скачать книгу бесплатно
В 1936 г. была сильная эпизоотия: пало много скота от сибирской язвы. Делали прививки, но получалось так, что после прививок именно некоторые животные и погибали.
Зашла как-то речь о конокрадах. Тут дядя Егор, словно его кто подхлеснул, даже сматерился сначала, а потом и начал: «Сколько они, подлецы, людей по миру пустили. Сёма-то чёрный, под старость его звали ещё Семёном Осиповичем, перед смертью на Бога лез: как услышит звон, в церковь ковыляет к обедне или вечерне, а в молодости озоровал в конской части. Накрыли его в Кирдах, так он спрятался у друзей в голбце. Народ собрался, кричать стали: «вылезай». Куда тут, как будто его и нету. Принесли пожарный багор, шарить стали, тут ему ножку и повредили. Памятка осталась на всю жизнь: стал прихрамывать на правую ногу. Вылез из голбца, на коленях просил: не губите – не буду больше воровать. Ну, отпустили. А потом, как люди услышат, бывало, про воровство, то думали, не он ли это опять гуляет, а то и на сына его, Ваньку, «грешили», но нет – улик не было. Так всё и шло. А жили они не плохо: дом у них стоял у кладбища с горницей под железом. Пристрой со стороны кладбища был, что твоя крепость – глухая стена от амбара, погреба, конюшни: ни один покойник не пролезет. Кони были хорошие. Когда диаконского парня Ивана «забрели» в солдаты, на гулянье он, Семён-то Осипович, тройку представлял, так двое с трудом её держали. Рассказывали о нём, как он сам стал потом бояться воров. Подрядили его раз вести диаконского сына с молодухой в Челябу. Погода была ненастная. Кони были не забиты работой, но так намотались от грязи, что к Челябе пришлось подъезжать под полночь, а дорога у Челябы со стороны Течи была неловкая: на пять вёрст простирался густой лес стеной. В лесу этом, как рассказывали встречные люди, накануне ещё было убийство. Пришлось проезжать этот лес в темноте: хоть глаз выколи. В одном месте у дороги встретились люди. Горел небольшой костёр, и около него сидели два-три мужичка. Кто они? Что у них на душе? Чужая душа – потёмки. Но ничего, Бог пронёс. Выехали из лесу, показались огни Челябы, Семён и спросил своих пассажиров: боялись ли они, когда ехали по лесу. Ну, как не боялись, конечно, боялись, но никому не хочется показать себя трусом. Нет, говорят, не боялись, а он: а я, говорит, всё время сидел, как на углях. Почему он так сказал? Вспомнил, значит, как раньше в такую же ночку погуливать с дубинкой у Парамошки, близ своего поля и подумал, как бы его тоже не благословили дубинкой, а коней отняли».
Как только зашла речь о знаменитом в наших краях конском воре Ермолке, дядя Егор опять повёл своё рассказ. «Ермошка – стал он говорить, – был вор хитрый и занимался этим делом летом – с полей угонял, а на зиму всегда норовил в тёплое место попасть – в Шадринскую тюрьму. Отсидится там, а летом на своё. Как он зимой появился, было не известно, но вот по Тече прошёл слух, что он объявился здесь в прощёное воскресенье 1903 г. Как только слух этот прошёл по селу, народ стал его разыскивать. Собралась толпа и двинулась к той избе, про которую сказали, что там гостит Ермошка. Ермошка ещё издали увидал из окна толпу и сразу сообразил, чем это пахнет. Забрался на конюшню и зарылся в сено. Делегат от толпы зашёл в избу и спросил: где Ермолай? Хозяева пытались, было, скрыть его и завели разговор: какой Ермолай? Никакого Ермолая здесь нет и не бывало. Толпа стала шарить по пригону, стайкам, конюшням и два-три человека поднялись на конюшню и стали вилами протыкать сено и, наконец, сбросили Ермолая вниз. Народ терпелив, но если терпение его лопнет, страшен он в своём гневе и беспощаден в мести. Подошёл к Ермошке Максим Кунгурцев, нагнул его руку на выверт на своём коленке, раз и рука стала болтаться, как тряпка. Переломали ему руки, ноги, приволокли его к каталажке и бросили у дверей. Говорят, ещё он еле дышал, подошла старуха Самсониха и «благословила» его кирпичиком по голове и … не стало на свете раба Божия Ермолая. За вечерней протоиерей произнёс речь против убийств: грозил гееной огненной. Было это в Прощёное воскресенье.
Кого засудили в убийстве? Принимали участие в этом деле и старшина и староста села. Весь теченский мир. Порешили в конце концов на формуле: собаке собачья и смерть, а кто убивал – пусть ответят за это в том мире – на небе.
«Что ему надо было? – так начал свою речь об Аркашке Бирюкове дядя Егор. Поповский сын, брат у него в Нижной диаконом, племянники. Племянники, рассказывали люди – как его уговаривали: «дядя, брось это занятие, оставайся у нас. Будем тебя кормить, поить, одевать». Нет – говорит – «не могу: тайга манит». Пожил, пожил, обмылся, от вшей очистился, одели его, а однажды утром встали – его след простыл. Это он, подлец, увёл четырёх лошадей из конюшни через огород. Пятую – Сивка Никитичем звали – не смогли взять: чужих не подпускали к себе ни спереди, ни сзади. Под крещенье, рассказывали, диакону-то записки подбрасывали. Вдруг к ихнему дому под вечер, слышь, верховой прискакал в яге. Зашёл в кухню, шапку не снял, рожу не перестил, порылся за пазухой, достал записку, бросил на пол, бегом на коня и был таков. Ребята диаконские подобрали записку и передали отцу. В ней он пишет: «приезжай туда-то, вези двадцать пять рублей и четверть водки, получи лошадей». Подумал диакон: поедешь, ещё голову снимут – Бог с ними, с лошадями.
На Чумляк подлецы угоняли лошадей, а там продавали их. Года через два-три, говорили, как-то кыргызы прогоняли через Течу стало лошадей, и одна, чуешь, вырвалась из стада и прямо к диакону в ограду и забилась в конюшню. Гонщик кричит диаконским ребятам: «выгоняйте!» Они бросились выгонять, а лошадь не идёт. Наконец, выгнали. Приходит отец. Сказали ему. Он спросил: не было ли у лошади на лбу белого пятна вроде звезды. Ребята сказали: да! «Это был наш Лысанко» – сказал отец.
