banner banner banner
Цветные этюды
Цветные этюды
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Цветные этюды

скачать книгу бесплатно


– Жена ваша Серафима Окунева и господин Горохов.

Елагин решительно подался вперёд.

– Я требую, чтобы вы объяснились, – произнёс он твёрдо.

– И ваша жена, и Горохов являются агентами большевиков.

Мухин сказал об этом совершенно спокойно, словно это было непреложным и широко известным фактом. Елагин сначала подумал, что ослышался и, нахмурившись, некоторое время молча в недоумении смотрел на Мухина, потом гневно выдохнул:

– Что за чушь!

– Извините, командир, что говорю вам об этом, – промолвил Мухин, – но кто-то должен был открыть вам глаза.

Елагин окаменел.

– Я понимаю, какой это тяжёлый удар для вас, – продолжал Мухин. – Вы были слишком наивны, принимая игры этих людей за чистую монету…

– Перестаньте лгать! – воскликнул Елагин; он импульсивно встал, но тут же снова без сил опустился на стул, слабеющим голосом уже без веры и возмущения повторил: – Перестаньте лгать.

– Вы можете в это не верить, но это правда, – говорил Мухин. – Ваша «случайная» встреча с Гороховым была заранее спланирована, а симпатия к Серафиме Окуневой, переросшая в серьёзное чувство, спрогнозирована и просчитана. Их план прост. С помощью Горохова и Окуневой вас хотят вовлечь в работу советской пропагандисткой машины. По мысли большевистских кураторов, ваши новые выступления в эмигрантской прессе должны будут изменить отношение изгнанников к Советам, создать иллюзию преодоления вражды. Вы нужны большевикам как символ ложного примирения, как доказательство их успехов, признанных даже бывшими врагами. Вы не представляете, как красный зверь коварен и силён… И у каждого в этой истории своя цель. Горохов, выполняя волю своих хозяев, получает неплохую финансовую помощь от большевиков и, будучи послушен их воле, надеется вывезти свою семью из России в Германию. Окунева же, наоборот, хочет вернуться на родину.

Елагин безмолвствовал. Склонив голову, он сидел за столом, не шелохнувшись. Тупая боль сжала сердце, он спрятал руку под пиджаком и прижал к сердцу, стараясь унять, успокоить эту боль. Эта была не болезнь, это была пустота, которая возвращалась, захватывая вновь покинутые ей когда-то территории. Елагин встал.

– Мне следует идти, – сказал он. – Меня ещё ждёт семья.

Согбенный и потерянный Елагин взял шляпу и вышел на улицу. Мухин молча проводил своего бывшего командира взглядом до двери. В душе скреблись досада и злость на себя, а Елагина ему было просто жаль…

В вечерний предрождественский Берлин залетел северный холодный ветер, поднял не ставшую ещё полноценным снегом снежную колкую пыль, закружил и стал с ожесточением кидать её в прохожих. Елагин медленно шёл. Он согнулся, поднял воротник пальто, и не услышал, как к нему сзади подбежал человек.

– Эй, постойте! – крикнул этот человек по-русски.

Оглушённый своими мыслями, Елагин не сразу понял, что человек обращался к нему и продолжал идти, не поворачиваясь.

– Постойте! – снова и требовательно крикнул человек.

Елагин обернулся. Перед ним стоял молодой человек в худеньком сером пальто и фетровой осенней шляпе, такой нелепой в снежном вихре.

– Вы меня, вероятно, не помните? – спросил молодой человек.

Елагин был уверен, что видел этого человека впервые в жизни.

– Меня зовут Иннокентий Труновский. Я служил в Хвалынской бригаде.

Молодой человек подошёл ближе.

– Бой за Вольск. Самарская рота Окунева, – и с грустной и разочарованной улыбкой: – Не помните?.. Мне было шестнадцать лет. Это я расстрелял тех красного командира-латыша и комиссара… Вы помните?

