скачать книгу бесплатно
– Какие?
– Ну, ножи, деньги там, не знаю… В тумбочке должно быть: мыло, расчёска, зубная паста, бритвенные принадлежности. Всё. Потому что в роте периодически проводился шмон[51 - Шмон – обыск (жаргон).] – так же, как на зоне, и всё запрещённое изымалось и уничтожалось.
– А деньги почему запрещены, если выплачивалась зарплата?
– Зарплата на книжку – на лицевой счёт, который был открыт в Ангарском банке. Потом, после армии, я получил в Москве в Сбербанке с этой книжки семьдесят рублей. Это за два года я заработал, официально. Неофициально я заработал на порядок больше. Тоже потом расскажу, как… И жили мы, не тужили, но Бокалову категорически не нравилось, что есть какая-то группа товарищей, которые совсем не товарищи, и под его дудку не пляшут. Не ходят убирать снег, не ходят на строевые занятия, хотя мы все нормально ходили в строю, знали все команды. Тем более, у нас был свой строевой порядок. Мы после прохождения последнего взвода, последней роты, выстраивались в такую коробочку, прямо как на параде – шаг сюда, шаг сюда, раз, и также, под свой же барабан, шли замыкающими. Мы всё выполняли и считали, что нам эта лишняя муштра не нужна. И все как бы и говорили: «А где музвзвод?» – им: «Они у себя, репетируют». А у нас оттуда всегда что-то доносилось. Кто-то от нечего делать, кто-то действительно пытался лучше что-то освоить. То есть какое-то дудение, какие-то звуки внутриутробные, их всегда было слышно. Ну и Бокалов всё-таки решил войну эту выиграть путём того, что натравил конкретно на меня вот этот комсомольский актив. Вообще, даже на зоне есть такое понятие – актив. Это те, которые целиком и полностью ложатся под администрацию. Ну, это на «красных» зонах[52 - «Красные зоны» – колонии, в которой всё находится под контролем официальной администрации, в отличие от «чёрных», где жизнь заключённых выстроена под «воровские законы».]. То же самое было и здесь, ничем не отличалось. И как-то ночью, после бани, я в чистом белье лёг спать. Тут, часа в два ночи, поднимает меня один парень – а он наполовину азербайджанец, четыре года за кражу отсидел. Был весь синий – если у кого-то только руки, кисти были в наколках, то он был весь синий. И он наколол всё, что можно. И звёзды воровские, и черепа… Поднимает меня, и таким, как умеют они, азербайджанским добрым голоском: «Пойдём, поговорить надо». Пойдём так пойдём. Я же не ожидал ничего такого…
Володя вздохнул и продолжил:
– Я захожу в комнату комсомольского актива – а они все бухие, человек семь-восемь. И они просто начинают меня тупо бить – руками, ногами, табуретками. Причём это, как сказать… Это же не драка была – просто избиение. Сбили с ног, ударили табуреткой по голове, подняли, опять сбили с ног, опять чем-то ударили, отпинали ногами. И это продолжалось где-то минут двадцать. И помимо того, что они меня здорово отмутузили, они ещё, сволочи, что самое стыдное для меня было, порвали на мне всё бельё. То есть из комнаты комсомольского актива, до своего кубрика, до своей кровати, мне пришлось идти голым. А это практически по «центряку», через всю роту. И кто-то не спал и был сильно удивлён. Тем более в армии, а уж тем более в стройбате вот этот «нижепоясной» юмор, он прямо… Вот чего не коснись. То есть фильтруй, что выплёвываешь. Только ты сказал то, что можно двояко трактовать, тут же к тебе будут вопросы соответствующие. Тем более, я ещё раз говорю, это все люди судимые, так или иначе, отсидевшие. То есть за базар[53 - Базар – разговор, обсуждение (жаргон).] надо было отвечать. За любой. А уж за прохождение по «центряку» голым… Я лёг под одеяло. Думаю, как вставать? Кое-как уснул, проворочался до утра. Бужу чуть пораньше подъёма Антоху Вознесенского – он рядом со мной спал. Я говорю: «Антох, у тебя есть запасное бельё?» – Он: «Есть». Я говорю: «Дай мне штаны хотя бы». Он говорит: «Чего такое?» – Я говорю: «Ну дай, потом объясню». В общем, под одеялом натянул эти штаны, натянул гимнастёрку сверху – не гимнастерку, «ВСОшка» у нас называлась – военно-строительная одежда. И спускаемся в музвзвод… А там, получается, как? У меня в музвзводе, кроме остальных, были Романец, Толя Сугробов и Лосев Мишка. Это те чуваки, которые были вхожи в столярку к Будкевичу. А столярка Будки, это… грубо говоря, блатное «отрицалово»[54 - Отрицалово – отказ от режима, от выполнения каких-либо работ на зоне (жаргон).], которое в контрах всегда находилось с комсомольским активом. То есть, чисто зоновские вещи. Вот Будкевич, он прям «авторитет» такой. И мои парни, потому что они тоже умели столярить, они у Будки чифирили[55 - Чифирить – употреблять крепко заваренный, дурманящий чай (жаргон).]. Можно сказать, входили в совет блатной касты, этой самой, основной. Ну и я рассказываю, говорю: «Пацаны, смотрите, какая ситуация. Я, как бы, за вас бьюсь. И получаю тумаков то от Бокалова, то ещё от какого-то руководства. Я вас сюда пригласил для того, чтобы вам жизнь облегчить. И вот с вашим командиром так ночью поступают. Чего делать будем?» – Романец, Лось и Сугроб чего-то пошушукались, пошли к Будке. Ну, и сходняк[56 - Сходняк – собрание, сборище (жаргон).]. Вызывают на стрелку[57 - Стрелка – встреча конкурирующих группировок (жаргон).] этих… В общем всё закончилось тем, что меня больше никто не трогал. Но оставалось какое-то напряжение, и мне надоело его терпеть. Я подошёл к этому Толе Барсукову. А он уже был к тому моменту лидером этого комсомольского актива. Я говорил, что он высокий, очень широкоплечий, а он там раскачался, стал такой, вообще… И я говорю: «Толь, вот чего за фигня?» – а он в зале, качается: «Чего ты имеешь в виду?» – я говорю: «Ну как? То, что вы сделали». Он: «Ну ты своих успокой, и ничего и не было бы». Я говорю: «Слушай, как успокой? Это приказ начальника штаба: мы – оркестр». Он: «Нас это не волнует, Бокалов хочет, чтобы вы, как и все, тоже участвовали в хозработах». Я говорю: «А ты понимаешь, что учить людей и поддерживать их в форме, именно по игре на инструментах, это тоже труд определенный?» – но в силу того, что он… Он не понимал этого. Он: «Ну и чего?» – я говорю: «Ладно, хорошо, как мне жить дальше?» – ну я такой, риторический вопрос задал. Я говорю: «Ты ж понимаешь, что под вас я не лягу, что оркестр как был, так и будет. Не хотите оркестр? Не будет вообще оркестра никакого. Но тогда вопросы уже начнутся не только к вам, но и к Бокалову и не от меня, а со стороны командира полка, начальника штаба». Он, типа: «Ну живи, как жил». Я говорю: «Давай на этом и договоримся». В общем, вот таким образом, опять-таки, я отстоял место под солнцем. Неприятный момент…
Володя снова тяжело вздохнул, вспоминая эту историю.
– Он был единственный за всё время службы. Это уже было ближе ко второй половине, потому что конфликт назревал постепенно. А Бокалов всё это время дурковал. Никак не мог, никакими путями, ни с нами справиться, ни с ротой этой многонациональной. То армяне что-нибудь вытворят, то узбеки что-нибудь натворят, то мои молодцы… Вот у меня Женя Романцов. Во-первых, ему уже было двадцать семь, и он уже был законченным алкоголиком. Он просто, например сидит в музвзводе, такой, раз, рожу почешет: «Ой, что-то зашелушилась». Мы говорим: «Ну чего, Жень, смазать надо?» – он: «Ага». А деньги водились всегда и у всех – я расскажу потом, откуда. Да откуда – мы занимались воровством со строек. Каким образом, это отдельная история. И Женя через забор, в Четвёртый поселок. А там всегда водочка или самогон, всё есть. И смотрим, Женя идёт, щёки розовые – значит, всё хорошо.