«Грешили» иногда из-за воровства коней на татаришек: они, шельмецы, ловкими были на этот счёт. Раз поймали их кирдинцы. Проезжали раз, вишь, в Крещенье два татарина с пятью лошадями. Кони было видно, загнаны, а кони добрые, хозяйские. Трое кирдинцев сели на вершну и за ними, а ехали те в Течу. Татаришки заметили, что за ними погоня, давай лишнюю тяжесть сбрасывать с саней и гнать лошадей. Не удалось убежать: схватили их и вместе с конями привели в Теченскую волость. Украли они их у катайского земского ямщика Петра Павловича Золотухина и угнали за 70 вёрст, но попались». Так завершил свой рассказ о конских ворах дядя Егор.
В конце прошлого и начале нынешнего веков в наших краях воровство лошадей было страшным бичом земледельца. Лишить его лошадей – равносильно лишить его рук. Стон по деревням стоял от этих воров, по миру они людей посылали. В поле лошадей закавывали громадой и в цепи с большими замками. Научились эти подлецы и замки открывать. Завели на лошадей паспорты, заверенные волостью. Без них лошадей нельзя было ни продавать, ни покупать, а всё-таки воры ухитрялись уводить лошадей.
Вот так и бедствовали иногда наши теченские мужички.[146 - «Дед Егор» – вымышленный персонаж в очерке В. А. Игнатьева. В «свердловской коллекции» воспоминаний автора в составе «Автобиографических воспоминаний» имеется более поздний очерк «Философские размышления и рассказы деда Егора о своём житье-бытье «хрестьянском», в котором автор кроме описания народных бедствий приводит разные замечательные явления и события, повторяющиеся в разных очерках, и в конце задаётся вопросами, которые в очерке из «пермской коллекции» отсутствуют: «В девятьсот пятом малость поволновались, но притихли. И опять в четырнадцатом заварили кашу. И что надо? Земли у нас своей много. Что надо ещё? А вот людей берут и берут: уж и родить некому. А извещения об убитых идут и идут. На этом размышления деда Егора были прерваны. Ответы на его вопросы стали давать уже события октября 1917 года» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 394. Л. 14–27.]
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 188–202 об.
Школа в Тече
Школьники
[1961 г. ]
Не подлежит сомнению, что сельская школа, как и всякая другая, не только давала детям грамотность, но и формировала их мировоззрение. Как оно формировалось до школы? Конечно, прежде всего, семьёй, а затем под влиянием окружающей среды и товарищей. «С кем поведёшься, от того и наберёшься» – говорит пословица. Интересно проследить, как постепенно перед ребёнком раскрывался окружающий его мир.
Первые друзья обычно являлись соседями. Перелез через забор, встретил детей своего возраста – вот и новые друзья. Дальше перелез через забор соседнего двора во двор следующего дома – вот и расширился круг друзей. Мир стал ребёнку казаться шире. Дальше ещё подрос и насмелился уже перейти через дорогу – встретил новых друзей. Наконец, освоил, как говорят, известную площадь, и пока что круг друзей и освоение «новых земель», «жизненного пространства» замкнулось: нужно переварить новые впечатления от бытия, уложить в своём мировоззрении. Хорошо, если попадутся хорошие друзья, плохо, если они будут плохими: то, что в этот период войдёт в привычку – останется на всю жизнь. Когда ребёнок поступает в школу, сразу же во много раз расширяется круг его новых если не друзей, то, во всяком случае, товарищей по учёбе. Грани мира расширяются: много новых лиц, новых характеров, с положительными или отрицательными чертами. Само пространство, которое теперь перед ним открылось, стало шире: для теченского ребёнка, скажем, например, раньше оно было ограничено Горушками, вблизи которых он жил, а теперь оно расширилось на всю Течу и даже дальше. Он стал вращаться уже не только в кругу своих однолетков, но и в кругу мальчиков старше его: он в первом классе, а в одних стенах с ним и третьеклассники. Сам он стал ощутимо различать ступени своего роста от первого до третьего класса. И всё это – новые знакомства, рост идёт организовано под руководством учителя по определённой системе обучения. В таких условиях детские сердца более склонны к дружбе, открыты друг другу, а впечатления от этого времени остаются на всю жизнь.
Сколько разных характеров и разных детских талантов проходит через школу и навсегда остаётся в памяти. Сколько различных встреч и различных случаев из жизни этого периода запечатлелось в памяти ярко в одной картине, которую можно было бы назвать одним словом: школьники.
В Теченской школе учились мальчики и девочки жителей Течи, только мальчики из деревни Баклановой, мальчики и одна девочка из деревни Черепановой. Не было в наше время школьников из Кирдов и Пановой: первая находится от Течи на расстоянии – 10 вёрст, вторая – 6 вёрст. В этих деревнях дети совсем нигде не обучались. Два мальчика с мельницы Чесноковых, которая находилась между Течей и Пановой, тоже учились в школе и жили на квартире. Из Баклановой учились три мальчика.[147 - Вася Бобыкин, Пешков и Чесноков (ред.).] Зимой они приходили в школу и возвращались по Баклановскому бору; им приходилось проходить примерно 1,5–2 километра пешком. Черепановские дети – их училось трое – ходили по реке, лёд на которой часто был открыт, так что они попутно играли в своеобразный хоккей с конскими говяшками. Из этой же деревни в школе училась Лиза Мизгирёва, внучка мельника. Родители у ней были старообрядцы-беспоповцы, по-теченски – двоеданы. Она не столько сама стремилась к отчуждению от других детей, сколько это отчуждение создавали для неё старшие, внушавшие мысль о необходимости держаться в стороне от «мирских». Так, печальное историческое событие времён царя Алексея Михайловича отразилась на судьбе девочки много позднее. Была она девушкой очень доброй, когда по окончании школы, она помогала Елизавете Григорьевне, по просьбе последней, то всячески старалась помогать другим, а иногда то тому, то другому тайно, обязательно тайно, сунет в руку или пряник, или конфетку. Этим самым она, может быть, хотела показать, что, дескать, не думайте обо мне, что я какая-то бука, злая, а что меня заставляют быть в отчуждении от вас. Года через три после описываемых событий она умерла.