Елагин помнил тот бой за Вольск, он даже с трудом, но смог вспомнить тех красных командиров, которых приказал расстрелять тогда в городе, но стоявшего перед ним молодого человека он вспомнить был не в силах, и потому лишь смущённо пожал плечами.

– Иннокентий Труновский, – повторил молодой человек.

– Да, я понимаю, – растерянно пробубнил Елагин; он хотел что-то сказать, но, спутанный, поглощённый своими переживаниями, никак не мог уяснить, что он должен сейчас сказать. – Извините, я, понимаете ли… Конечно, да, я помню. Но…

– Ничего не надо говорить, – замотал головой Труновский. – Просто запомните моё имя. Я, знаете ли, я просто хотел сказать вам… Мы в вас верили, очень сильно верили тогда, считали вас настоящим русским командиром и готовы были на всё ради вас и нашей родины. А теперь… Теперь у нас нет родины, а вы стали предателем… Будьте вы прокляты!

Хлёсткий и сильный удар справа опрокинул Елагина на мостовую. Когда Елагин с трудом, медленно поднялся сначала на колени, а потом, покачиваясь, уже и встал на ноги – он был один в пустынном и тёмном берлинском переулке. "Левша", – почему-то сразу подумал Елагин, ощупывая свою челюсть.

– Боже, где же ты был так долго? Ты почему такой потерянный и хмурый? – запричитала Серафима, когда Елагин вернулся домой; в противоположность мужу она была радостно возбужденна и активна. – А это что ещё такое? – спросила с беспокойством. – У тебя на левой щеке кровь. Это ссадина! Ты что подрался с кем-то?

– Нет, поскользнулся, упал.

Серафима с улыбкой прильнула к Елагину.

– Мой бедненький, – прошептала она и нежно погладила по правой щеке. – Я сейчас же принесу йод… Да, кстати, – обернулась она в дверях спальни, – у нас гости: Ниночка и её муж.

В этот же момент в коридор из гостиной вышел мужчина.

– Здравствуйте, Емельян Фёдорович, – приветствовал он Елагина, опередив представления Серафимы.

– Познакомься, – быстро сказала та супругу, – это муж Ниночки. Василий Викентьевич Лучинский. Он работает в советском посольстве… Тут у нас маленькая неприятность. – Серафима виновато улыбнулась и скрылась в спальне – она торопилась намочить полотенце.

Они остались вдвоём в коридоре, друг против друга. Прилизанная косая чёлочка, тёмные непроницаемые глаза, желчная неподвижная улыбка. Елагин не мог ошибиться. Прошлое материализовалась самым причудливым образом, так, как Елагин и не ожидал совершенно и не мог себе даже представить. Перед ним стоял тот самый дутовский контрразведчик, о котором он вспоминал всего час назад. В висках больно кольнуло. «Судьба проверяет на прочность. Надо пережить этот день», – подумал Елагин.

Гость и вида не подал, что знает Елагина, он протянул руку и, заново знакомясь, повторил слова Серафимы:

– Лучинский Василий Викентьевич.

– Мы ведь знакомы, – глухо напомнил Елагин и руку гостя не пожал.

– Полагаю, об этом пока стоит умолчать, – предупредительно заметил Лучинский и неловко спрятал бессмысленно повисшую в воздухе руку за спину. – У вас кровь на щеке, – сказал он.

– Пустяки. – Елагин стёр выступившую кровь носовым платком.

– Может, поговорим на лестничной площадке?

– Да, – согласился Елагин.

Они вышли за дверь. Лучинский вытащил из кармана пиджака трубку и засунул её, пустую, без табака, в рот.

– С чего лучше начать? – спросил он.

– Зачем вы здесь?

Лучинский погрыз мундштук трубки.

