, оправдаться… Сначала я – белая пушистая и знаменитая в толпе поклонников, затем он куда-то запропастился…
А хорошо бы сейчас его набрать и наговорить ему своим тёплым велюровым голосом, торжественно и нараспев, как Белла Ахмадулина: —
– «Скажи мне, Катя, что тому виною?
С чего в моей кофейне столики пусты?» —
Спросил он и недрогнувшей рукою
украдкой в кофе мне подсыпал наркоты.
А Тимур выслушает и скажет хмурым голосом: – Смешно… Сама сочинила?
– А я вообще всё сама делаю.
– Ясно… В том числе и пиар-акции разваливать. Тоже мне… массовик-затейник, блин! – скажет он и отключится. Навсегда! И не случится у меня в жизни красивого мальчика. Буду смиренно лежать в штабелях, первая снизу, вместе с остальными девахами на пути у Тимура Герцони.
Тут я обозлилась. Уж очень душно и унизительно быть первой снизу. – Впрочем, как и первой сверху. – сказала я сама себе и встала с кровати. – Над ситуацией надо быть, а не под. – продолжила я, через силу, на одной злости заправляя постель. – Пари?ть надо, как перуанский кондор. А если уж не получается, то следует вытащить из запасников свой обыкновенный дешёвый гонор и послать эту ситуацию, вместе с Герцони, малой скоростью по одному, широко известному адресу. – я кое-как подмазалась, оделась, схватила кофр и вышла в город. Смартфон показывал три часа пополудни.
Здание химинститута смотрело своими архитектурными излишествами на Комсомольский проспект. Проспект был необъятен и «полноводен». В каждую сторону протекало по три потока машин. Между потоками была устроена широкая пешеходная аллея с ограждениями из кустарника и с цветущими липами, которая щетинилась подстриженными зелёными газонами. Газоны смахивали на карликовые футбольные поля, а «щетину» на них изготавливал какой-то дядька в оранжевой, на голое тело, безрукавке. Бензиновый триммер в его руках орал неистово, как будто валил вековые дубы.
Я где-то читала, что для человека нет радостней занятия, чем производить шум, гвалт и другие дискомфортные децибелы при большом скоплении народа. Причём надо, чтобы шум был общественно оправдан, а невольные слушатели не могли никуда уйти. Поэтому самыми счастливыми профессиями были признаны барабанщики и газонокосильщики.
Прямо напротив института аллея упиралась в небольшой сквер со скамейками и с круглой цветочной клумбой. Из клумбы торчал чей-то бюст. На скамейках сидели два поколения молодых людей, убеждённых, что наличие у человека высшего образования, намного важнее наличия кислорода в атмосфере. Эти два поколения, меж собой, имели значительные отличия, так что идентифицировать их особого труда не составляло.
Справа, лицом к институту, располагались абитуриенты. Это нервное племя, со стороны похожее на стайку разноцветных аквариумных рыбок, вело непрерывное общение, тыкалось тупыми рыбьими мордочками в экраны смартфонов, перелетало с одной скамейки на другую, отчаянно жестикулировало и, вообще, совершало очень много лишних движений.
Слева от бюста, спиной к «альма матер», сидели выпускники. Без пяти минут инженеры. Так сказать, «надёжа» химической промышленности. Равнодушные созерцательные позы, ленивый пинг-понг фраз, специализированных шуточек и вселенская скука на усталых онегинских лицах – это всё тяжкие симптомы постдипломной депрессии. Знаю, проходили.
Уже не надеясь, что счастливый оранжевый дядька с триммером покончит, наконец, со своими «дубами», я принялась изучать бюст. По отбитому краешку на щеке памятника, выяснилось, что он изготовлен из крашенного под бронзу бетона. Я прочла надпись на постаменте. Оказалось, что это Менделеев Дмитрий Иванович – великий наш химик.
Под вопли триммера я погуглила и выяснила, что Менделеев слыл довольно энергичным дядькой. И химик, и физик, и педагог, и воздухоплаватель… и, вообще, гений. Куча детей! Женат, естественно, был два раза, причём вторая жена на 25 лет моложе изобретателя периодической таблицы. Я с любопытством взглянула на бюст. Львиная грива, покатый мощный лоб… Ну, вылитая наша преподаватель сольфеджио Тихомирова Майя Сергеевна с жестокого похмелья.
Тем временем, триммер угомонился. Подъехавшая «Газель» забрала таки неистового оранжевого счастливца, и на сквер упала тишина. Слух уже не определял шум проезжающих машин, как, собственно, шум. Сладкий липовый дух, освободившийся от зловонной бензиновой составляющей триммера, ударил по когнитивам. Заштрихованное перистыми облачками синева неба сообщила, что Вселенная по-прежнему бесконечна, и если бы не силы гравитации, то люди планеты Земля моментально в этом убедились. Солнце заинтересованно пристроилось на крыше здания института и гадало: что же будет петь этот маленький человечек с большой гитарой? Лица апологетов высшего образования расслабились. Я ударила по струнам.
– Так вот теперь сиди и слушай.
Он не желал ей зла.
Он не хотел запасть ей в душу,
И тем лишить её сна…
Обожаю рок 90-х! В нём ещё не совсем умерла мелодичность и вместо текстов ещё проскальзывают стихи. Хотя, конечно, цель моя была одноклеточно проста и первозданно цинична. Вытянуть из абитуриентов, как можно больше карманных денег, а из карманов без пяти минут инженеров выскрести остатки последней стипендии. Впрочем меня оправдывало знание того факта, что хорошо кидают в кофр люди среднего и преклонного возраста. В первом случае работает ностальгия, во втором – умиление. А студенческая, хронически безденежная публика вся во власти старого неискоренимого феномена «халява». Знаю, проходили!
Первыми очнулись «аквариумные рыбки». Они подплыли и сгрудились вокруг клумбы. Лица излучали интерес к олдкультуре и нацеленные смартфоны фиксировали меня, как нечто неординарное, что выбивалось из рутины абитуриентских будней.
– А можешь Штернморгена?
– Я убогое не пою!
– Слышал, Виталя… ты убогий!
– Сам ты… Ну, спой тогда Клаву Монако.
– А кто это? Парикмахерша?..
Поднялся обычный флуд. Когда в кофре нет денег, я, бывает, начинаю задирать улицу и провоцировать народ на скандал. Шлифую язычок. Краем глаза заметила, что к бюсту начинают лениво подгребать выпускники. Руки в карманах, словно бояться, что деньги без их ведома перекочуют в мой кофр.
– А что, нормально было… Давай ещё что-нибудь из папиного рока. – несколько монет оскорбительно упало на шикарный красный бархат «Гибсона». Я грянула. Несколько человек принялись топтаться на месте.
Вдруг публика расступилась, и в моё личное пространство бродячего музыканта вторгся наряд полиции. Это было настолько неожиданно, что остановиться я не смогла, хотя лица у стражников были мрачные и гарантировали, по меньшей мере, заточение в камере предварительного заключения. Они дождались окончания песни, и один из них – плотный парень с дубинкой на поясе – привычной скороговоркой сообщил:
– Так, девушка! Прекращаем собирать толпу и препятствовать движению пешеходов. Собирайте своё имущество и проедемте в отделение для составления протокола об административном нарушении… – и он быстро выговорил название статьи.
Все эти разговоры о неправомерности действий полиции по отношению к уличным музыкантам – полная фигня! Попался – отдайся судьбе и готовься, что два часа своей жизни ты проведёшь, как граф Монте-Кристо, когда тот был ещё Эдмоном Дантесом. А будешь качать права, трепыхаться и биться в крепких объятьях закона – могут и покалечить. Знаю, проходили!
Конечно, это мой косяк. Расслабилась восходящая звезда русского романса. Передвижения патрульно-постовой службы уличный музыкант должен чутко отслеживать и быстро на них реагировать. То есть, гитару в кофр и таешь на глазах у сержантов, как нежить после третьих петухов.
Абитуриенты молчали – они пока без статуса, им проблемы ни к чему. Выпускники, как люди состоявшиеся, извергли из своей среды: – Вы не имеете право… никому она не мешала… будьте вы людьми… – но без энтузиазма. И, слава богу! Потому что любое оскорбление, непристойный выкрик или физическое воспрепятствование задержанию, скажется на мне очень чувствительно. Обозлится Фемида и впаяет мне штраф в пятнадцать тысяч российских гульденов, а то и арест.
Живописной группой, мы – два сержанта и «злодейка» с гитарой – перешли на противоположную институту сторону проспекта. Там у них стоял «рояль в кустах» марки «УАЗ», со стёклами декорированными крупной металлической сеткой. Когда за мной щёлкнул замок двери, сидящий на пассажирском сиденье страж повернулся ко мне и сказал:
– Значит так, объясняю. А ты впитывай, во избежание… – он внимательно посмотрел мне в лицо и, не найдя на нём следов умственной неполноценности, продолжил: – У нашего шефа днюха. Ну, там природа, сауна, бухло, девочки… Но он же не только подполковник, он же ещё и бард, мать его… Свою гитару он разбил 9-го мая, когда «День Победы» исполнял. Новую не приобрёл – замотался. Нам, значит, приказ. Немедленно забросить всех маньяков, хулиганов, торчков и привезти гитару. Ну, мы подумали, что гитара, конечно, хорошо, но гитарист с гитарой лучше. Шеф всё равно инструмент уже не удержит, опять об кафель раскокает. – сержант вторично обследовал моё лицо, потом брезгливо сморщился, отвернулся и раздражённо добавил:
– Короче, споёшь им там пару-тройку песенок, а мы тебя потом доставим туда откуда взяли. И тогда пой в этом городе везде где хочешь и когда хочешь. Никто тебя не тронет. Ну, а если будешь права качать, то… – он прищурился и очень чувствительно ощупал меня взглядом. Видимо, подбирал кару соответственно моей степени крепости. – Лучше тебе согласиться. Нам проблемы не нужны.
В моей бедной голове замелькали мысли: – Позвонить… срочно… кому? Папе! Нет… Тимуру! Тоже не вариант. Может Анатолию Сергеевичу? Или Вадиму? – и тут я поняла, что звонить мне некому. Потому как, моя независимость балансирует всего на одной простой истине: – «Спасение утопающего, дело рук самого утопающего.» Да и Акакий молчал, как рыба об лёд.
– А звонок можно сделать? Один… – спросила я для очистки совести.
– Конечно… – разрешил сержант. – Только не со всякого телефона можно из этой машины звонить. Ну-ка, дай глянуть, что за аппарат. – и он протянул руку. Я доверчиво вложила в его ладонь смартфон. Он изогнулся на сиденье и сунул его в карман своих брюк. – Здесь надёжнее будет. После получишь в целости и сохранности…
Заведение называлось «Корчма». Несколько крепких бревенчатых построек, можно сказать срубов, стояли на берегу небольшой тихой речки. Территория «Корчмы» была огорожена забором с мощными воротами из серии «Оборона Козельска». Видимо, всё тут ждало только меня. Потому что, как только я вышла из машины, в центре двора заработал фейерверк. Ахнула многоствольная батарея стоимостью в месячный бюджет семьи Кирюшкиных. Несколько одетых в махровые полотенца девушек взвизгнули. Тут же распахнулась дверь бани, и по деревянным влажным мосткам загремели крепкие мужские пятки. Сверкая распаренными, кипельно-белыми ягодицами, в реку попрыгали любители парной. Фейерверк сдох. В ближней избе дюжий мужской дуэт рванул «Чёрный ворон». Дойдя до фразы: – Ты добы-ычи-ы-ы не добьё-о-ошься… – дуэт распался и обладатель самого низкого голоса вдруг отчётливо выговорил три коротких сочных матерных слова. Я взглянула на конвой. Конвой был в смущении. Видимо, голос принадлежал начальству.
– Не бойся, малая. – обнадёжил всё тот же плотный сержант. – Мы будем рядом. Если что…
Продолжить он не успел, потому что из двери выкатился полуголый толстый человечек, на удивление трезвый. Он нервно бросился к нам и прокричал трагическим полушёпотом: – Где вас носит, имбицилов! – он вдруг замер на месте и, глядя на меня, спросил: – Это кто?
Но сержанты не испугались. А старший из «имбицилов» заслонил меня собой и веско сказал: – Это музыкант. К тому же, профессионал. И я за неё в ответе, Виктор Валерьевич.
– Да что с ней будет-то? – отмахнулся от него толстенький. – Там, для этого дела, специалисток привезли. – он с удивлением осмотрел меня с ног до головы и сказал: – Ну, что профессионал… пошли покажешь, на что ты способна.
Внутри было всё ожидаемо. Светлые стены из жёлтого бревна, длинный свадебный стол, изготовленный топором и, куда же без них, полуголые люди. За дальней оконечностью безбрежного стола сидели три гетеры в простынях. Они что-то внимательно изучали в распахнутом ноутбуке. На противоположном конце этого деревянного мебельного зодчества, ближе ко входной двери, на лавках, сидели два мужика. Они здорово смахивали на огромных розовых младенцев, которым, по недосмотру, долго не меняли пелёнки. Их мохнатые, покрытые светлым новорожденным пушком тела, повылазили из сбитых простынок, непослушные руки бессмысленно и хаотично трогали этот мир, а удивлённые бесхитростные глазки внимательно и простодушно изучали сидящего напротив «младенца».
Несмотря на банную внешность, одного я сразу признала. Это был Анатолий Сергеевич Колесников – депутат, меценат, продюсер и бандит из 90-х. Продюсер был пьян. Но пребывая в этом счастливом состоянии, он, всё-таки, умудрялся сохранять аристократический вид. Для этого Анатолий Сергеевич всю дорогу внимательно следил за своим лицом. Как только его благородная строгая внешность начинала пьяно расползаться, он спохватывался и усилием лицевых мышц возвращал на место медальные очертания.
А вот второй мужик и был, по всей видимости, в статусе начальника, в звании подполковника и виновником торжества. Он был огромен. Если убрать аналогию с вылезшими из пелёнок младенцами, то я бы сказала, что он работает в зоопарке медведем. Сейчас он снял с себя тяжёлую вонючую шкуру, отпарил свою зудящую кожу и теперь просто кайфует в чистоте, в тишине и в приятной уверенности, что рабочий день в вольере начнётся не скоро…
– О-о-о-о!.. – низко проревел подполковник. – А вот и гитара! Ну-ка, ну-ка… дай душу отведу. – и он протянул к моей Джамбе свои страшные разрушительные руки.
– Нет! – твёрдо ответила бродячий музыкант и восходящая звезда русского романса Катя Пуаре. – Меня хоть убей, а гитару не тронь! – есть такой эпизод из старого, ещё советского фильма в папиной фильмотеке. Там маленький цыганёнок, в обнимку с гитарой, кидает эту фразу в лицо каким-то агрессорам.
Маленькие медвежьи глазки подполковника расширились до размеров нормальных, человеческих. Тишина наступила такая, что стало больно ушам. А мне было по фиг! Я почему-то твёрдо верила сержанту, который меня сюда привёз и Акакию, который не подавал признаков жизни. Да, и вообще… С какой стати мою Джамбу будут лапать какие-то, пусть и подполковничьи, руки?
Когда возникшая пауза уже грозила обернуться скандалом, именинник вдруг захохотал густым радостным «и-и-и-го-го-го». Ему стало смешно, что вот пришла на подгибающихся ножках маленькая девочка и со всего маху врезала по его волосатым вседозволенным рукам. За подполковником засмеялись гетеры и Виктор Валерьевич. Последним присоединился Анатолий Сергеевич Колесников. Видно было, что он мучительно силится меня вспомнить, но количество выпитого уже не позволяло нажать на кнопку «Оперативная память». Он беспорядочно барабанил по каким-то другим кнопкам и так старался, что даже забыл поправлять своё лицо.
Отсмеявшись, именинник вытер слёзы и мощно высморкался в простыню. – Ну, ладно… Не драться же с тобой! – он иронично помотал своей медвежьей головой. – Тут, видишь какое дело. Мне сегодня пятьдесят три годика исполнилось и… – он вдруг недовольно сморщился и замолчал. Затем медленно протянул руку, взял со стола рюмку с прозрачной жидкостью и со страстью, медленно, пропуская через все свои рецепторы, через свои жабры, через свой китовый ус… выцедил и пролил водку прямо в свою косматую полицейскую душу.
– Понимаешь… – продолжил он задушевным и задушенным этиловым спиртом голосом. – Душа просит песни. И песни есть. Сколько хочешь. Вон нажал на кнопку и пожалуйста: Лепс-Мебс, Меладзе-Бригвадзе, Агутин-Магутин… Это всё, конечно, так. Но… – тут он простёр над столом руку ладонью вверх и покачал ею, как будто в ней лежало нечто весомое. – Ты мне дай живую шестую струну… Да так, чтобы она мне по сердцу, прям, раззз… и пополам! – он ощутимо захмелел и жестикулировал с пьяным воодушевлением.
– И не надо мне тут всяких фортепьянов… – он голосом изобразил презрение и с отвращением передёрнул плечами. – Бр-р-р… Пока дочь училась – дома каждый день этот ад… Дын, дын, дын – дын, дын, дын… Как будто по битому стеклу кто-то бегает! – он поднял на меня налитые красным глаза и пожелал: – Нет! Ты, дочка, сыграй мне что-нибудь… – он неопределённо пошевелил своими толстыми, как шпикачки, пальцами. – … С человеческим лицом!
– Господи… – с облегчением подумала я. – Как же мне с вами, со старичьём, легко. Сейчас ты у меня слезами умоешься, господин подполковник.
Дело в том, что я довольно поздний ребёнок. Ведь мои родители встретились, когда отцу было 45, а маме – на десять лет меньше. И поэтому в моём младенчестве, детстве и отрочестве никаких леди Гаг и Куинов не звучало. Зато звучали песни советских композиторов, тщательно просеянных через сито ещё советской цензуры. А в колледже, так вообще, музыкальная классика из ушей не вынималась. Стало быть, я вся была насквозь пропитана нафталиновой олдкультурой, золотыми секвенциями Баха и серебряным ля-минором бардовской песни.
Начала я с беспроигрышного и убойного Окуджавы.
Отшумели песни нашего полка,
отзвенели звонкие копыта.
Пулями пробито днище котелка,
маркитантка юная убита…
Я пела строго, обречённо-печально, но с отдалённым грозовым напряжением. Над головой противно свистели пули-дуры, руки сжимали штык-молодец, и жизнь стоила ровно три копейки. Подполковник с продюсером, уткнувшись друг в друга лбами, рыдали, чуть ли не в голос. Слабаки! Моего папу эта песня только на одинокую слезу прошибала.
Вообще, я давно заметила, что циничные, жёсткие и грубые мужчины за сорок, на самом деле, все сентиментальные, как тургеневские полупрозрачные девы. А уж если на помощь им приходит водка, то…
Я раскрыла перед своим мысленным взором коричневый аккуратный томик «Антология советской авторской песни» издательство «Советский композитор» 1989 года и принялась делать из публики «компот».
Цифра пятая
Подъехали два джипа с установленным на крышах кабин каким-то мощным разлапистым и членистоногим оружием, стволы которого настороженно изучали белое, ослепительное небо. Дворик быстро заполнялся людьми и многоголосым возбуждённым гомоном. Все говорили одновременно, как на знаменитом «рынке воров» в Мумбаи. Широко открывая заросшие чёрным волосом рты, «воры» хватали обрывки строп, мяли ткань парашюта и возбуждённо трясли всем этим перед носом таких же черноголовых и вооружённых, как будто пытаясь насильно всучить им явно залежалый и некондиционный товар.
Больше всех суетился тот, Упирающийся, который затеял с Катей перетягивание. Это был настоящий театр одного актёра. Упирающийся сделал из минутного эпизода репризу и сыграл за всех: и за Катю, и за лётчика, и за парашют. Выпучив глаза и отчаянно жестикулируя, он как заведённый бегал от пролома в заборе до двери в портал и скрупулёзно, следуя системе Станиславского, «не имитировал, а проживал каждую эмоцию…».
Больше всего Упирающегося поражали остатки строп. Тут он был особенно органичен. Такой буре непонимания, испуга, удивления и религиозного трепета позавидовал бы и знаменитый МХАТ. Катя оторвалась от дверной щели и взяла в руки стропы. Действительно, стропы были обрезаны ровно, без лохмотьев и торчащих ниток. Катя опасливо покосилась на щелястую и скрипучую. – Да-а-а… это тебе ни дверь в лифте: чуть зазевался и обрубит всё торчащее, как гильотина!
В это время раненый застонал. Катя вздрогнула и тут же отчаялась. Перед ней, в сумраке портала, прямо на полу лежал огромный медицинский вопрос, на который у Кати, априори, не было ответа. – Едр-р-ри-и-ический бемоль! Хабанера ты майонезная! – шепча себе под нос страшные музыкальные ругательства, она вытащила из кармана смартфон и ничего не соображая, ни на что не надеясь, тупо забила в поисковике: раненый лётчик.
Перед глазами быстро замелькали сайты, ютубные ролики, картинки, распростёртые камуфляжные тела, распахнутые кровоточащие раны, блестящие хирургические инструменты, белые халаты, латинские фармакологические названия… И как только Катя прочитала: – «Нашлось 2 млн. результатов» – она вдруг ощутила, как все эти «2 млн. результатов» буквально обрушились на неё тропическим ливнем, заливая пустую голову специальными знаниями.
Катя ловко, но осторожно перевернула на бок лежащего перед нею лётчика и увидела, что его правое плечо, со спины, вымокло от крови. Она не зажмурила в ужасе глаза и не грохнулась в обморок. Наоборот, несколько поколений врачей заинтересованно тянули к пациенту её шею, переговаривались, строя предположения, обсуждая стратегию и тактику лечения.
– Так… это что? Ага… ракетница с патронами. Это у нас граната… кажется «лимонка» называется, дальше что… – она быстро трещала липучками карманов камуфляжного жилета лётчика, оценивающе косясь на, казалось, мёртвое лицо раненого. – Во-о-от она аптечка наша… Та-а-ак, что у нас тут? – Катя вытащила из аптечки ножницы, и через минуту лётчик лежал перед ней по пояс голый.