В течение 1894–1895 уч[ебного] г[ода] занятия проходили в доме Павла Андреевича Кожевникова, не на главной улице, а параллельной с ней. Было очень тесно.[148 - В очерке «Школьники» в составе «Автобиографических воспоминаний» (1965 г.) в «свердловской коллекции» автор уточняет: «Школа тогда находилась в частном доме – на втором этаже полукаменного дома Павла Андреевича Кожевникова на восточной улице от тракта. В школе было страшно тесно, и меня посадили на парту у самой доски. Около парты, как сейчас вижу, стоял мой первый учитель, только что вернувшийся из «солдат», б[ывший] ученик Елизаветы Григорьевны – Григорий Семёнович Макаров. Он помогал Елизавете Григорьевне: она делала объяснения, а он, так сказать, закреплял материал. Конкретно, например: она покажем нам букву «М», а он тренирует нас в чтении.… От первого года обучения у меня осталось мало воспоминаний, кроме того, что было в школе тесно, неуютно. Осталось в памяти только вот что. Когда мы уходили из школы на обед, то в ней оставались только мальчики из ближайших деревень: Черепановой и Баклановой. Они, конечно, шалили: возились, шумели. Однажды я пришёл с обеда немного раньше и был свидетелем такой картины: ребята подняли беготню по партам, дверь отворилась и вошёл Павел Андреевич с ремнём, а ни моментально «нырнули» под парты. Павел Андреевич был инвалид: у него одна рука была «сухая», в ней он и держал ремень» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 80–81.]
Когда школьники, возвращаясь вечером домой, проходили мимо одной избушки, дети хозяев её, не учившиеся в школе, забравшись на стог сена в огороде, пели: «Школьники, разбойники, школу подломили, учительницу убили». Это было своеобразной реакцией на просвещение деревенских детей.
В октябре 1895 г. в Тече можно было наблюдать картину, напоминающую переселение народов. Школьники переселялись в новое, просторное здание на главной улице: тащили парты, доски, стоячие счёты, шкаф, карту, картины … всё сами. Тяжёлые вещи, например, парты, доски тащили по 4–6 человек. И вот обосновались просторнее. Кухня в новом здании стала служить раздевальней, но без вешалок. Теперь трудно представить, куда и как раскладывались шубы, понитки, зипуны: кто на печку, кто на полати, кто на скамейку. Ещё труднее представить, как разбиралось всё это разнообразие одежды без всяких конфликтов, ссоры и пр. Нужно подчеркнуть, что при всей такой скученности никогда не отмечалось, по крайней мере, в заметной форме завшивленности, никогда! Бывал грех против обоняния. Бывало редко, но бывало: решается задача. Учитель спрашивает: кто решил задачу? Ученики поднимают руки, а когда учитель спросит кого-либо из поднявших руку, тот заявляет: «Дунька испортила воздух». Однако, и с этой стороны в новом здании было несравненно лучше: была хорошая вентиляция. И всё-таки при входе в школу, конечно, чувствовалась особая атмосфера: скученность в течение дня не проходила даром. Нужно также отметить, что за три года обучения в школе, проведённых автором сего у школьников не было отмечено никаких инфекционных заболеваний, в частности – кожных.
Учебный день начинался не по часам, а по состоянию дневного света, но приблизительно в 9 часов. Начинался он молитвами в большой комнате, куда собирались все классы. Во время учения в школе автора сего запевалой была Палашка Комелькова, обладавшая сильным контральто. По силе голоса она, вероятно, могла бы поспорить с иерихонской трубой. Сначала пели «Царю Небесный», потом читалась молитва: «Преблагий Господи». Перед уходом на обед пели «Отче наш». Перерыв продолжался час-полтора. Заканчивались занятия тоже в соответствии с дневным светом. В конце занятий пели «Достойно есть». Утром иногда пели «Спаси, Господи».
Учебные пособия школьники носили в сумках. В число их входили: грифель, аспидная доска, карандаш, ручка, чернила, букварь, книга для чтения «Наше родное». В сумочке же добрые мамы на завтрак детям совали шаньги, «пряженики», бутерброды и пр., так что эти сумки являлись целым складом всякого добра и носили на себе различные следы: от чернил, мела, масла, муки от хлеба. Черепановские и баклановские дети приносили с собой запасы и на обед. Большей частью это были те же предметы, что и для завтрака, но большем количестве. Ребята, как ребята везде одинаковы: следили друг за другом – у кого какой хлеб, шаньги и пр. Знали, например, что у Васи Бобыкина из Баклановой самый белый хлеб, а у Коли Пеутина в сумке всегда был калач, а внутри у него было обильно налито зелёное конопляное масло. Коля, видя иногда завистливые глаза, угощал товарищей.
Грифели были наполовину оклеены разноцветными бумажками: розовыми, синими, сиреневыми и т. д. Аспидные доски сначала были чистыми, а потом появились графлёные в клетку и в одну линию. Бумага была со штампом «Ятес № 6». Продавалась она «шестёрками», т. е. по шесть листов. Она была не графлёная, и Елизавета Григорьевна сама графила карандашом целую гору тетрадей в косую клетку. Позднее появилась графлёная бумага. Во второй класс школы прибыла девочка Нюра Мурзина. Отец у ней приехал из какого-то города работать писарем у земского начальника. Она привезла с собой из города готовые тетради с цветными глянцевыми обложками. Эти тетради были чистым откровением для сельских школьников: они постоянно подходили к этой девочке, чтобы посмотреть на эти тетради, а когда увидели, что она к некоторым тетрадям приклеила картинки, ну, тут уже зависть взяла своё. Благодаря тетрадям девочка сделалась persona grata. Как правило, тетради по письму велись лучше, чем по арифметике, потому что они были и работами по каллиграфии: в тетрадях по арифметике при случае можно было писать и карандашом, а по русскому языку – только чернилами.