Огромная белая луна своим полным кругом освещала всё вокруг не хуже, чем дневное солнце. Владимир без устали шагал по своему прошлому.
– Вот… Работали мы на стройке и конкретно моё отделение – весь музвзвод, плюс ещё несколько армян и несколько узбеков – это была бригада порядка двадцати человек. Мы все были маляры-штукатуры и попали на работу к гражданскому бригадиру, который по всем объектам был с нами все два года службы. Звали его Никита. Он был просто потрясающей внешности. Это был небольшого росточка, достаточно жилистый, но тщедушный товарищ, у которого была огромная копна рыжих волос, крупно вьющихся рыжих волос – можно было подумать, что это парик клоуна. Весь конопатый и нос картошкой. Ну вот клоун! Клоун клоуном. И оказывается, этот клоун несколько месяцев назад освободился. А сидел он пятнадцать лет за двойное убийство. Ну и, соответственно, на стройке у нас всё по понятиям было. Во-первых, что замечательно, под руководством этого Никиты мы из бытовки – нам дали новую строительную бытовку – благодаря ребятам рукастым из этой бытовки сделали почти салон бизнес-джета. Её утеплили, сделали шкафчики индивидуальные, мягкие топчаны, откидной стол. Подвели систему водоснабжения – куда бы на объект мы не подъехали, нужно было только найти шланг – и мы с водой. И не с рукомойником, а с водой. В общем, всё супер-пупер. Всё вагоночкой, знаешь, нычки-тайнички. Всё просто атас! Первый объект – на нём остановлюсь, потому что там был смешной случай. Это на этом АНХК, где как раз мы узнали про корм для кур. Нас на работу возили на Поларисах. Назвали так, наверное, просто в шутку – были же такие ракеты стратегические американские. А наш Поларис – это был ЗИЛ 130-й в качестве тягача, и к нему деревянный вагончик – сзади дверь, лавки и четыре окошка без стёкол, зато если кто-то курил, то вытягивало. В общем, ни утепления, ничего. А ехать можно было и час на объект… Своего рода это были скотовозки такие, куда загоняли солдат и захлопывалась дверь. И привезли на один из этих заводов, отвели в какой-то новый корпус. Огромное-огромное помещение, которое было отделано бетонными плитами, сверху всё в бетоне, а на полу, как строители оставили – битый кирпич, какие-то кучи засохшего цемента, какие-то проволоки, трубы. Привезли и говорят: «Сидите здесь». И мы сидим. Час сидим, два сидим, три сидим, четыре сидим. А туда привезли не только наше… Тогда мы с Никитой, этим бригадиром, ещё не были знакомы. Туда привезли чуть ли не всю роту. И мы пошли покурить. Ну и как обычно, я, Романец, Сугроб, Лось, по-моему – в общем, такая компания, которые я постоянно умудрялся находить в своей жизни… И тут идут мужики: «О, служивые, привет». – «Привет». – «Давно?» – «Да вот, недавно», туда-сюда. – «Слушайте, а что у вас есть, хорошего?» Мы: «В смысле»? Они: «Ну, плитка, кирпич». Мы говорим: «Да всякое говно, а у вас что есть»? Они говорят: «А у нас спирт». Мы говорим: «Опа», – особенно Романец, такой: «Ага… Давайте», – говорит, – «Через полчаса, здесь же». И мы по этому зданию давай… Смотрим, одна дверь – ну такая, картонная и навесной замок хлипкий… Открываем, батюшки мои, а там кафель. Битком кафеля! Столько этого кафеля! Видимо, весь этот кафель предназначался, чтобы эту огромную комнату снизу до потолка выложить. Так потом и оказалось. Ну а кафель – это плитка, двадцать на двадцать, белая, с еле заметными разводами, то ли голубыми, то ли розовыми. Ну и мы – каждый мог поднять по две пачки. Сделали ходок, наверное, по пять, по семь каждый. То есть порядка тридцати пачек… А тридцать пачек – это можно было кафелем выложить два, а то и три санузла в какой-нибудь хрущёвке. Мы всё это дело перетаскали поближе к месту встречи, присыпали снежком и сидим курим. Замок, естественно, на место повесили. Подходят эти: «Ну чего вы, нашли чего-нибудь?» – Мы говорим: «А кафель нужен?» – Они: «Кафель! Какой?» – Мы раз им плитку одну. Они: «Ну давай. И сколько у вас?» – Мы: «Тридцать пачек». Они: «Ни фига себе. Чего хотите?» – Мы: «Три литра спирта». Они такие: «Три литра нет, а два дадим». Мы говорим: «Ну давайте два». Они куда-то исчезают и приносят две химические бутыли из тёмно-коричневого стекла и какие-то пакетики с чёрным порошком. Мы говорим: «Вот плитка. Носите, как хотите, мы вам помогать не будем, потому что мы и так рисковали, когда всё это дело сюда носили». А они говорят: «Только, слушайте, спирт смешан с эфиром». Эфир – это жидкость, пары которой использовали для наркоза. Он очень летучий и смешивается со спиртом. Они говорят: «Спирт с эфиром, и для того, чтобы отделить эту эфирную фракцию… Его там немного, но, чтобы отделить от спирта, мы вам эти пакетики принесли. Найдите какую-нибудь тару, через этот абсорбент перелейте, а потом употребляйте». Но кто же их слушал! В общем, картина маслом. На работу нас в тот день так никто и не задействовал. Вечером открывается дверь, а вся рота просто спит. Кто-то от паров, кто-то – от паров и выпитого. В общем, мы, естественно, все нажрались в говно, но никто, слава богу, не отравился. Но причина была сразу установлена. Потому что вот банки, вот запах, всё понятно и рядом цех, который это производит. Ну и после этого за нами глаз да глаз. Но вот спирт с эфиром я никогда не забуду, потому что это было что-то с чем-то. А самое главное, что после этой фигни, после этого эфира, от него жутчайше болит голова. Причём насколько мы рисковали… Мы же не знали, что за спирт нам дадут. И выжрали эфира. Вот такой смешной случай, который первый раз с нами произошёл. Потом нас всё-таки заставили работать, научили действительно штукатурить. Мы штукатурили этот огромный зал, строили леса, потом выкладывали плитку – в общем, рассказывать долго и неинтересно. Потому что была такая… тупая рутина. Я так понимаю, нас специально туда загнали, чтобы мы хоть как-то научились работать. Мастерками, прави?лом, кельмой. Понимали, что такое раствор и так далее. А потом, когда этот объект был сдан, нас уже разделили по этим бригадам. Мы уже попали к этому «Никите-убивце». И нашу бригаду под руководством этого замечательного человека отправили… Угадай, куда?
– Риторический вопрос? – усмехнулся Звонарь.
