скачать книгу бесплатно
Вошел дворецкий и заложил дверь на крюк.
– Садись сюды, ко мне, Данилушка, – тихо молвил государь, – ты сам ведь знаешь – скоро война. Царевна потом приедет. Завтра Филиппово заговенье, а там пост. Хощу ныне проститься с голубкой моей.
Заволновался дворецкий и прерывисто зашептал:
– Она меня о сем же молила, дабы челом тобе бил от нее, убивается вельми. Постом ведь постригаться будет.
Иван Васильевич зажал лицо руками, сдавил на миг виски и заговорил снова:
– Все, Данилушка, мною обдумано. Монастырь-то Вознесенский избрал яз, где княжны все и княгини ангельский чин принимали. Дабы жила там, как княгиня, в почете. Яз ее за жену свою почитаю, хоша и не венчаны мы… Слышь, Данилушка?
Дворецкий молча поцеловал руку великому князю.
– Яз тобе в дар из подмосковных моих выберу сельцо, которое побогаче. Ты ж его в монастырь дай своим именем, яко вклад за Дарьюшку мою. Да из казны моей возьми десять золотых корабленников. После-то еще казной давать буду. Следи, дабы уход за ней был и в почете бы она была.
Иван Васильевич поднялся со скамьи и молча прошелся вдоль покоя своего, потом остановился возле дворецкого и молвил:
– Не наша воля, Данилушка, в сей юдоли земной, а Божья. С самой игуменьей у Вознесенья-то поговори и о вкладах скажи твердо, ибо мной решено все, как тобе сказывал.
Дворецкий поклонился до земли государю:
– Спаси тя Господь, государь, да укрепит Он душу твою…
– Иди, Данилушка, – печально сказал Иван Васильевич. – Расскажи все Дарьюшке. Нету в сем вины моей, все ж мука ее от меня идет. Скажи, ныне вечером видеть ее хочу. – Государь снова прошелся вдоль покоя и добавил: – Пойди к государыне Марье Ярославне, проси ее тайно сей же часец ко мне, а потом тайно же Ивана Фрязина к нам приведи.
Иван Васильевич в каком-то забвении ходил взад и вперед по своему покою, когда вошла к нему Марья Ярославна и окликнула его:
– Иванушка, пошто звал ты меня? Люди у меня были – Данилушка посему не хотел ничего сказывать.
Иван Васильевич молча поздоровался с матерью и, поцеловав ее руку, сказал ласково:
– Садись, моя матушка, сюды к столу. Яз тобе все поведаю. Сей часец придет сюды Иван Фрязин. Воротился он из Рыма.
Марья Ярославна сразу оживилась и заволновалась:
– Когда же, сыночек, приехал он?
– Придет – вот сам и поведает. Лик царевны грецкой привез он, на доске кипарисовой писанный. Вот мы с тобой и поглядим его. Потом ты расспроси Фрязина-то, как ты сие умеешь, обо всем, спроси посла-то нашего, а яз послушаю. Да и сам, может, о чем-либо его попытаю.
– Когда же придет-то он?! – нетерпеливо воскликнула великая княгиня.
– Сей часец, матушка, – ответил Иван Васильевич, – а ты, молю, погляди на лик-то ее и скажи все мне. Материнское-то сердце – вещун верный.
Дворецкий, постучав, приотворил слегка дверь и спросил:
– Приказываешь ли, государь, пред лицо твое стать?
– Веди сюды Фрязина, потом нас втроем оставь. Никого сюды не пущай.
Иван-денежник вошел и низко поклонился, касаясь рукой по русскому обычаю самого пола. Потом, как принявший православие, перекрестился на образ по-православному. Усмехнулся Иван Васильевич, представив себе, как его денежник молился перед папой, крестясь по-католически.
– Двурушничал, – чуть слышно сорвалось с его губ.
– Многие лета вам, государь и государыня, жить во здравии, – почтительно молвил венецианец.
– Здравствуй и ты, – ответил государь, – сказывай.
Иван-денежник снова поклонился, достал из-под полы кожаный ящичек красивой работы, тисненный золотым узором, и, сняв с него крышку, преподнес Ивану Васильевичу. В ящичке лежала кипарисовая доска. На ней сухими красками, разведенными яичным желтком с клеем, написан был лик царевны Зои.
Государь и государыня впились глазами в изображение на доске. На них смотрела полная девушка лет двадцати трех в итальянском плаще из парчи, отороченном соболями. Из-под плаща виднелось пурпуровое платье. На голове царевны, среди густых черных волос, сверкал золотой обруч, наподобие короны, увитый нитями крупного жемчуга.
Лицо царевны, белое, с нежным румянцем на щеках, понравилось Марье Ярославне, и она сказала сыну:
– Личико-то у ней баское. Токмо вот губы-то толстоваты, да и в глазах ни ласки, ни доброты нету.
– Государыня, досволь слово молвить, – вкрадчиво попросил денежник.
– Сказывай, – сухо ответила государыня.
– Сие токмо на иконе, – быстро заговорил венецианец, пришепетывая при трудных ему словах, – глаза у царевни хороши, ласкови, а на иконе нет. На щеках румянец.
Иван Васильевич по складу рта царевны понял, что чувственна она и властна, а глаза ее неверны. На миг мелькнули пред ним голубые глаза юной княгини и темные глаза Дарьюшки.
– Чужая царевна-то сердцу моему, – молвил он матери, – видать в ней дщерь латыньства рымского.
– Бают, сирота она? – спросила Марья Ярославна у посла.
– Сирота она, государыня, – быстро затараторил денежник. – Старшая сестра ее, Екатерина, – вдова Стефана, короля Боснии. Братья тоже старше царевни, Андрей и Мануил, – оба у папы живут…
– Сказывай, – перебил его Иван Васильевич, – что тобе папа о женитьбе приказывал и как меня чтил и послов моих как принимал?
– Его святейшество чтил тя, государь, как господаря великого, как короля, и на брак тя с царевной благословляет. Сама царевна рада и со всей охотой согласье дает идти за тобя. Его кардинал Виссарион грек, который у невести твоей, государь, учителем, вельми ласков к послам, а тобя наивисоко чтит. Приказал папа-то привезти тобе «опасни» грамоти для бояр твоих на два года по всем землям, а опричь того письма послал государям всех латиньских земель, для ради тобя, государь, повсюду бы с честью великой принимали царевну.
– Где же сии опасные грамоты?
– Привезет их вборзе с собой посланец папский Антон, тоже, как и яз, венецианец. Будет твоим боярам слободни проезд по Рому по всем королевствам и княжествам.
– Награжу тя за верную службу щедро, – сказал Иван Васильевич, – иди. Когда надобно будет, призову для ради сих же дел.
С благодарностями и низкими поклонами вышел денежник из покоя государя московского.
Мать и сын остались одни и сидели молча за столом, разглядывая изображение греческой царевны. Первым нарушил молчание Иван Васильевич и, усмехнувшись, сказал:
– Что другое, а детей рожать горазда будет.
– Бог ее ведает, сыночек, – тихо и в раздумье произнесла Марья Ярославна, – что она в дом-то нам принесет.
– Разве сие угадаешь, матушка? – грустно ответил Иван Васильевич. – Чужая она всем нам, особенно Ванюшеньке. Вижу, чует он, что злой ему мачехой царевна будет. Токмо теперь уж поздно перепряжку-то деять. Да, может, лучше-то и не найдешь… – Иван Васильевич помолчал и добавил: – Хочу тобе, матунька, как на духу покаяться. Токмо трех любил яз. Одну в ранние юные годы, всего две недельки. Любил на походе, да и не сердцем любил, а токмо телом. Вторая-то была княгинюшка моя, Марьюшка, нежная и ласковая. Сердцем всем полюбил ее, голубушку. Отцом чрез нее стал, а Господь ее от меня отнял.
Иван Васильевич замолчал, сжимая свои руки. Язык его не поворачивался сказать о Дарьюшке даже матери. Марья Ярославна положила руку на плечо сына и сказала ему, как говорила маленькому:
– А ты не бойсь, сыночек. Материнское-то сердце все у дитя своего уразумеет.
Приник Иван Васильевич лицом к руке матери и зашептал:
– Третьей-то яз и сердце и душу навек отдал, матунька. Токмо имя ее не спрашивай, а ежели сама потом догадаешься, держи сие в тайне про собя, дабы ни один человек о сем не ведал.
Он почувствовал, как другая рука его матери ласково легла ему на голову, и стал сразу он как бы малым дитем, вздохнул глубоко и прерывисто, словно наплакался вдоволь. Успокоился сразу и заговорил с тихой печалью:
– Все три мя любили, а последняя больше двух первых. Истинной женой мне была, да не может вот княгиней стать, займет ее место царевна чужой земли, и сама мне совсем чужая.
– А ты не кручинься, Иванушка, – ласково заговорила государыня. – Бог поможет, забудешь с годами любу свою, а с царевной-то, Бог даст, стерпится – слюбится…
Иван встал из-за стола и, пройдясь вдоль покоя, молвил матери:
– От ласки твоей, матушка, легче сердцу моему, и силы душевной у меня прибыло. Поборю яз собя, может, забуду и любу свою, токмо вот радостей сих на земле мне никогда уж больше не ведать.
Среди ночи проснулся Иван Васильевич, чувствуя, как горячие струйки бегут по его щеке и шее. Открыл глаза и при свете лампад увидел: Дарьюшка, припав к нему, лежит неподвижно… Молча погладил он ее волосы и мокрые от слез щеки, но она не шевельнулась, словно застыла, и вдруг всей душой своей и всем телом он почувствовал разлуку навсегда. Жадно обнял ее, целует…
– Последняя ты моя радость земная, – шепчет, задыхаясь от горя, – последняя моя любовь…
А она, вся обессилев, сникла ему на грудь, словно умерла от горького счастья. Замер как-то весь и сам Иван Васильевич в безмерной горести, но слышит шепот ее тихий:
– Мне, Иванушка, радости от трех сих годочков на всю жизнь хватит, и на том свете их не забуду.
Ничего сказать ей не может Иван Васильевич и только жадно обнимает, со слезами целует ее.
– Без тобя, Иванушка, – шепчет она, – будто спокойно совсем, – нет мне более жизни в миру, нет мне более мирских радостей. В монастыре-то буду токмо Бога молить за грех наш с тобой.
И вдруг плечи ее задрожали, и зарыдала она, и снова тоска и боль охватили Ивана Васильевича. Сливаются они в прощальных объятьях и ласках, и не помнит он, как забылся в усталой дреме.
Но вот сон сразу отлетел от Ивана Васильевича. Рассветом белеют уж окна, но не может понять он, почему боль и тоска в его сердце, где он и что кругом его творится.
У постели стоит одетая совсем Дарьюшка. Бледная, будто из белого воска лицо ее – словно она мертвая из гроба встала. Замутилось все в мыслях Ивана от муки нестерпимой.
– И ты умираешь, – беззвучно шепчут его губы, – и ты…
Вскочил он с постели, пал на колени, обнял Дарьюшкины ноги, приник к ним лицом и целует платье ее.
– Прости мя, Дарьюшка, прости, свет мой, – хриплым, прерывистым голосом говорит он. – Слуга яз государству, а оно мою душу съедает! Счастье мое съедает!
С испугом и радостью Дарьюшка охватила руками его голову.
– Что ты, Иванушка, что ты, – склонившись, шепчет она, – государь ведь ты! Женке купецкой земно кланяешься! Встань, Иванушка мой! Светает уж… Вставай… Пора идтить мне…
И, услышав осторожный стук Данилушки в стену, затрепетала вся от сдержанных рыданий, глянула, будто в смертный час, с тоской в лицо ему и выбежала из опочивальни.
В Рождественский пост, ноября двадцатого, приехал из Новгорода посол от веча, Никита Саввин, с вестью о смерти владыки новгородского и псковского Ионы и об избрании на архиепископский престол священноинока Феофила.
Уже измену творя и сносясь с королем Казимиром о заключении договора на присоединение Новгорода к Литве и Польше, господа во главе с Борецкими все еще боялась Москвы. Все надежды у изменников были только на военную помощь короля и хана Ахмата, с которым в тайных переговорах был король польский. Мечтает король присоединить к своей Литве Новгород со всеми его землями обширными и богатыми. Много врагов у Москвы, и все они дружны меж собой, когда нужно Москве вредить.
Исподтишка они яму копают великому князю московскому, и ныне вот послали бывшего у них князя Василия Шуйского-Гребенку на Двину, в Заволочье, дабы готовыми быть против Москвы. В Заволочье-то у них главные вотчины и доходы великих бояр из господы. Рукоположить же новоизбранного и нареченного владыку Феофила по старине шлют в Москву, а в Литву к униатам послать его не посмели.
Весьма затруднительное положение в Москве у Никиты Саввина. Не смеет он прямо к Ивану Васильевичу обратиться. Митрополита Филиппа и княгиню Марью Ярославну он просил, дав им дары многие, дабы печаловались они пред государем: принять его, Саввина, и дать письменное разрешение на проезд в Москву Феофилу для посвящения в архиепископы.
Целую неделю не желал государь посла новгородского видеть, наконец, сменив гнев на милость, как-то за обедом молвил он с усмешкой митрополиту:
– Ведомы мне все их хитрости. Время хотят выиграть, а того не разумеют, что сие нам-то наипаче надобно. Ну, пущай ныне приходит Саввин-то после трапезы, пождет нас в передней.
Окончив обед, перешел князь великий в свою переднюю, а с ним и митрополит Филипп, княгиня великая Марья Ярославна, и призваны были некоторые бояре и дьяк Курицын.
При появлении великого князя поспешно и почтительно все встали со скамей. Посол Никита Саввин, крепкий мужик средних лет, бояре новгородские, житьи люди и купцы низко поклонились князю и княгине, касаясь пола рукой.
Выслушав обычные пожелания многолетия и здоровья, государь сухо произнес, обращаясь к послу:
– Сказывай.
Никита Саввин опять поклонился до земли и молвил:
– Молим тя, государь, отложи гнев свой, дай опасные грамоты нареченному владыке. Разреши, государь, передать тобе от веча грамоту с печатями вислыми всеми, опричь владычной, ибо владыки еще не имеем. Рукоположения токмо для него молим.
Дьяк Курицын принял по знаку государя грамоту от веча и, тщательно осмотрев, сказал:
– Все подобающе в обращении к тобе, государь, печати же вислые посадника степенного, тысяцкого и пяти кончанских старост…
– Читай, Федор Василич.
– Слушаю, государь, – продолжал дьяк Курицын и, пропустив титулы и прочее, внятно прочел:
– «В лето шесть тысяч девятьсот семьдесят восьмое,[7 - 1470 год.] месяца ноября в пятый день, на память святых мученик Галактиона и Епистимия, преставися архиепископ Великого Новгорода и Пскова отец Иона. И положили тело его в его же монастыре в Отни пустыни…»
При этих словах поднялся со скамьи митрополит Филипп, и все встали следом за ним и обратились лицом к образам. Владыка перекрестился и произнес душевно и кратко:
– Господи, прими во Царствие Твое Небесное раба Твоего Иону.
Митрополит сел, и все сели по своим местам, а Курицын продолжал читать грамоту веча новгородского:
– «Того же месяца в пятнадцатый день посадники новгородские, тысяцкие и весь Великий Новгород у Святой Софии собрали вече и положили три жребия на престол в алтаре: один – Варсонофьев, духовника владычного, другой – Пименов, ключника владычного, а третий – Феофилов, протодиакона с Вежища, ризника владычного, и сказали так: «Чей жребий оставит себе на престоле Святая София, тот и всему Великому Новгороду преосвященный архиепископ». И избра Бог и Святая София жребий Феофилов. В тот же час весь Великий Новгород двинулся на Вежище к Феофилу. Привели на владычен двор, ввели в хоромы владычнины с честью и нарекли преосвященным архиепископом…»
Дьяк Курицын оборвал чтение, сказав:
– Тут далее идут, государь, подписи.
Иван Васильевич молча кивнул и, улыбнувшись, молвил:
– Верую, новгородская моя вотчина будет служить мне. Гнев же свой яз отложил и даю опасные грамоты богомольцу нашему, нареченному Феофилу, дабы мог он рукоположитися на Москве у митрополита православного, а не еретика Исидорова… – Великий князь, подумав некоторое время и оглядев потом всех новгородских бояр, житьих людей и купцов, добавил: – Нету у меня и страха, что вы, люди православные, веру отцов своих предадите и заодно с погаными латынянами на Русь руку подымете.
Глава 2