Были ещё какие-то книжки с молитвами. Основной книгой была «Наше родное» Баранова. После букваря она была рассчитана на чтение во всех классах. На всю жизнь осталось в памяти содержание первого рассказа, который читали почти по складам: «Два плуга». В ней говорилось, что рядом лежали два плуга: один блестел, а другой был покрыт ржавчиной. И вот второй спросил первого: почему ты блестишь, а я покрыт ржавчиной. Первый ответил: потому, что я всё время в работе, а ты лежишь без работы. По правде сказать, мы, школьники не поняли тогда всего глубокого смысла этого рассказа, но теперь, когда много пожили, стало ясно: какая глубокая идея скрыта в этом рассказе и какова воспитательная сила его. Да, это было не только упражнение в чтении, но это была прекрасная точка отправления для воспитательной работы. В книге были статьи из русской военной истории, например о Суворове, о Бородинской битве и др. Очень любопытно, что в книге был помещён рассказ о докторе Гаазе. Как он попал в книгу? Конечно, он помещён был с воспитательной целью – это ясно, но рассказать об иностранце школьникам, при сильном крене всей книги в сторону патриотизма в духе славянофилов, так называемого «квасного патриотизма» – это было какой-то непоследовательностью. Это можно объяснить только тем, что около личности Гааза создался своеобразный культ – почитание его чуть ли не за святого человека. В последующее время обстоятельную статью о Гаазе написал известный юрист и публицист Кони, из которой видно, что на Гааза смотрели, как на святого человека. Сам митрополит Филарет, как рассказывает в своей статье Кони, однажды стал перед ним на колени с просьбой о прощении за свой ошибочный взгляд на ссыльных. (Филарет однажды сделал замечание Гаазу, что он очень назойливо всегда хлопочет за осуждённых, что, дескать, не осуждают же их без основания. Гааз ему заметил, что он, Филарет, забыл, очевидно, о том, что невинно осуждён был Христос. Это замечание так потрясло Филарета, что он встал перед Гаазом на колени и сказал: «Да, Василий Фёдорович (так звали Гааза по-русски), Бог отступил от меня в эту минуту», Так сказано об этом у Кони). В книге были стихотворения на тему почитания святынь, например стихотворение «Киев», в котором рассказывалось о том, как в Киев собрались паломники со всей России. В одном стихотворении изображалось богослужение:
«И стройно клиросное
Несётся пение,
И диакон мирное
Гласит молчание» (А. С. Хомяков).
В книге, одним словом, явно отражена была славянофильская триада: православие, самодержавие, народность. Школьники заучивали много стихотворений на память подобного типа, например:
«Не осуждай – затем,
Что все мы – люди,
Все во грехах родимся и живём».
Но вместе с тем много заучивали стихотворений А. В. Кольцова, И. С. Никитина, басен [И. А.] Крылова, А. С. Пушкина и М. Ю. Лермонтова. Например:
А. В. Кольцов: «Урожай», «Косарь», «Лес» и др.
И. С. Никитин: «Вырыта заступом» и др.
И. А. Крылов: «Квартет», «Лебедь, рак и щука», «Мартышка и очки» и др.
А. С. Пушкин: «Утопленник», «Бесы», пролог к «Руслану и Людмиле», описание природы из «Евгения Онегина» и др.
М. Ю. Лермонтов: «Ветка Палестины», «Бородино», «Парус» и др.
Стихотворений в школе заучивали много, и в этом была большая заслуга школы. Вспоминается при этом семейная картина. Вечер. Мать сидит в кухне и штопает бельё, а около за столом сидят дети, читают и заучивают стихотворения. Чудесные минуты семейного уюта!
Много внимания уделялось каллиграфии. Писали в косую клетку, под конец переходили на письмо по одной линейке. Арифметике учились с голосу, т. е. по устным объяснениям и упражнениям. Задачи часто решали по соревнованию: кто решит быстрее, но без вещественных поощрений: honoris causa.[149 - honoris causa – по-латински почётный.] Гордостью и любимым занятием в школе являлось обучение пользоваться счётами. Каждому давались маленькие счёты, Елизавета Григорьевна диктовала «прибавить, «убавить», а потом сравнивали результаты.
Особо нужно отметить уроки закона Божия, которые одновременно были и уроками страха. Стоило только показаться внушительной фигуре о[тца] Владимира (тогда ещё не протоиерея), и в школе наступала мёртвая тишина. Его именем иногда и припугивали школьников: «О[тец] Владимир идёт» – так пугали. Программа изучения закона Божия:
1. Десять заповедей Моисея.
2. Молитвы: «Отче наш», «Достойно», «Богородице Дево», «Царю Небесный», «Спаси, Господи», «Преблагий Господи», «Верую» и др.
3. Тропари двунадесятых праздников.
4. Рассказы из Евангелия, относящиеся к двунадесятым праздникам.
5. Тропари святым, по имени которых дано имя.
Метод занятий был внушительный: если что, то по лбу давался памятный щелчок.
Полагалось научить читать на клиросе «Благословлю Господа», но этот труд перелагался на Елизавету Григорьевну. Занятия по закону Божию проходили не по расписанию, а по усмотрению о[тца] Владимира: он приходил, и занятия перестраивались.
Реденько бывали уроки пения, которые проводил о[тец] диакон. Эти уроки являлись чем-то вроде десертного блюда за обедом – отдыхом. Любимой песней была на слова А. В. Кольцова: «Красным полымем». Обычно запевал её сам о[тец] диакон, а школьники подхватывали. Пели в полную силу, не жалея голосовых связок, так что в соседях было слышно, и по этому они заключали: в школу пришел о[тец] диакон. Позднее любимой песней школьников была на слова стихотворения «Кто он?» – «Лесом частым и дремучим».[150 - Стихотворение «Кто он?» поэта А.Н. Майкова.]
Что касается молитв, которые пелись в школе, то напевы их передавались по традиции, как говорится, «самонауком» – от одной смены к другой. Так же было и с запевалами: один наследовал искусство от другого «самонауком».
Детские игры при школе почти не бывали, они осуществлялись по месту жительства. Редко весной мальчики играли мячом. Как шалость у мальчиков была игра «куча мала». Она иногда возникала стихийно в кухне при одевании, но пресекалась учителями.