– Я снова хочу помочь вам, – сказал он и даже попытался улыбнуться, но лишь выдавил из себя коряво-хитроватую усмешку. – Помните нашу первую встречу, в Оренбурге? Когда вы появились у меня в кабинете, в моём кармане уже лежал приказ Дутова о вашем расстреле. Но я тогда попросил командующего повременить с приговором. Я договорился с ним, если проявятся новые обстоятельства, смягчающие вашу вину или её опровергающие, Дутов отменит приказ. Дутов так и сделал, когда ротмистр Галиулин и ваш денщик дали новые показания.

– Новые? – переспросил Елагин.

– Да, именно новые показания, – подтвердил Лучинский. – Дело в том, что они сначала утверждали, что вы активно участвовали в заговоре. И лишь после дополнительных бесед, заявили, что оклеветали вас.

– Но ведь это ложь, – сказал Елагин. – Я не участвовал в заговоре!

Лучинский характерным знаком руки попросил говорить тише и с опаской глянул на окружавшие их двери.

– Прошу вас… Не надо привлекать лишнего внимания, – поспешно произнёс он. – Хочу сказать, Емельян Фёдорович, я был совершенно уверен в вашей невиновности. Но вы должны понимать, что это всего лишь особого рода технологии.

– Всего лишь технологии?.. – задумчиво повторил Елагин, потом резким движением руки стёр со щеки вновь выступившую кровь. – Скажите откровенно, какую услугу вы оказали большевикам, раз они вот так запросто взяли вас к себе на службу?

Лучинский поправил свою прилизанную чёлочку.

– Сейчас речь не обо мне, а о вас, о вашем будущем, о будущем вашей семьи, – сказал он.

– Это угроза?

– Боже упаси, – активно замахал руками Лучинский и осклабился. – Вы меня неправильно поняли. Повторяю, я хочу лишь вам помочь. Я хочу предложить вам…

Лучинский не договорил. Щёлкнул замок входной двери, и на лестничную площадку вышла Серафима. В руках она держала мокрое полотенце и баночку с йодом.

– Тебе надо промыть рану, – сказала Серафима мужу.

Но её встревоженное беспокойство и торопливое участие в делах мужа вдруг натолкнулось на каменную холодность Елагина.

– Прошу тебя, не сейчас! – резко ответил он, голос его был предельно жёсток и твёрд.

Серафима скрылась в квартире, нервно, с приглушённым стуком, прикрыв за собою дверь. Напряжённая пауза сохранялась недолго.

– Так вот, – негромко проговорил Лучинский, пожёвывая мундштук своей трубки, – я хотел предложить вам сотрудничество с Советской властью.

Елагин снова приложил окровавленный платок к своей щеке.

– Как вы себе это представляете?

Лучинский оживился.

– Вам не придётся ничего делать против своей совести. Менять что-то в образе жизни и роде занятий тоже не придётся. Вы продолжите сотрудничество с социалистической прессой. Единственно, тон ваших выступлений нужно будет ещё более сместить в сторону примиренческой линии. – Лучинский сказал это очень мягко, словно извиняясь и заискивая, а потом внимательно посмотрел в глаза Елагина. – Согласитесь, Емельян Фёдорович, это в какой-то мере соответствует и вашей внутренней позиции.

– Вы хотите, чтобы я агитировал эмигрантов за возвращение на родину?

Лучинский неопределённо пожал плечами.

– Не скрою, подобные призывы могли бы только приветствоваться нами. Но мы совсем не требуем от вас столь радикального изменения своих политических воззрений. Скорее мы надеемся на демонстрацию более тёплого, скажем так, отношения к внешней и внутренней политике Советского Союза.

Елагин склонил голову.

– Почему я? – спросил он. – Почему вы выбрали именно меня?