– Ну да… Заниматься внутренней отделкой пристройки к женскому общежитию. То есть было общежитие – к нему сделали пятиэтажную пристройку. Сделали фасад, а внутри надо было штукатурить, делать полы и так далее. Отделочные малярные работы. Ну и само собой происходило всё весело, потому что девчонки хихикали, лазили из окон, мы им отпускали всякие шуточки. Я сначала работал на мозаичных полах, а потом, опять-таки… Никита – он же постепенно почувствовал, куда кого. Кого штукатурить, у кого лучше получается плитку класть. А поскольку я всегда старался, честно скажу, от какой-то именно рутинной работы держаться подальше, он сказал: «Ты будешь оператором насосной станции». Есть такая штука, когда большие объёмы штукатурятся, то к объекту подгоняют такую фигню на колёсах, с большим бункером. В него по эстакаде подъезжала машина и опрокидывала весь раствор в бункер. В бункере было колесо как у водяной мельницы, с черпаками. И это колесо не давало раствору засохнуть – ты, естественно, за этим должен был смотреть. Потому что, если оно не сильно расходовалось, надо было добавить водички, опять же, чтобы было пригодно для дальнейшей работы. А надо было понимать, раствор из какой марки цемента тебе привезли, трёхсотый, известняк, пятисотый… Потому что пятисотый сохнет очень быстро, трёхсотый помедленнее, известняк вообще, зараза, не сохнет, и так далее. И это колесо, одновременно всё время размешивая, не давая застывать, оно этими черпаками наливало небольшими порциями в такой жёлоб, который уже шёл внутрь этой станции. Внутри станции была сетка, которая не пропускала большие фракции. Через эту сетку раствор, проливаясь, попадал в насос, и через этот насос, через шланги подавался на второй, третий, четвёртый этаж – туда, где велись штукатурные работы. Обычно этот раствор наливали в большие корыта и из них расходовали. Всё это было сделано для чего? Чтобы раствор не лежал кучей внизу и чтоб его в носилках не таскали на пятый этаж, потому что это потеря времени, он сохнет, его потом не размешаешь, и так далее. Вот такая растворная станция. И, естественно, в ней было достаточно большое помещение. Это как кунг[58 - Кунг – тип закрытого кузова-фургона военных грузовых автомобилей.] 66-го «Газона». Там, помимо этого насоса, была какая-то лавка, какое-то управление электрикой. И я был оператором этой станции на многих объектах. Но я плитку могу положить и по тем старым технологиям. Потому что раньше никаких гребёнок не было, никаких клеёв, крестиков. Могу и правильно разметить, и с отвесом плитку положить, и штукатурить – и известковой штукатуркой, и любой другой, и, в общем, мне это дало в руки профессию. Хотя я этим давно не занимаюсь, но, если что, наверное, минут пятнадцать-двадцать мучений, и что-то начнёт получаться.
Довганик повернул голову к Звонарю, увидел его одобрительный взгляд и, довольный, вернулся к рассказу.
– Вот… Как зарабатывали деньги… Вопрос возник сам собой. Естественно, это как-то старались в тайне держать от всех, от большого количества людей разных. Потому что в бригаде, помимо моих музыкантов, работали ещё всякие армяне, узбеки – их, естественно, никто не посвящал. Началось всё с того, что Никита принес из дома магнитофон «Электроника», и он сгорел. Говорит: «Надо купить новый». Мы ему: «А где же мы деньги возьмём?» – Никита такой: «Идите сюда. Вон, видите бидон с белилами? Занесите-ка его за тот вагончик». И через два дня появился новый магнитофон «Электроника». Ну и как-то само собой всё поехало, и я был втянут в эту преступную группу. Потом мы ходили по квартирам, предлагали ремонт. Постольку-поскольку… Не особо это пользовалось спросом, Никита сказал: «Ну его на фиг, слишком как-то это всё законно, да и выхлопа не приносит. Давайте будем просто продавать, а ремонт они пусть сами делают». В общем, на любом объекте, где мы были, всегда был склад… А это конец советского периода – 87–88 год – ничего в магазинах нет, появились первые кооперативы. Это была краска, линолеум, были даже… Самый шикарный мой, как говорится, выход – это воровство целого автомобиля, причём это был УАЗ «буханка» командира части – который я доверху забил паркетными плитами из ценных пород дерева. Потом продал кооператорам за бешенные деньги. И мы, приезжая на каждый объект или обходя рядом стоящие объекты, где солдаты работают, смотрели: «Ага, вот это склад, на этом складе что-то есть. А есть ли сторож? Нет. Хорошо. Но есть прожектор. Хорошо». Мы днём, пока прожектор не работает, вырубали напряжение, мало ли, пока разберутся, топором обрубали кабель, а для вида его подсоединяли, чтоб не сразу нашли. Обычно всё это делали под вечер, потому что как: «А. До утра. Пускай, ладно, без света…». В свою ОПС[59 - ОПС – организованное преступное сообщество.] мы взяли водителя санитарки полковой и водителя командирского автомобиля. Потому что они оба ездили на УАЗах-«буханках». Это машины, куда можно было много чего положить. И таким образом мы воровали с объектов стройматериалы. И денег у меня было – домой отсылал. У меня после последней сделки с кооператорами прям пачки пятирублёвых, трехрублёвых – я даже не считал. Помню, я получил рублей четыреста пятьдесят, по тем временам, своей доли. Я прям половину матери отослал переводом.
Володя снова посмотрел на Звонаря. На этот раз ни о каком одобрении речь уже не шла. Как бы оправдываясь, Довганик продолжил, но очень быстро к нему вернулись прежние довольные интонации.
– Ну конечно, это было… я сейчас понимаю, что это было преступление, и за него я мог сесть в тюрьму. Но Озанянц во мне всё-таки пророс, пустил корни и в моё окружение… Да, я понимал, что я сейчас делаю что-то со знаком минус. Но это опять – я, как говорится, на виду, я в деле, в теме, я не среди планктона, а в первых рядах тех людей, которые «вершат судьбу мира»! И мне это позволяло… Вот только представь, после всех тех ужасов, которые я рассказал… После первого года службы у меня, во-первых, была гражданка, причём лучше, чем те вещи, которые я раньше носил. Я одевался как денди. Это мне позволяло уходить в увольнительные, не приходить в часть – соответственно, ночевать у женщин и ходить в рестораны. Правда, был там всего один приличный, но он был. А! Нет, был ещё один пивной ресторан, где я, помню, первый раз услышал: «Джули, Джулия». Это был новый формат, кооператор какой-то отрыл. Там подавали шикарное пиво, сосиски с горошком, отварную телятину. Перепелов разве что не было. Я тогда прикоснулся, наверное… Не для кого же не секрет, что какие-то весьма авторитетные преступные элементы – они живут на широкую ногу, по крайней мере, в нашей стране. И вот эта блатная романтика… Она не затягивала, нет. Я ещё раз говорю, я понимал, что я делаю что-то со знаком минус, но деньги – они… Они победили… Я отправлял домой мыло, потому что как-то мама написала, что в Москве так плохо, что даже кусок мыла теперь рубль стоит. Я пошёл, ящик мыла купил и отправил. Я деньги отправлял домой. Не жене – маме отправлял. По сто рублей, по двести рублей. И продолжалось это всё… Всё время…
Рассказы сменяли друг друга. Звонарь слушал очень внимательно. Всё реже на его губах появлялась улыбка. Всё чаще в глазах читался молчаливый укор.
– Были ещё истории, связанные с гашишекурением. У меня в роте был парень по фамилии Гольдман, из поволжских немцев. Он был очень большой любитель покурить и сделать какие-нибудь штуки из этого. А в том регионе этого говна росло как грязи. Он находил кусты – а я до этого в жизни не знал, как конопля выглядит. Мы с ним идём, он раз к забору – и давай натирать. И натирает, и натирает. Я говорю: «Ты чего делаешь?» – Он: «Да подожди ты». Раз, раз, раз. – «Дай папиросу». И я пристрастился к этому делу. Ну не пристрастился, нет. Сейчас я не стал бы курить – не мой кайф, что называется. Но там… Там любой кайф был мой. И у меня в голове опять Озанянц, блин – это же надо поставить на поток! В общем, в кармане всегда у каждого было что покурить. Ещё Гольдман один раз сделал какое-то жуткое жидкое варево – я его потом чуть не убил за это. Он нашёл где-то в поле торчащие кусты, которые, естественно, до него на фиг никому не нужны были, ободрал их, притащил и что-то сварил. Получилось такое… Ну какая-то жижа. И всем, сколько нас было, по полкружечки налил. Но тут дозу, видимо, очень сложно рассчитать. Мы выпили. Соответственно, пока это дошло до желудка, потом до мозгов – прошло какое-то время. Нам уже пора с работы сниматься. А работали мы в то время за семьдесят километров от части, в деревне Саватеевка. Тогда была программа – мы сельским жителям строили кирпичные дома. И мы сели в автобус, а ехать через горы. Реально сопки, горы…
В автобусе было холодно. Действительно холодно. Замёрзшие стёкла покрыты замысловатыми узорами, в тот день казавшимися какими-то особенно красивыми. Совершенно отчётливо видны были фигуры – вот зайчик, вот кошечка и слоник рядом с ней. Кенгуру и белый медведь.
Вдруг – резкий крик сзади. Володя обернулся и увидел своего товарища, который с лицом, искажённым от ужаса, отпрянул от окна и полез куда-то вниз, под сиденье. Что там?! Хочется посмотреть туда, за окно. Надо растопить этот лёд – руками, дыханием. Что там?!
Приложить ладошки – почему удаляется окно? Нет, всё равно надо попытаться! Руки вытягиваются, удлиняются, провисая, как верёвки – напрячь мышцы – какими руки могут быть длинными! Наконец-то холод стекла обжёг кожу! Что это? Зайчики, слоники и кенгуру прыснули врассыпную из-под пальцев, словно стайка птиц, которых спугнул расшалившийся щенок. Кошки запрыгнули на руку и побежали к плечам, царапая одежду острыми коготками. Вот они уже возле лица, запрыгивают на голову и прячутся в волосах!
Распуганный зверинец разбежался, полностью очистив стекло. Да! Надо посмотреть, узнать. Рядом истерический смех! Кто же так ржёт?! Плевать – здесь что-то гораздо важнее! Что-то очень опасное?!
Пропасть! Колёса на самом краю, веером выбивают мелкие камни, улетающие в бесконечность. Бездонная узкая полоса, а за ней вертикальные стены, уходящие к облакам. Откуда-то сверху летят огромные валуны и падают прямо перед мордой автобуса. Водила уворачивается в последнюю секунду, в салоне всех трясёт и швыряет. Как бы не вылететь через окно! Как же страшно! Да, надо вниз, под сиденье, держаться, держаться – как можно крепче…
– Ну, в общем, я никогда не пробовал ЛСД[60 - ЛСД – полусинтетическое психоактивное наркотическое вещество, вызывающее галлюцинации.] или ещё что-то такое, но вот это был просто передоз конкретный. Я не могу передать, что происходило в автобусе! Это надо пережить! Точнее наоборот – никому не пожелаю… Когда мы приехали, нас всех рвало, мы были зелёные, нас всех попытались довести до медсанчасти. По дороге мы подышали свежим воздухом, видимо, время прошло, и мы дошли туда вполне вменяемые. Потом эта падла Гольдман испёк какие-то лепёшки – тоже с коноплёй, и дал мне, как лучшему другу, потому что я его пускал греться в растворную станцию. И мы сожрали с ним по половине. Потом нам захотелось есть. Ну, действие, как обычного каннабиса[61 - Каннабис – конопля.] – хочется кушать. Мы пошли искать еду, зашли в магазин. Тут стоит бабушка: «Ой, солдатики, есть, наверное, хотите?» – Мы: «Дааа!» – «Ну пойдёмте, у меня тоже внучок служит». Привела домой, даёт кусок сала и буханку хлеба. Мы заходим в станцию, закрываемся изнутри, а резать нечем, нет ножа. Но есть пила! И мы начинаем это сало пилить – пилить ножовкой по дереву! И булку хлеба тоже пилить. Получаются куски по полтора-два сантиметра толщиной, и мы их запихиваем в рот и жрём! А бригадиром тогда – Никиты не было, где-то он был в другом месте – была девушка. Молодая, красивая, только-только закончила, видимо, строительный институт. Она даже по стройке всегда ходила в таком бежевом пальто, с меховым красивым воротником, может, из песца, и в шапочке такой. И она культурная была. И тут она решила зайти в станцию. Потому что станция молотит, фигачит, раствор не идёт, всё застыло, но кто-то внутри есть. А в двери окошко. Она заглядывает и видит, что два чувака, у которых на пружинках болтаются глаза, пилят сало и пихают его в рот. Она постучалась, а потом рассказывала: «Как только я начала стучаться, вот эти две рожи куда-то пропали тут же. Растворились». Там нельзя раствориться, но мы растворились. Не знаю, кто-то под насос, кто-то ещё куда-то. Потому что нам показалось – это уже мои впечатления – что мы-то не в растворной станции, а едем на поезде, едем домой, и кто-то вышел на ходу, и сейчас чья-то очередь из нас выходить и прыгать. И поэтому мы старались прятаться… Мы с Гольдманом потом и самогон гнали, и на ножах дрались – чего только в этой Саватеевке не было. Потом Гольдман ещё раз сделал лепёшки, а мне нужно было ехать с крановщиком – были такие краны на базе МАЗа 500-го. Ехать из Саватеевки в Ангарск, на объект, где тоже работали наши – строили роддом Ангарский, самый большой тогда и самый новый. Ну я в дорожку, Гольдман: «На». Я съел. В общем, водила чертыхался так! Ехать-то семьдесят километров, а он едет сорок кэ-мэ в час, а в горку десять кэ-мэ в час. Водила меня хотел в тайге выбросить! Потому что я вешался ему на шею, я его обнимал, я цеплялся за руль, пытался нажимать педали, дико хохотал, пытался выйти на ходу. В общем, исполнял такое! И когда мы приехали… А на том объекте нас встречал Антоха Вознесенский. Он говорит: «Пойдем раскуримся?» – Я говорю: «Какое раскуримся? Я от прошлого ещё не очухался!» – Ну вот…
Глава четвертая
Иван сидел в кресле и задумчиво изучал портрет Фрейда, периодически поглядывая на часы. Наконец послышались шаги, и в кабинет неохотно вошёл Авдеев. Иван встал ему навстречу, протягивая руку для приветствия:
– Добрый день, присаживайтесь к монитору.
– Да, здравствуете, – произнёс доктор, садясь за стол. – Извините, пробки.
– Ничего. Жмите «плей».
Авдеев клацнул мышкой, и на экране появилось изображение палаты. Владимир сидел на кровати, облокотившись спиной на стену, и увлечённо рассказывал о своей службе в армии. Иногда он замолкал, как будто что-то слушая, а затем продолжал.
– Выглядит, как беседа по телефону, – рассеяно пробормотал доктор.
– Хорошая версия. Давайте другую, – съязвил Иван.
Авдеев чуть тряхнул головой, отходя от удивления:
– Это… Разговоры с самим собой – частый признак шизофрении, насколько я помню. Так сразу диагноз не поставить…
– Мне диагноз и не нужен, – прервал его Иван, – справка для бассейна тоже, – в голосе явно слышалось нарастающее раздражение.
– Прошу прощения, – покраснел Авдеев.
– Меня всё устраивает. Шизофрения, дисбактериоз, ветрянка – главное, чтобы не немота. Как это продлить по максимуму?
– Я думаю… Не знаю, что конкретно его к такому состоянию привело, но думаю, оптимальный вариант – сохранить всё как есть, без резких изменений, исключить дополнительный стресс. Он где-то завис – не мешать ему и дальше «висеть». Сохранить проводимую терапию. Вы же применяете какие-то… препараты?..
Иван продолжал молча смотреть доктору в глаза, явно не намереваясь отвечать на этот вопрос.
– Ну, всё сохранить, – тяжело сглотнув, продолжил Авдеев, – и надеяться, что… По тем сеансам, которые мы провели… Моё мнение – ему это самому нужно и нравится, а тот инцидент – возможно, он для него стал таким… Привёл к ситуации, которую сейчас модно называть «незавершённый гештальт». И пока она у него в голове висит, эта незавершённость… Вполне вероятно, всё сложится удачно и… надолго. К тому же, я вижу, вы ему создали некое подобие так называемой сурдокамеры – это такой специальный аппарат, в котором рецепторы перестают что-либо воспринимать. Свет, звук, запахи и так далее. В такой обстановке человек через какое-то время начинает галлюцинировать – это что-то вроде снов наяву. Очень реальных снов. Мозг, лишённый внешних раздражителей, начинает создавать картины реальности сам по себе. Да, пожалуй, сохранить как есть…
Доктор с надеждой смотрел на собеседника, но тот продолжал молчать:
– Он как будто спит, и его не надо будить, – робко добавил он, не в силах терпеть эту неопределённую тишину. Хотелось быстрее всё закончить и уехать подальше.
– Да, я уже понял, – Иван продолжал пристально смотреть в глаза Авдееву, и тот явно сломался под этим взглядом. – Я тоже хочу вас немного проконсультировать, – продолжил он неторопливо, – наше с вами мероприятие по совокупности совершённых действий уже вступило, скажем так, в конфликт минимум с двумя статьями уголовного кодекса: «Похищение человека» и «Незаконное лишение свободы». «Потолок» – двенадцать лет, почитайте на досуге. Но если… никто, – многозначительно сделал он акцент на этом слове, – если никто не совершит какую-нибудь глупость, я благополучно дело закончу, и все участники концессии останутся довольны и на свободе… Спасибо, Алексей Семёнович, – назвал его Иван настоящими именем и отчеством, – я вам наберу при необходимости.
Бледный, мокрый от пота доктор тяжело поднялся из кресла и, еле передвигая ногами, вышел из кабинета. Иван озадаченно смотрел ему вслед.
Побродив пару минут по кабинету туда-сюда, он вернулся в кресло. Закрыл файл, который показывал доктору, и открыл следующий…
Довганик стоял посередине палаты, повторяя странные движения двумя руками – справа налево, полукругом перед собой:
– Давненько я траву не косил, вот так, по старинке.
Справа от него уверенными движениями орудовал косой Звонарь:
– Давай-давай, а то вы все привыкли к технологиям. Триммеры, газонокосилки – всё за вас скоро роботы будут делать.
– Что ужасного в технологиях? – Вова остановился, намереваясь продолжить спор. – Есть вещи, помогающие сделать жизнь легче и комфортней. Что ж в двадцать первом веке на прорубь бегать, носки стирать?
– Легче и комфортней… – тоже остановился Звонарь, опершись двумя руками на черенок косы, как на копье. – Тут ты прав. Сегодня. А будешь ли ты прав завтра? Или послезавтра? Технологии не учат людей думать – они выкатывают на-гора готовое решение. Ты не успеваешь озадачиться, ты не погружаешься в проблему, и мысль не успевает возникнуть. Ты даже, как в какой-нибудь викторине, не выбираешь один из вариантов – вариант всего один, за тебя уже всё решили. Помнишь, как в мультике, когда «двое из ларца» выполняли любое желание? Отличная иллюстрация перебора технологичных помощников: «Вы что, и есть за меня будете?» – «Ага!» – К этому и катимся… Правда в том, что человек не пригоден для жизни в Раю. Его удел – не счастье, а борьба за выживание. Это фундамент. Его разрушение неизбежно приведёт к трагедии.
Звонарь аккуратно опустил косу на землю и сел рядом, положив локти на полусогнутые колени. Володя последовал его примеру.
– Можно как угодно к этому относиться, но… люди начинали в Раю. И чем это для них обернулось? Это может быть правдой, а может быть историей, основанной на мудрости предыдущих поколений – когда всё хорошо, люди неизменно находят способ разрушить свою жизнь. А сейчас что? Сыто, тепло. Заболел – вылечили. Куча друзей – правда, большинство из них живьём никто не видел никогда. А тех, кого когда-то видел – уже забыл, когда за руку держал – всё больше в руке, в смартфоне. Развлечений – вагон и маленькая тележка… И большинство из них, опять же, с гаджетом под ручку топают. Нет нужды бороться… Проблемы мельчают, и в мелочности своей выходят на передний план, заслоняя действительные угрозы. Песчинка в глазу может помешать увидеть даже Солнце… А раз бороться нет нужды, то и навык этот уходит – постепенно, незаметно, неизбежно истончается и тает, как сливочное масло в тепле, оставляя лишь иллюзию – да если что, да я как! Что – как? Эээ… Минутку, погуглю… Так что… Чем больше людей будут стирать свои условные носки в условной проруби, тем позднее их в очередной раз изгонят из Рая. Чем больше ты потребляешь гаджетов, тем больше вносишь в копилку, из которой оплачивается будущий апокалипсис. С такими технологичными помощниками человек может разучится самостоятельно делать всё – даже жить… А думать-то уж и подавно… Знаешь, мне нравятся стихи. Есть в них что-то… Какая-то концентрация мысли, которую нужно понять, найти суть. Постараться, напрячь извилины – они как загадка… Как раз та сложность, которая развивает. Не разгадал ты ещё ту загадку, с которой мы познакомились?
Довганик отрешённо посмотрел на Звонаря и отрицательно покачал головой.
– А может, она и даёт тебе силы? Эта незавершённость, поиск… борьба… Нравятся мне стихи… Вот и про то, что я сейчас говорил, тоже есть:
Ты правда тот, кем ты себя считаешь?
Ты точно там, куда хотел дойти?
Ты каждый день себя находишь и теряешь?
А только так причина есть идти…
Причина есть, но почему пуста дорога?
Найти в себе Желание – вот вызов непростой,
Они лишь вместе выгонят с порога.
Но как искать, с бездушной повсеместной слепотой?
Незрячий видит только на длину своей руки,
Но и глазами многие не видят дальше носа.
Теперь играть судьбою Мира могут дураки,
Но с дураков-то, как известно, нет и спроса.
А с дурака дурак – и вовсе никогда не спросит.
Ему и так понятно всё: вопросы – моветон.
А если невзначай он взгляд чуть дальше переносит —
Там, перед носом, новенький смартфон!
А в нём есть всё: еда, любовь, друзья, работа,
Он няня для ребенка, место для забав.
Твой Мир в твоих руках! Но изменилось что-то…
Он снова плоский – Аристотель был неправ.
– Снова плоский и у каждого в руке… – Звонарь тоже погрузился в себя. – Ну чем не конец света?
Он неожиданно усмехнулся и продолжил:
– Вы уже столько лет пугаете друг друга зомби-апокалипсисом. Столько фильмов наснимали, бункеры копаете. Но зомби – это не полусгнившие, окровавленные, волочащие ноги, прожорливые ожившие трупы. Настоящие зомби выглядят так, – и Звонарь изобразил человека, сгорбившегося над смартфоном, – они уже здесь – посмотри вокруг.
Он не спеша поднялся с земли:
– Давай, бери косу, коси траву, приобщайся к природе, – широко улыбаясь, продолжил Звонарь, как обычно резко изменив настроение разговора. – Здесь смартфонов нет, и роботов тоже. Про Саватеевку свою лучше ещё расскажи.
– Про Саватеевку? – Володя легко продолжил работать старинным инструментом, как будто и не было этой угнетающей речи Звонаря. – Достаточно забавное было там пребывание. В общем, нашу бригаду, но не под предводительством этого рыжего убивцы, а меня, Гольдмана, ещё кого-то, практически в полном составе послали в деревню Саватеевка. Она от Ангарска семьдесят километров в сторону Байкала. Совсем недалеко. Там богатейший был колхоз или совхоз. И из сибирских деревянных домов колхозников переселяли в коттеджи кирпичные. Мы их строили. Наш основной объект был школа. Ну и, соответственно, было меньше контроля со стороны нашего военного начальства – потому что это далеко. Ну они, собственно, и не приезжали. Нас утром возили не на «Поларисе», потому что на «Поларисе» только трупы окоченевшие доедут – возили на автобусе. И обратно возили. Ещё, ко всему прочему, нам туда привозили горячие обеды, а не нас туда-обратно на обед, как это происходило в городе… А тут как бы всё – мы более автономные. И мы оборзели – всю эту хрень с зимней коноплей Гольдман устраивал периодически. Ещё ходили в сопки, ставили всякие капканы на зверьё. Правда, слава богу, никто не попался, из людей, я имею в виду… и вообще из живого. И потом пришла гениальная мысль – а чего бы нам не сделать самогонный аппарат?! Мы же можем у себя, в этой шикарной бытовке, поставить брагу. Причём наши друзья уркаганы знали, наверное, штук десять рецептов разных браг. То есть мы в успехе не сомневались. Нашли бидон такой, молочный, отмыли его. Скорее всего, не нашли, а спёрли где-то. Брага вызрела. В принципе, могли бы этим и обойтись, потому что упиться с сорока литров браги можно было и так. Но решили пойти дальше и смастерить самогонный аппарат, тем более, кто-то знал его устройство. И мы первым делом сломали единственный большой строительный бульдозер. Потому что, блин, так сложилось – его топливопровод, длинный, по-моему, из латуни – он очень подходил под змеевик. В общем, выдернули мы эту трубку, скрутили её, на распорках вставили в строительное ведро. А строительные ведра у нас были такие – они одинакового диаметра, что снизу, что сверху. Поставили эту брагу на плитку, подсоединили самодельный змеевик, ведро набили снегом. Периодически, когда снег таял, его подбрасывали. И у нас через какое-то время потекло. Потёк самогон! Настоящий, вонючий, но самогон. Нас очень, конечно, пока мы гнали брагу, забавляло, как этот бульдозерист бегал вокруг бульдозера и не мог понять, кому же понадобилась эта штука, этот топливопровод. Он потом плюнул, ушёл, а мы сидим в бытовке. Но мы не рассчитали время. То есть, по идее, надо уезжать с работы, а там ещё, блин, полбидона браги. Самогона-то должно было получиться о-го-го сколько. И мы решили, что друзья-товарищи нас как-нибудь прикроют в полку, а ночевать я и Гольдман остаёмся в Саватеевке. Товарищи все уехали, помахав нам лапками, а мы остались. Ну и естественно… Естественно, мы попробовали. Но… В общем, сложилось так, что эти самые вредные и действующие на психику фракции… То есть у самогона это называется «голова» и «хвост» – первые сто грамм и последние сто грамм – очень вредные. Их пить нельзя, их выливают. Но, ффф, кто же выльет?! И мы как раз эту первую соточку, когда она закапала, мы её в стаканчик, потом – второй. В результате крышу снесло у обоих. Мы сначала очень веселились, потом выкурили «трубку мира», набитую гашишем, опять-таки Гольдман где-то это всё припрятал. Потом… В общем, как в песне у Высоцкого, «то плакал, то смеялся, то щетинился как ёж». То же самое было с нами. Всю ночь мы с Гольдманом в этой Саватеевке устраивали пляски. Он с ножом, я с ремнём, потом он с ремнём, я с ножом. Потом друг на друга кидались, потом целовались, обнимались. В общем, под утро, обессиленные, мы в конце концов выгнали эту банку самогона и отрубились спать. Ну и с утра приезжает рабочая смена, наши, так сказать, товарищи, и вместе с ними приезжает зам по производству – капитан Тимощук, потому что всё-таки он заметил, что двух бойцов не хватает. Ну и он видит эту картину. Стоит самогонный аппарат, фляга, два бойца в абсолютно никаком состоянии и с жутким запахом изо рта. Но, слава богу, мы успели спрятать уже готовый продукт. То есть мы были таким образом реабилитированы. Но Тимощук – он, в отличие от Бокалова, был очень мягкий мужик. Он был шутник такой, мягкий, деревенский. Он, конечно, ругался матом и всякими словами, которые только мог придумать, и обещал страшные кары, но пришла как раз эта бригадирша молоденькая и сказала: «Давайте вы свои разборки в части будете устраивать, привезли раствор, нужен оператор» – то есть я. Нужно заводить эту хрень, надо работать, и я свалил под шумок в свою любимую станцию, а конфликт к вечеру был исчерпан. Тимощук забыл или напился с Бокаловым где-то. В общем, мы его не видели, и так нам всё это прокатило. Но самогон мы выгнали. В Саватеевке особо больше вспомнить нечего, кроме того, что это удивительно прекрасное место. Потому что это сопки и бескрайние снежные степи. И мы когда ходили ставить петли, единственное что мы, долбанавты, не понимали – нам потом местные сказали: «Ребята, а что вы тут ходите, собственно говоря, в лес, и вообще ходите? И до леса, и по полям по этим – тут же волков и медведей, как собак домашних». В общем, с Саватеевкой всё…
Довганик и Звонарь закончили работу, отнесли инструменты в колокольню и вернулись на улицу, присев на скамейку.
– Ну какие ещё интересные моменты в самой службе… – продолжил Вова, – она вся была такая… Как сказать? Она была сначала унизительно-салабонистая, а когда уже перевалило за год, мы уже многое себе могли позволить. Во-первых, я уже рассказывал, мы бесстыдно воровали государственное имущество, продавали – деньги были. Были деньги даже для того, чтобы ходить в рестораны… Один раз мы попёрлись на дискотеку. Но это было где-то ещё, может быть, в первые полгода службы, может, чуть больше. У нас не было гражданки, и мы пошли в город, просто по увольнительной, в парадной форме. А контингент города Ангарска – я уже рассказывал. Это либо практически зеки, либо их дети. То есть всё, что передвигается в форме, для них несёт потенциальную угрозу. Они не разбираются, что это – чёрные погоны, стройбат, или красные погоны, внутренние войска – это солдаты, которых надо бить. А мы пошли на дискотеку в центральный ДК. И как только туда зашли, кто-то оказался более-менее сердобольный, к нам подходит и говорит: «Ребят, лучше валите отсюда. Потому что солдат здесь не любят и вас сейчас будут бить». Ну а нас человек двенадцать, нам не очень страшно. Хотя там-то человек двести. Ну и мы начинаем что-то изображать, танцевать, трали-вали. Тут музыка прекращается, потому что диджей тоже был, видимо, убеждений таких же, как и всё остальное население. И вся эта толпа на нас набрасывается. Мы успели выбежать из ДК и нас рассеяли по прилегающей территории – остановки, лавки, парк, ещё что-то. В общем, грубо говоря, каждого из нас била отдельная группа советских граждан. Мне повезло больше всех, потому что… ну в кавычках, как обычно. Потому что мало было того, что меня свалили с ног и били. Тогда был фильм «Пираты двадцатого века», а в нём герой Нигматулина, он сломал хребет таким приёмом – то есть человек какой-то лежал, а он подпрыгнул и двумя пятками в позвоночник. Тот: «Ааа!». И всё, и умер. И какой-то ангарец, видимо, недавно посмотрел этот фильм, он сделал то же самое два раза, только на мне. Но он промахнулся мимо позвоночника и сломал мне два ребра. А одно ребро проткнуло правое лёгкое. Прям проткнуло! Но кроме диких болей, я ничего не почувствовал. Но эта драка быстро рассосалась, потому что местные менты – они быстро среагировали. Кто-то их вызвал. В общем, туда-сюда, эти все разбежались местные, ну и мы сели на автобус, который идёт в Четвёртый поселок, и поехали. Я еду, а мне всё хуже и хуже. Я не могу дышать, начинаются какие-то хрипы. Ну а мы пришли в часть, мало того, что в непотребном виде, так ещё и с запахом алкоголя. Потому что перед тем, как идти на дискотеку, мы, естественно, употребили что-то. Ну и, значит… Всех, кто с запахом, всех сразу же на гауптвахту, а находилась она прямо в здании КПП.
– И что, никто не заметил, что у тебя проблемы?
– Да какое там… На гауптвахте служили наши же однополчане, которые по каким-либо причинам не остались в роте. Это был комендантский взвод. Они жили отдельно, в отдельной казарме, у них было боевое оружие, они осуществляли именно комендантские функции, в том числе – охрану гауптвахты. А люди там подобрались такие, которые по каким-то причинам в роте не прижились. Собственно говоря, могли и просто начать издеваться с первых дней службы, и таким, как правило, предлагали: «Слушай, ты парень здоровый, а чего ты такой, не можешь отпор дать?» – Есть такие люди, да. Отбирали не каких-то дрищей, а физически крепких и здоровых, не судимых, что самое главное – но слабохарактерных. Их – в комендантский взвод. И, естественно, на весь остальной личный состав полка они точили зуб и ненавидели. Когда привозили нового арестанта – для них это был просто праздник. Изгалялись они особенно изощрённо. Там была камера – я не знаю, сколько их было всего, я побывал в одной, мне хватило. Причём я побывал с пробитым лёгким, с так называемым пневмотораксом. Это была камера, метр на метр. То есть, в ней можно было либо стоять, либо сидеть на корточках. Лежать было нельзя. И бетонный пол. И вот тебя закрывали в эту камеру, а потом туда выливали ведро хлорки – воды, разведённой с хлоркой, они уже знали, в каких пропорциях, чтоб ты ласты не склеил. Ну это что-то с чем-то! Во-первых, ты уже не мог на корточках сидеть, потому что это мокрый пол в хлорке – мог только стоять. И пары этой хлорки – они выедали всё. Глаза, дыхание – это трындец! В этой камере могли продержать до двенадцати часов. И меня сразу в эту камеру, как-то она у них, типа, «дезинфектор» называлась, что ли… Умирало всё живое в ней. Но они увидели, что мне реально плохо. У меня пошла кровь горлом. Меня перевели в обычную камеру, где ещё один арестант какой-то был, даже дали матрац. Чтобы как-то… Чтобы я выздоровел…
Володя грустно усмехнулся, сорвал травинку и начал крутить её в руках. Было заметно, что это до сих пор вызывает у него злость.
– Матрац не помог… Кровь продолжала идти. Они: «Покажи зубы, покажи рот». Всё цело. – «Откуда у тебя кровь?» – А кровь – ну вот с дыханием. И дышать мне всё хуже и хуже, я задыхаюсь. И им пришлось вызывать скорую. Скорая приезжает – там обычный фельдшер. Он меня послушал, сразу всё понял и говорит: «Срочно в больницу». И меня увезли не в госпиталь, а в обычную городскую больницу. Там провели все необходимые манипуляции. Ну, что рёбра? Они, как говорится, гипс на них не накладывают. Единственное, мне из этого легкого, чтобы оно функционировало, постоянно выкачивали жидкость. То есть делали пункцию ежедневно, в течение недели, пока эта жидкость скапливалась. Пока эти, как называется… альвеолы – не зажили. Делали прокол такой толстой-толстой иглой, толщиной как стержень от шариковой ручки. Потом в эту иглу вводилась игла меньшего диаметра, подсоединялся шприц и оттуда эта жидкость – такая сукровица розового цвета – и выкачивалась. Я начинал дышать, лёгкое начинало работать. Потом опять всё скапливалось – на следующий день то же самое. Конечно, ничего не сказать, если просто сказать, что это больно. Потому что, естественно, никакой анестезии, ничего… Такая штука. А в больнице я познакомился с парнем из города Серпухов. Москва и область – мы земляки считались. А он такой здоровый, огромный пацан, и мы с ним сдружились, Лёха его звали. Но его пораньше выписали, тоже с какой-то травмой. Он, наоборот, не пострадавший, а об кого-то руку, что ли, сломал или ещё чего-то. И он служил тоже в стройбате, тоже в Ангарске, только у нас часть стояла в Четвёртом поселке, а они стояли прямо за нашей частью. Это было обособленное подразделение, называлось оно… Даже не часть. Это была командировочная рота какой-то другой части из Читы. Что они делали, для чего они там были, никто не знал. Командировочные, вот эти, как мы их называли – это просто атас! Такого я не видел нигде. Я когда выздоровел, я пошёл к Лёхе в гости и офигел. То есть, эти почти сто человек, эта рота, они находились под командованием одного какого-то лейтенантика, который там даже не появлялся. Просто не появлялся и всё. Потому что эти отъявленные товарищи – они реально были такие отъявленные. Видимо, их даже… А Чита – это ещё хуже, чем Ангарск. Их даже из Читы командировали, лишь бы их не было нигде. Они жили в реально деревянном бараке, с реально текущей крышей. Они реально сами себе пекли хлеб, у них был свой «Газон» 53-й, на котором они с какой-то фабрики-кухни, видимо, была какая-то договоренность, возили какие-то обеды себе. Они нигде не работали, постоянно дрались, устраивали поножовщину, играли в карты и ходили в гражданке. У них даже забора не было вокруг барака. Ну и Лёха там был в авторитете. Я пришел, он: «Во, земеля мой!», туда-сюда. Я так-то немного с ним общался, но тем не менее… Но он сыграл очень важную роль, потому что мы переходим к теме чеченцев.
Володе надоело крутить многострадальную травинку. Он сильно размахнулся и попытался закинуть её как можно дальше. Улететь она никуда особо не улетела, но пар он, видимо, немного выпустил.
– Пока мы были совсем салабоны, нас долбили все абсолютно. И «чехи»,[62 - «Чехи» – чеченцы (сленг).] и не «чехи» – ну салабоны, да? «Чехи» очень долго не знали, что такое музвзвод и где он находится. Из Грозного был всего один человек. Он был очень интеллигентный, высокий, красивый, действительно джигит. Он не занимался никакой фигнёй вот этой. Он был парторг или комсорг, и к нему все уважительно относились. А остальные были прямо вот с гор – дети пастухов и сами пастухи. И их была не рота, их было пятьдесят человек. Но для полка почти в тысячу – это более чем. Пятьдесят чеченцев – это… Потому что они всегда держались вместе, все вопросы они решали исключительно с позиции силы… Одного они всегда избивали всей толпой. С нами они как-то не очень контактировали, они с армянами сначала начали воевать. Я помню, как… А у нас был в роте армянин. И он же армянин, он же гордый. И чего-то где-то они зацепились, и его выловили около гаражей… Ну, я его не узнал. Не узнал человека! Он пришёл с головой восьмиугольной, и такой… В общем, думали, что помрёт. Но нет, выжил. И «чехи» так решали вопросы. Но где находится музвзвод, они никак не могли понять. Выходят откуда-то люди и куда-то заходят. А эта дверь – они никак не могли опознать, что она ведёт как раз туда, куда им хочется. И нашёлся один среди них, самый сообразительный. Он был очень большой – очень большой, прямо мускул на мускуле. Он, видимо, мясо ел сырым и поднимал камни… Его звали Тамерлан. Он как-то подсмотрел, что эта дверь открывается, ворвался – и такой: «Ааа, вот вы где прячетесь!» – это год прошёл! И в свойственной ему беспардонной манере начал везде заглядывать, рыться в вещах. Мы ему пытались возражать, что было совершенно бесполезно. Его интересовала только еда. Он привёл потом с собой ещё пару человек, примерно таких же, как он, и они нас подстерегали около музвзвода, когда приходили посылки. Они врывались в музвзвод, и… Ну а мы-то как посылки в армии делили? Носки тебе мама прислала – это твоё, грубо говоря, а хавчик[63 - Хавчик – еда (жаргон).] весь – на общак. Так они решили, что они теперь в хавчике с нами в доле. Мы ему говорим: «Тамерлан, с какого перепуга? Ты что, музыкант что ли?» – Он говорит: «Нет, я чеченец». Мы говорим: «Ну хорошо, ты чеченец, и что – ты у нас будешь еду отнимать?» – Он: «Нет, только мясо». А потом мы догадались. Нам приходит, допустим, говяжья тушёнка. А он читать не умеет. Он смотрит – корова нарисована, значит, это ему можно. А если свинья нарисована – свиная тушёнка – ему нельзя. Мы делали очень просто. На почте, когда ходили, переклеивали наклейки с банок. Со свиной на говяжью, а свиную оставляли без всего. Он спрашивал: «А это что?» – Мы говорим: «Свинина». Он: «Откуда знаешь?» Я говорю: «Ну открой». Он открывал, а там действительно свинина. И он стал верить. Он говорит: «А чего вам теперь одну свинину шлют?» – Мы говорим: «Ну, мы любим свинину, мы тут все почти с Украины». Но он был добрый. Он был добрый, он был хороший такой. Единственное, отнимал у нас говядину. Как он питался в столовой, я не понимаю, потому что там вообще жрали непонятно что.
– Да, вряд ли им отдельно готовили, – согласился Звонарь.
– Конечно… А потом появились плохие чеченцы. Появился Мансур Арсаев и ещё один гад рыжий – Хашиев. Арсаев – это был такой невысокого роста, может метр семьдесят пять, кривоногий, очень коренастый чеченец, который носил длинные волосы, как они любят – каре у них такое. Ходил в неуставных каких-то штанах. А за голенищем сапога у него всегда был нож. И он совершенно спокойно, посылая всех, в том числе и офицеров штаба, в таком виде ходил, и всё ему было по фигу. Он не ходил строем, ел когда хотел. Его как специально к нам в девятую роту определили. Он тут же выгнал нашего бедного армяна – почему-то его кровать ему понравилась. Он мог спать в одежде, мог спать днём, ну вообще, просто полный беспредел. Он считал, что он… Ну, что главней него только Аллах. И он ходил с ножом. И чуть что… А нож настоящий, охотничий большой нож. Большой тесак с кровостоком, с наборной ручкой. Такой зековский нож. Его никто не трогал, естественно, но он мало того, что вёл себя очень вызывающе – он делал, что хотел. Если он хотел спать, а ещё отбоя не было, все занимались своими делами, он мог заорать: «Эй, салабоны, отключили свет на хрен, заткнулись все!» – и, если эта команда не выполнялась, он просто доставал нож и под угрозой заставлял. А они оба, что Арсаев, что Хашиев, были наркоманы героиновые. Хашиев был из четвёртой роты – такой же отморозок, но без ножа. Но героина достать было негде, а мака – маковой соломки, и просто дикорастущего мака опийного, было навалом. Потому что это Иркутская область, там всё растёт, и это растёт. И они умудрялись где-то этой «черняшкой», как они называли, затариться, уколоться, и всё время ходили под кайфом. Ну и ладно бы, как говорится – но он терроризировал всю роту. Тот же самый Бокалов просто боялся его. Не то что его ударить – он заискивал перед ним, на это было противно смотреть.
Довганик презрительно сплюнул в сторону и продолжил:
– Никто Арсаеву ничего ни сказать, ни сделать не мог… И у меня с ним случился конфликт, который для меня, в общем-то, чуть не закончился летальным исходом. Арсаев – он, естественно, про музвзвод прознал сразу. И ему очень понравилось, что у нас есть место, где можно хранить свои вещи. Он освободил себе ящик – ну, чьи-то вещи выкинул и хранил там самое драгоценное для него. Свою «парадку»[64 - Парадка – в данном случае, форма, в которой солдат-срочник увольняется из армии. По существующим традициям такая форма кичливо и экстравагантно «украшается».] и альбом дембельский[65 - Дембельский альбом – особым образом оформленный альбом с фотографиями и другими материалами, касающимися периода службы в армии.] – то есть, он готовился на дембель. А «парадка» у него была – это вообще атас. Она была вся в аксельбантах, вся расшитая, вся в золоте. Он, видимо, в свой Ачхой-Мартан должен был явиться, как солнышко, в прямом и переносном смысле. А поскольку я командир оркестра, он, когда повесил туда свою «парадку» и положил драгоценный альбом, сказал: «Ты мне башкой отвечаешь за это». Я не придал этому значение, потому что никто ничего оттуда украсть не мог, никогда у нас шмона никакого не было. Мы прожили там почти полтора года, может, чуть меньше – туда даже Бокалов заходил крайне редко. Ну я и думаю: «Пускай себе висит». И тут, как назло, я уж не знаю, кому это пришло в голову, в общем, решили шмон провести и у нас. Ну у нас-то что? Деньги в нычках были, тем более, сосед такой появился, какие-то личные вещи тоже все были заныканы. А тут на тебе – генеральский мундир и альбом с «бриллиантами». И, естественно, их конфисковали. Арсаев, конечно, об этом узнал. И я понял, что будет серьёзный конфликт. Он приходит: «Где моя форма, где мой альбом? Иди сюда». Я подхожу, он: «Повернись спиной». Я поворачиваюсь. Он достаёт нож, приставляет к горлу и говорит: «Ты мне должен сегодня всё вернуть, или я тебе сейчас отрежу голову». Я говорю: «Мансур, ты чего?» – То есть реально, у меня около горла нож, и тут, на моё счастье, входит Лёха, с командировочной роты. А он авторитетом был там, и он этого Арсаева, в общем-то, ни во что не ставил, хотя Арсаев у них частенько бывал, и они знали друг друга. И он увидел эту ситуацию. Ну он всё сразу понял, говорит: «Мансур, а ты чего делаешь-то?» – Арсаев: «Да этот вот щенок, тварь, он просрал». Лёха говорит: «Э, слушай. Это, во-первых, не он. Потом решим, опусти нож». В общем, он как-то ситуацию эту разрулил и этого дурака оттуда увёл. Таким образом я сохранил свою жизнь, за что я этому Лёхе очень благодарен. А вопрос-то всё равно не был решён. Он рано или поздно как-то возникнет… Но тут Арсаев с Хашие-вым вообще пошли вразнос. Они ширялись[66 - Ширяться – колоться наркотиками (жаргон).] и днём, и ночью, ходили под кайфом постоянно. Арсаев размахивал ножом уже и на офицеров. Оказалось, что его до этого в дисбат[67 - Дисбат – дисциплинарный батальон. Специальная воинская часть, куда отправляют отбывать наказание осуждённых за совершение преступлений солдат и сержантов срочной службы.] отправили за такие же выходки, только из другой части, а дослуживать к нам прислали. И он достал всех. А командование не знало, что с ним сделать. То есть не было официального повода его посадить. В самоходы он не ходил, про наркотики никто… Ну, может, не хотели выносить сор из избы. Его боялись. Просто боялись. Он зашугал всех! А наши два бойца, конкретно мои музыканты, Сугроб и Романец, они решили… Они же урки. Они решили его спровоцировать. Они пошли в увольнение, взяли из нычки магнитофон, включили погромче и возвращаются обратно в часть. Это уже я потом узнал, потому что этого всего не видел, мне рассказывали. У Женьки магнитофон орёт… – Довганик неожиданно запнулся на полуслове и посмотрел на Звонаря. – Тут такое дело… В моей жизни эта музыкальная группа будет присутствовать потом, и я её сразу по-другому назову.
– А ты действительно упёртый, – улыбнулся Звонарь. – Давай, жги, только не запутайся окончательно.
– В общем, из магнитофона орёт «Нежный апрель»», Сугроб идёт сзади. И сверху спускаются Арсаев с Хашиевым: «Э, салабоны, вы чего, охренели? У вас откуда балалайка? А ну дай сюда. Чего это тут поёт какой-то «Нежный апрель» – щас мы свою кассету поставим». А Женька четыре года отсидел – как говорится, страшно, но он, видимо, что-то подобное уже проходил. Тем более у них был план, а самое главное, у Сугробова был топор за спиной. И Женя говорит: «Не дам». Арсаев: «Как не дашь?» – и начинает вырывать и поворачивается к Сугробу спиной. А у него топор был за ремнём – просто был загнан, по-деревенски. Достаёт топор, размахивается, и просто чудом в этот момент в подъезд входит капитан Тимощук. Он Сугробову пытается сбить руку, но у него не получается, потому что Сугробов был очень крепкий. Топор просто разворачивается не острием, а обухом. И он со всей дури, обухом, пробивает башку Арсаеву. Ну не насмерть, но разбивает голову, рассекает, кровища! Хашиев тут же… Просто он испарился, как джин. Арсаева в санчасть. По идее, кто виноват? Ну, наши трезвые. Факт того, что Арсаев отнимал личное имущество, пускай и не уставное, подтвердили все, вся рота. Но самое главное, что командование очень мудро себя проявило. Командир части всё это перевернул – топора никакого не было, была драка. Травму головы он получил, ударившись обо что-то острое. Хашиев тоже участвовал, у Арсаева нож – угрожал убийством. В общем, Хашиева и Арсаева закрывают в тюрьму. То есть не на дисбат, а в настоящее СИЗО. Ну и вся часть вздохнула, естественно, потому что вместе с ними исчезло и постоянное напряжение. Их наконец-то убрали, они в СИЗО, но вся эта ситуация потом имела продолжение, и достаточно плачевно закончилась для многих ребят.
Часть третья
Глава первая
– Ирина, добрый день, это Илья, коллега Владимира. Он сегодня должен был выйти из отпуска, но телефон недоступен, не подскажете, где он?
– Да, Илья, здравствуйте. А я… Он, наверное, в деревне, в Поречье. Мы… ну, поссорились… немного, и он уехал, я думаю. Я не видела, как он уезжал, меня не было дома.
– А давно он уехал?
– Числа… Семнадцатого или восемнадцатого июля. Ну вот как раз у него отпуск начался, он туда вроде собирался, в деревню… Хотя, скорее, восемнадцатого.
– И вы с ним больше не разговаривали?
– Нет…
– Хорошо, спасибо.
Илья сбросил разговор и убрал смартфон в карман. Потом снова достал его, и через мессенджер нажал новый вызов:
– Андреич, нет Вовки дома и не было уже две недели. Толика возьму, в Поречье сгоняю? Жена говорит, там он может быть… Ага, спасибо. – Илья сбросил и набрал снова:
– Анатолий, подъезжайте ко входу, Андреич в курсе… Я уже спускаюсь.