В качестве мер наказания применялись: стоять за партой, сильнее – стоять в углу или у стенки, оставаться вечером в школе. В качестве угрозы больше, чем на практике, было «ставить на колени», да ещё с горохом. В наше время эта мера уже не применялась. Для мальчиков-шалунов применялась мера: пересаживать к девочкам. Это считалось за позор, поэтому если кому-либо из мальчиков объявляется такая мера, то он прятался под парту, а если его всё-таки оттуда извлекали и тащили посадить к девочкам, он брыкался и, наконец, всё-таки удавалось посадить его к девочкам, значит – он в перемену отомстит какой-либо из них за свой позор.
В каких общественных школьных мероприятиях участвовали школьники? В Великом посте учителя их водили в церковь на говение парами.[151 - Об участии школьников в церковном богослужении автор рассказывает в очерке «Великий пост» в составе «Автобиографических воспоминаний» (1965 г.) в «свердловской коллекции» воспоминаний: «Когда я учился в школе, нас, школьников, водили на первой неделе Великого поста в церковь «говеть». Мы собирались в школу без сумок и отсюда нас, построенных парами, наша учительница Елизавета Григорьевна Тюшнякова и её помощница Елена Степановна Шерстобитова при первых ударах великопостного колокола утром и вечером водили в церковь. Нас становили в церкви в проходе в летний придел, между приделами зимним, который (проход) на зиму глухо закрывался от летнего придела целым иконостасом икон, наглухо изолирующим зимние приделы от летнего, чтобы оттуда не пронимал холод. Мы стояли здесь зажатые в мрачной нише. Над нами висел мрачный свод звонницы, а обычный мрак этой части церкви усугублялся ещё великопостными мрачными одеяниями из чёрного бархата, которые надевались по случаю поста на некоторые принадлежности церковного культа – подсвечники, аналои и пр., одеяния священнослужителей были тоже из чёрного бархата.Во время совершения литургии «преждеосвященных даров» [было] усиленное каждение ладаном, который клубами носился по церкви, а лучи солнца сквозь железные решётки окон с трудом проникали в церковь, придавая клубам ладана молочный вид. Из смеси запаха ладана и запаха кислых овчин, из которых были сшиты одежды деревенских говельщиков, получался одуряющий воздух в церкви, и при выходе из церкви хотелось вдоволь дышать свежим воздухом. Тянуло резвиться и играть на вольном воздухе.… В пятницу нас приводили на исповедь. Нас, школьников, исповедовал наш законоучитель по школе протоиерей Владимир Бирюков. Перед исповедью нас инструктировали, как нужно себя вести «на духу»: «ты только говори «грешен» и всё». Протоиерей меня спрашивал: «молосное в посте ел?», «тараканов на полатях давил?», на что ответы следовали – «грешен, грешен». Так дано было мне первый раз в жизни понимание таинства исповеди. Во время исповеди церковь чем-то напоминала базар: люди ходили по ней: одни к одному пастырю, другие к другому, одни молились после исповеди, другие – готовились к ней, причём заметно было, как за исповедь откладывались «медяки» на аналой, где только что исповедуемый прикрытый епитрахилем духовника получал прощение содеянных им грехов.Школьников освобождали от слушания «правила» перед причащением. В субботу причащались.Мы, школьники, участвовали в «таинстве причащения» на общих основаниях, и вся процедура его производила на нас магическое действие своим мистицизмом, а гул голосов при повторении слов за священником приводил в страх и содрогание. Больше всего нас привлекала «теплота» и кусочки просфоры, которые мы получали после причащения» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 15–16, 18–20, 22–23.] Каждой весной устраивались экскурсии в бор с учителями. Это были не обычные прогулки в лес с друзьями, а именно экскурсии: они приходили разодетые, в бор шли организованно – в парах, как школьная организация – под наблюдением учителей. Здесь были игры. Школьники собирали с сосен «крупянки» и «пестики» и лакомились ими. Набивали даже ими полные карманы. Лакомились также «медунками» – голубенькими цветочками.
Однажды в школе была устроена ёлка. Это было историческое событие. Чудеса они увидели и получили с ёлки: пряники, золотые орехи, конфеты в мешочках и по отдельности, хлопушки, флажки, картинки, книжки, игрушки. Это был сон наяву! То, о чём вспоминал Ванька Жуков, когда писал письмо к дедушке. Учительницы научили их петь «Круг я ёлочки хожу…» Никогда не забудут они этой ёлки, как не забыл и Ванька Жуков.
Наконец, в голодный год они выполняли общественно полезный труд: боролись с саранчой не как частные лица, а как коллектив, как школьники под наблюдением учителей, и получали за это питание – кашу просовую. Поля оглашались молитвой «Отче наш», когда к ним подъезжала телега, на которой стояли корчаги с кашей, а в корзинке были чашки и ложки. Разве все эти мероприятия не воспитывали у них коллективные навыки и сознание? Мальчики весной по личной инициативе любили после уроков смотреть на ледоход.
Экзамены выпускников школы. Экзаменационную комиссию обычно составляли: инспектор народных училищ, законоучитель и учителя. Что должны были показать абитуриенты школы из своих навыков и знаний?
I. По русскому языку: 1) бегло прочитать текст и рассказать, 2) прочитать стихотворение, 3) грамотно написать небольшой текст в пределе главных правил этимологии.
II. По арифметике: 1) решить простую задачу, 2) показать навык сложения, вычитания, умножения, деления, 3) считать на счётах.
III. По закону Божию: знать заповеди, молитвы, тропари – всё, что изучалось на уроках.
Выдавалось удостоверение об окончании школы.
Соученики и школьные друзья.
Автору сего за 18 лет учения пришлось трижды иметь одноклассников и однажды – однокурсников. Если разбирать их всех по возрасту, то можно было бы сказать: у него были одноклассники раннего детства, одноклассники среднего и позднего детства, одноклассники раннего и среднего юношества и однокурсники – позднего юношества. Речь, следовательно, идёт [об] одноклассниках раннего детства – до девятилетнего-десятилетнего возраста, точнее о том составе, который был перед выпуском из школы.
В классе нас было 15–16 человек, из них пять девочек, а остальные мальчики. … Мальчики по социальному составу были разнородные: один из духовных, трое из тех, кого называют, негоциантами, трое – дети ремесленников, остальные из крестьян. Сколько различных индивидуальностей и характеров!
Вот Ваня Кротов (отец у него был плотником по профессии) – мальчик с явно выраженными математитическими способностями: он всегда первым решал задачи.
Гриша Гурлев (сын синельщика) обладал исключительной памятью: только он один всё заучил по закону Божию и отвечал лучше всех.[152 - В очерке «Школьники» в составе «Автобиографических воспоминаний» в «свердловской коллекции» воспоминаний автора: «Сын теченского «синельшика» Семёна Моисеевича Гурлева, он после Октябрьской революции закончил рабфак в Свердловске, а потом, как передавали вуз, и сделался агрономом» // ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 85 об.]
Гриша Ширяев (отец у него был агентом компании Зингер и портным) увлекался каллиграфией. Вдруг Елизавета Григорьевна стала замечать у него в письме какие-то лишние завитки, стремление приукрасить заглавные буквы и спросила его, откуда это у него взялось такое искусство, он ответил: папа научил.
А вот вечный непоседа, «шило», как назвала его одна учительница, изобретатель разных шалостей – Федька Кунгурцев. Это он сидел на парте у двери в III класс и как только помощнице учительницы Елене Степановне нужно после звонка войти в этот класс, подскочит, подопрёт дверь плечами, а когда та нажмёт дверь, он – под парту, а она влетает в комнату. Сколько раз его оставляли «вечеровать» – нет опять что-нибудь придумает и выкинет.
Противоположностью ему был Вася Бобыкин из Баклановой: тихий, сидит – не шевелится. Туго ему давалось учение: был он и мучеником его и мучителем.
У каждого из мальчиков была какая-нибудь своя особенность: тот в игре ловкий, другой искусный мастер верховой езды. Девочки больше отличались по одежде, а по успехам всё не блестели ничем. Кончили школу, и двое (из духовных) уехали дальше учиться и почти ни с кем не встречались, почти, потому что у автора сего всё-таки были две встречи. Уже в возрасте 21 года он встретил Колю Суханову в Перми, где он был на военной службе – в кавалерии. Как они чувствовали себя при встрече? Только односельчанами? Нет, прежде всего, одноклассниками по школе: да, они встретились как бывшие школьники.
…
Когда бывал на каникулах, справлялся о своих соучениках. Помню, как был удивлён тем, что ему сообщили о женитьбе Феди Кунгурцева, когда сам он был всего во II классе семинарии. Особенно меня поразило сообщение о Саше Макаровой, что она ушла в монастырь. Нет, школьные соученики не забыты, как не забыть и некоторые эпизоды тогдашней жизни.
Обычно школьники расходились из школы стайками – по соседним улицам. Чтобы на замёрзнуть в холод и размяться от сидения на уроках играют в свой деревенский хоккей. В деревне всегда зимой лошади оставляют на дороге множество шариков для хоккея без клюшек. Кампания проходила в том месте дороги, где её с одной стороны суживал высокий сугроб снега. В этом месте вошедшие в азарт игроки пинали шарики друг другу в ноги и не заметили, как к ним подъехали в дровнях две баклановские женщины. Вдруг раздался истошный крик этих женщин, и кампания в недоумении остановилась, сначала не поняв, в чём дело. Женщины соскочили с дровней, и тут только друзья заметили, что среди них нет Алёши Комелькова. Женщины наклонили дровни на бок, и из-под них вылез пострадавший, но, как оказалось, «недушеврёдно»: он покачал немного головой, туже натянул на голову шапку, и кампания продолжила шествовать домой. Женщины сказали «слава Богу», перекрестились и поехали дальше.
ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 351 об.-367.
См. также очерки «Детские годы Пети Иконникова» в Части I. «Семейная хроника Игнатьевых» и «Елизавета Григорьевна [Тюшнякова]» ниже.
Школьницы
[1965 г. ]
Деревенские девочки того поколения, к которому относилась наша старшая сестра – Александра Алексеевна, – были первыми теченскими школьницами в только что открытой земской школе. Это было за десять лет до поступления в школу детей нашего поколения и совпадало с началом организации земств и земских учреждений на селе.
Пионерами среди этих школьниц были дети духовенства, торговцев и более зажиточных крестьян. Так, из детей духовенства в школе учились: Мария Бирюкова, дочь теченского священника; Сильвановы Мария и Лидия, дочери второго теченского священника; Александра Игнатьева, дочь диакона; Мария Покровская, дочь псаломщика; дочери теченского «купца» – Елена и Анна; крестьян-выходцев из России Пеутиных – Таисья, Клюхиных – Евгения; дочь портного Постникова – Татьяна. О том, что последняя училась в школе, я узнал только случайно, но зато был удивлён её восторженными воспоминаниями об её пребывании в ней. Она, между прочим, похвасталась своей памятью и в доказательство прочитала молитву перед занятиями в школе: «Преблагий Господи, ниспосли нам благодать Духа Твоего Святого, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы, дабы внимая Твоему учению, возросли мы Тебе, нашему Создателю на славу, родителям же нашим на утешение, церкви и отечеству на пользу».
По разному сложилась судьба этих первых теченских школьниц. Глубже всего учение в теченской школе затронуло судьбу Марии Сильвановой: в школе она встретилась с Петром Лебедевым, мальчиком из обедневшей крестьянской семьи, убёгом по окончании епархиального училища вышла за него замуж, сделавшись по этому поводу причиной скоропостижной смерти своего отца, не смогшего примириться с её поступком – мезальянсом с выходом замуж за простого деревенского парня. Она, однако, вывела своего мужа потом, как говорится «в люди»: он одно время работал видным кондуктором на железной дороге, но потом спланировал свою жизнь по линии духовенства, служа диаконом, а детей своих учил в духовных учебных заведениях. Так, в истории Течи произошёл единственный случай перехода одного из её аборигенов с позиции крестьянства на позицию духовенства.
Сестра её Лидия вышла замуж за сына теченского земского начальника П. А. Стефановского – Александра Павловича, имела от него трёх детей и пережила семейную трагедию: муж её покончил с собой самоубийством, и она одна поставила свою семью на ноги, дав детям законченное среднее образование.
Александра Игнатьева всю свою жизнь отдала на помощь родителям воспитать большую семью, работала учительницей пятьдесят лет и умерла в возрасте семидесяти пяти лет, не выходя замуж.
Мария Покровская по окончании епархиального училища «потерялась». Шла молва, что один из её знакомых по Екатеринбургу, уже не молодой, похитил её тотчас по окончании учения, т. е. женился на ней… и всё. В Тече она больше не появлялась, и вся эта история осталась для всех загадочной, а родители её сохраняли гробовое молчание.
Елена Новикова, Таисья Пеутина и Евгения Клюхина вышли замуж за торговцев и, очевидно, свои знания и навыки, полученные в школе, использовали по торговой линии.
Своеобразно сложилась судьба Анны Новиковой: по окончании сельской школы она нигде не училась, а вырастала в барышню-невесту при родителях, принимала участие в торговле и общественной жизни. Так, во время коронации[153 - Автор имеет в виду коронацию императора Николая II в 1896 г.] шила школьникам мешочки под пряники и конфеты, помогала учительнице Елизавете Григорьевне устраивать в школе ёлку и пр. Почитывала небольшие романы, от своих подруг, поповских дочерей, усваивала кое-какие манеры держаться в обществе, пленила сердце одного из пермских семинаристов – Александра Степановича Горбунова – и сделалась матушкой, минуя учение в епархиальном училище. Молва гласила, что она отлично справлялась с обязанностями деревенской «матушки»: ведь она на практике видела у своих подруг, как «это делается».
Судьба Марии Бирюковой была «пёстрой»: двадцать лет она счастливо прожила с мужем Александром Игнатьевым, но потом судьба её «переломилась»: муж погиб во время революции, оставив на руках её четверых детей. При жизни мужа, будучи деревенской «матушкой», она преподавала в школе пение, руководила детским хором, а после гибели мужа работала заведующей детской библиотекой и руководила детским хором в Каменске-Уральском, завоевала почёт и уважение населения. Тяжёлая жизнь после гибели мужа надломила её здоровье, и она, разбитая физически, умерла, не дожив до семидесяти лет и нескольких месяцев.
Не менее тяжело сложилась судьба Татьяны Постниковой, по мужу Клюхиной. Муж попался ей не хозяйственный, а семья была большая. Муж рано умер, и на руках у ней осталось много детей. Она шила – «скорняжничала» и «выходила» детей. Школьное образование так и осталось при ней не использованным как следует: ничего не читала, всю жизнь только робила на семью.
Школьницы 90-х годов.
В одном классе со мной с 1894 г. по 1897 г. в теченской школе учились: Женя Бирюкова, Люба Кокшарова, Нюра Кокшарова, Саня Уфимцева и Саня Макарова. Годом раньше закончили школу Соня Бирюкова и Пелагея Комелькова. Позднее на год в 1898 г. кончили школу Нюра Мурзина и Юля Попова. В 1893 г. или даже в 1892 г. кончила школу Лиза Мизгирёва.
Лиза Мизгирёва была дочерью черепановского мельника – кержака. К чести её родителей нужно сказать, что они, сторонники «древлего исповедывания» и старины, согласились на то, чтобы дочь их, при том единственная, училась в школе, т. е. в среде «мирских», которых они чуждались и общение с которыми они считали греховным. Я с Лизой встречался в школе после её окончания: она приходил помогать нашей учительнице – Елизавете Григорьевне Тюшняковой, когда у ней, у Елизаветы Григорьевны – ещё не было помощницы. Она иногда следила, как в каком-либо классе – в первом или втором – ребята решали задачи, читали, сшивала тетради и пр. Училась она в школе хорошо, и её любила Елизавета Григорьевна, как и она её. Школа для неё была единственной отдушиной от замкнутой жизни её семьи, единственных кержаков в деревне Черепановой. У девушки был очень спокойный и добрый характер. У ней была на редкость привлекательная и миловидная наружность. Она всегда была аккуратно одета и причёсана, но она была грустной и, очевидно, находилась под «влиянием» постоянной мысли, внушённой родителями, о том, что она должна сторониться «мирских». Она чувствовала себя как будто в чём-то виноватой перед другими и старалась задобрить других детей: то тайком сунет кому-либо из них пряник или конфетку, то поможет одеться и пр. Она казалась нам старшей сестрой, и мы любили её, жалели. Мы были очень опечалены, когда узнали, что она умерла «Христовой невестой» 16-ти или 17-ти лет.
Пелагея Комелькова, по-нашему школьному, Палашка Комелькова была из семьи среднего достатка. Жили Комельковы в соседстве с нами. В одном классе со мной учился её брат Алексей, по-нашему Алёшка Комельков. Елизавете Григорьевне удалось как-то убедить родителей, чтобы они отдали учиться в школе Палашку, а потом они сами уже привели в школу и Алёшу. Палашка у нас в школе была запевалой молитв: перед уроками «Царю небесный», перед обедом «Отче наш» и в конце занятий «Достойно [есть]». Голос у ней был «зычный», как иерихонская труба, густой и сочный контральто. А в обычных песнях, которые пелись на уроках пения она не проявляла своего таланта. Девка была крепкого сложения и среди других казалась старше по возрасту, а поэтому среди других девочек была неприступной, т. е. её мальчишки побаивались обижать, чего не лишены были прочие школьницы. По окончании школы Палашка пережила обычную долю деревенской девушки, т. е. в своё время вышла замуж и перешла на положении обычной деревенской бабы, которая ни в чём не могла применить свою грамотность за отсутствием подходящей для этого среды.
Соня Бирюкова была дочерью теченского протоиерея Владимира Бирюкова и относилась ко второму поколению теченской молодёжи. По окончании епархиального училища она вышла замуж, точнее – её выдали замуж за юношу, который принял потом священный сан. Семейная жизнь её сложилась тяжело: муж её оказался человеком беспокойным, чего-то ищущим в жизни, подверженным житейским бурям. После Октябрьской революции он особенно оказался «взыскующим града [Господня]», был выслан в Алма-Ату и там «потерялся». Соня одна «поднимала» семью – работала в начальной школе учительницей и за свою работу получила орден Ленина. Она здравствует и поныне, энергичная, не растерявшая совсем силу, помогает по хозяйству своим внукам. Ей 78 лет.
Иначе сложилась жизнь её сестры Жени после Октябрьской революции: она потеряла мужа, немного работала в школе учительницей и рано умерла от туберкулёза, оставив четырёх детей. До Октябрьской революции она, как и её сестра, кончив епархиальное училище, была деревенской «матушкой».
Люба и Нюра Кокшаровы были дочери братьев Кокшаровых – Константина и Павла, знаменитых у нас на селе земских ямщиков. Они вели комбинированное хозяйство: земледелие и службу по земству. Константин наследовал от своего отца – Ивана Петровича – «ямщину», а Павел работал «почтарём». Это обстоятельство наложило своеобразный оттенок на их семьи: у них водилось больше денег, чем у «чистых» землеробов, больше они знали дорогу в лавочку А. Л. Новикова, лучше одевались и, соприкасаясь по работе с культурными людьми, сами имели более культурный вид. Люба и Нюра среди деревенских девочек, детей землеробов, выделялись лучшим одеянием: вместо деревенских сарафанов на них были какие-то кофточки, которые как-то старили их. Люба казалась старше нас всех и училась туго. По окончании школы, как мне передавала наша старшая сестра, Люба научилась шитью по «моде» и стала швеёй, а Нюра работала по хозяйству. В своё время обе вышли замуж за людей своего «круга», т. е. причастных к ведению комбинированного хозяйства.
Судьба Сани Уфимцевой сложилась тяжело. Она была из семьи зажиточного крестьянина, и её выдали замуж, как у нас говорили, за «ровню», но у ней ещё в девках случилась какая-то психическая болезнь – она «сходила с ума», и это сказалось потом на её замужестве. Саня была единственной из моих школьных соучениц из семей землеробов, с которой у меня была случайная встреча в юношеские годы, в годы уже позднего юношества. Я возвращался однажды из Верх-Течи и подъезжал к теченским польски?м воротам со стороны Нижне-Петропавловского села. Впереди меня шла женщина. Она открыла мне для проезда ворота, приветливо улыбаясь. Я удивился такой любезности молодой деревенской женщины, и лицо её мне напомнило что-то из прошлого. Я потом догадался, что это была Саня Уфимцева: у ней были тонкие черты лица, которые придавали ей миловидную наружность. Мне захотелось поговорить с Саней, но она уже поспешила скрыться в лесу, очевидно, чтобы избежать встречи, которая могла бы быть истолкована, если бы её кто-либо заметил, предосудительной.
Саня Макарова была из бедной семьи. В школу она приходила в разных «обносках» из мамонькиной одежды. Девочка старалась учиться. В возрасте семнадцати лет её отдали в Верх-Теченский женский монастырь, где у ней была какая-то тётка.
Вот как сложилась судьба моих школьных соучениц. Среди нас, мальчишек, они выделялись, как островок, пёстрый по внешнему виду. Сидели они на первых партах возле столика Елизаветы Григорьевны, как бы у ней «под крылышком». Да им и приходилось быть «под крылышком» учительницы среди мальчишек, всегда озорных. А школьные «нравы» были такими, что мальчишки считали позорным сидеть с девчонками на одной парте, и одним из наказаний для них было посадить сидеть с ними. В этом случае (а это в школе применялось) «преступник» защищался от попытки посадить его к девчонкам, сопротивлялся «что есть мочи» – прятался «под» парту, барахтался, а если всё-таки его садили рядом с какой-либо девчонкой, то горе ей было за это: в перемену он старался «рассчитаться» с ней за своё унижение. Жалкий вид у девчонок был на уроках грозного законоучителя, протоиерея Владимира Бирюкова. Мальчишки и те на уроке сидели у него, как «на углях»: рука у него была тяжёлая, а щелчки по голове двуперстием крепкие: стукнет так, что «искры летят из глаз». Что говорить, девчонки трепетали.
На особом положении в школе была Нюра Мурзина. Отец у ней был сельским писарем и перевёлся откуда-то в Течу. Девочка пришла в школу во второй класс. Раньше она училась в какой-то городской школе, кажется, в Шадринске, или Челябинске, где работал её отец. Девочка выделилась своим наружным городским видом среди деревенских, а особенно своими учебными пособиями. На книжках у ней были картинки-перепечатки, тетрадки завёрнуты в цветную глянцевую бумагу. Это было новостью для деревенских школьников, и началось паломничество к новой ученице с просьбой: «покажи, покажи». Девочка оказалась на славе, и когда в Тече появились на зимних каникулах годом раньше окончившие школу, а теперь дальше учившиеся в средних школах – друзья Вася Новиков и Паша Бирюков, они, наслушавшись о такой «знаменитости», пришли в школу, как кавалеры, и познакомились с Нюрой. Нужно к тому сказать, что девочка с русыми светлыми волосами, тонкими чертами лица и голубыми глазами имела вид немецкой Грэтхен.[154 - Вероятно, автор имеет в виду образ Грэтхен в трагедии «Фауст» немецкого писателя Иоганна Вольфганга Гёте (1749–1832).]
Юля Попова была дочерью проживавшей в Тече Марфы Васильевны, вдовы какого-то чиновника. Мамаша её была швеёй-модисткой. Девушка имела очень смуглое лицо, как у цыган, что в те времена было не в моде, а идеалом считалось белое лицо. Девочка считала себя как бы обиженной природой, и также смотрели на неё и школьники.
Все эти школьницы были воспитанницами нашей незабвенной учительницы Елизаветы Григорьевны Тюшняковой.
Из школьниц более позднего периода мне известны, кроме нашей сестры Юлии, девочки из семей Пеутиных, Козловых, Юговых, Чесноковых, причём из Юговых и Чесноковых две девушки стали при советской власти учительницами в Тече. В теченской же школе, очевидно, училась дочь черепановского крестьянина Семёна Ивановича Черепанова – Мария Семёновна, которая работала учительницей в Сугояке, добившись «самоуком» этого звания и должности. Таким образом, теченская школа послужила для многих её абитуриенток отправной точкой для работы по народному образованию.