– Всё просто, – развёл руками Лучинский. – Потому что вы нам не враг, а друг. То, что российское социалистическое движение в годы гражданской войны было расколото и растащено в противоположные лагери, стало трагедией для России. Теперь же, когда последствия противостояния преодолены, когда перед нашей страной стоят великие задачи, мы должны прекратить бесплодную и губительную вражду и сплотиться для достижения новых целей социалистического строительства. Мы видим в вас, Емельян Фёдорович, истинного патриота России. Вы не из тех псевдорадетелей народных и болтунов, которые продались иностранцам и всячески пытаются навредить своей родине. Вы храбры, умеете принимать трудные решения и нести за них ответственность, вы сами видели безумие междоусобицы и знаете, что это самое страшное, что может перенести страна, вы искренне любите Россию, вас уважают, вам верят, видят в вас защитника российского социализма. Отчего же тогда вы должны быть врагом Советской России? Наоборот, полагаю, вам необходимо стать нашим союзником и это будет совершенно естественно. – Лучинский вытащил изо рта трубку и задумчиво повертел её в руках. – Многие, очень многие эмигранты хотели бы вернуться на родину или хотя бы возвратить себе гражданство России, но они бояться мести. Я понимаю, что это сильный сдерживающий фактор, но гражданская война окончена и уже давно, Советская власть не собирается никому мстить и самый яркий пример тому находится сейчас перед вами. – Лучинский хлопнул себя ладонью в грудь, риторически вопрошая: – Если уж Советская Россия простила и взяла на службу бывшего белого контрразведчика, то что опасаться другим?!

Лучинский замолчал, ожидая какой-либо реакции от Елагина. Но тот стоял неподвижно, опустив голову на грудь, он словно ушёл в себя, сохраняя напряжённое задумчивое безмолвие.

– Так как вы смотрите на моё предложение? – осторожно осведомился Лучинский, справедливо полагая, что пауза слишком затянулась.

Елагин не шевелился, глубокая набухшая царапина на щеке выдавила из себя крупную каплю крови, которая алой дорожкой устремилась к подбородку – Елагин встрепенулся и, спохватившись, быстрым движением руки стёр её.

– Это хорошо, что всё произошло в один день, – произнёс он.

– Что именно? – не понял Лучинский.

– События спрессовали время. И это спасло мою душу, – тихо сказал Елагин.

– Вы о чём? – Лучинский недоумённо поморщился, потом поспешно, будто оправдываясь, начал говорить: – Впрочем, я совершенно вас не тороплю. Вы можете ответить мне позже. Времени у нас достаточно…

– Не стоит с этим медлить, я отвечу вам сейчас, – оборвал его Елагин. – И скажу вам «нет».

Убеждений не последовало.

– Печально, – с вполне искренним сожалением сказал Лучинский, но не отступил окончательно. – Тем не менее, у вас ещё есть время всё обдумать.

После они вчетвером пили чай в гостиной. Елагин мрачно молчал весь остаток вечера, иногда отвечая на вопросы односложно или туманно, Серафима с виноватой улыбкой и нервной, осуждающей оглядкой на мужа пыталась быть приветливой хозяйкой. Ниночка мило щебетала, очевидно, не замечая никаких изменений в поведении своих приятелей, её муж был немногословен, часто и рассеянно улыбался, он честно старался поддерживать постепенно затухавшую беседу, но удавалось это ему плохо. Вечер закончился сам собой, растаял, исчерпав все темы и интерес собеседников друг к другу.

Через месяц Серафима и Елагин развелись также внезапно для немногочисленных своих знакомых, как и поженились. Всё было кончено, но расставание было очень болезненным для Елагина. Более всего, как слепок с больной души, как образ момента, который навсегда остаётся в памяти, он запомнил разочарованный и потерянный взгляд Митьки Окунева в секунду прощания. Неуспокоенная и жестокая жизнь, смысл движения которой был непонятен и скрыт для Митьки, отобрала у мальчишки и второго отца, которому он только-только стал доверять…

Белград, май 1941 г.

Жизнь изгнанника по определению непредсказуема и похожа на лотерею, и никто не знает, какой билет в результате вытащит. В тридцать первом, как только смог отдать «гороховский займ», – а не отдать его он не мог себе позволить, – Елагин уехал из Германии, жил два года в Праге, а после обосновался в Белграде. Здесь, не без протекции некоторых своих бывших товарищей по партии эсеров он стал руководителем местного отдела «Земгора». Бывший полковник российской армии возглавил благотворительную организацию, занимавшуюся распределением помощи среди соотечественников-эмигрантов в Югославии. Сильно поседевший, немного погрузневший, отпустивший маленькую клиновидную бородку и уже сроднившийся с бухгалтерского вида, круглыми роговыми очками Елагин думал, что так и закончит свою одинокую жизнь чиновником небольшой эмигрантской организации. Но случилась новая война, и линия его судьбы совершила очередной неожиданный поворот.

В апреле сорок первого после молниеносной и на редкость малокровной балканской кампании немецкие войска оккупировали Югославию. Армия Югославии капитулировала, правительство и король поспешно бежали из Белграда за границу, страна была фактически расчленена на зоны оккупации, а в Хорватии образовалось фашистское государство. В Белграде довольно быстро было сформировано прогерманское управление. Надменные и самодовольные оккупанты с презрением вспоминали, как мэр торжественно сдал ключи от города первому появившемуся с отрядом в десяток солдат немецкому офицеру.

Югославский «Земгор», как и большинство русских эмигрантских организаций в Белграде, прекратил своё существование сразу после начала оккупации. Чтобы как-то занять действием время пустого одиночества Елагин часто и подолгу бродил по улицам, с жадностью собирал всевозможные слухи и сплетни, летавшие по городу. Говорили, что скоро на побережье высадится английский десант, что где-то в горах собирается большая армия, которая должна освободить Сербию. Однако всё это были лишь пустые разговоры. Страна была унижена, испугана и подавлена, но она ещё надеялась на то, что германская военная машина всё-таки сломается, и что союзники не оставят страну в беде. Надежды были совсем призрачны, и всё указывало на то, что германскому натиску уже никто не может ничего противопоставить.

Прошёл месяц бесплодного ожидания и безделья. Май выдался совершенно чудным – мягким, тёплым, солнечным, но никто этого не замечал, и только старики качали головой, недоумевая, почему самые страшные и губительные события происходят в момент невероятной природной благости. Вечером одного майского дня, после ставшего уже традиционным праздного шатания по белградским улицам, Елагин возвратился в свою съёмную комнату. Госпожа Мичунович, хозяйка квартиры, последний месяц не находила себе места: её сын, сербский офицер с самого начала войны не давал о себе знать. Но в этот вечер она вся светилась от счастья. «Милан вернулся», – шепнула она радостно на ухо Елагину, когда они встретились в коридоре.

Сын хозяйки спустя некоторое время сам заглянул в комнату Елагина, принёс початую бутылку водки и плотно прикрыл за собой двери. Похудевший, с бородой, в потрёпанной гражданской одежде, он был совсем не похож на того самоуверенного молодого поручика, который всего месяц назад ушёл на войну.

– Пусть они не торжествуют, – сразу решительно объявил Милан Елагину. – Мы не сдались.

Они выпили по рюмке за встречу. Милан широко улыбнулся и заговорщически подмигнул Елагину.

– Завтра я ухожу на Равну Гору. Там собираются чётники, – сказал он и потряс кулаком. – Мы ещё покажем этим немцам!

– Можно мне с тобой? – вдруг спросил Елагин.

Милан не ожидал от Елагина подобного вопроса. Он недоверчиво оглядел русского: перед ним сидел немолодой близорукий мужчина, который вряд ли уже был способен с лёгкостью переносить тяготы войны. На что он рассчитывает и не станет ли обузой?..

– Не бойся, я знаю, что такое война, и обузой не буду, – сказал Елагин, словно прочитав мысли Милана.

Молодой сербский офицер сомневался недолго, махнул рукой и решился: