скачать книгу бесплатно
Замыкающий муравьиной колонны обиделся на судорожные плевки, встал как вкопанный. Медленно развернулся, будто нехотя. Щупает воздух усами, голову высоко закидывает. Потоптался еще для верности, глянул на удаляющийся коллектив, прошипел чего-то вслед. Хвалился наверняка, что столько мяса нашел. Скрылась уже колонна, никто не вернулся на подмогу.
Вот и случился у Олекмы первый бой насмерть. Только не на околоземной орбите, как представлялось, не за штурвалом. И не было в бою том геройства, решительного долга перед Отечеством… Чести не было. Какая такая честь: от муравья отбиваться?
Муравей оттолкнулся сразу всеми шестью лапами. Обрывки травы полетели назад, а сам он, сложив занесенные для смертельного удара серпы челюстей на самой спине, ринулся на Человека. И пока летел те несколько метров, что отделяли его от жертвы, жертва с непоколебимой отчетливостью поняла, что умирать не желает.
В летной учебке физподготовку ненавидели люто. Ворчали с пацанами после занятий, негодовали. Ну правда – зачем пилоту борьба, да бег дурацкий по круговому коридору? А вот поди ж ты. Как заглянет смерть в личико, – не так еще затрепыхаешься. И забудешь что неважно, и вся суть в голове проступит отчетливо. Этому уж не научат, хотя и пытаются. Лежа под деревом, разрываемый изнутри инопланетной заразой, знал, что тело не подведет. Муравей еще летел, широко раскинув лапы, а Олекма уже мысленно выиграл эту схватку.
Как только зверь навис над Олекмой, готовясь вонзить челюсти в тело человеческое, он что было сил схватил его за голову. Пальцы коротко скользнули, провалились в отверстия глазниц. Смрадная дыра, окруженная тысячей жвал, оказалась прямо перед глазами. Собрав все оставшиеся силы, человек прижал муравьиную голову к груди и рванулся на сторону. Хитиновая шея хрустнула оглушительно, и Олекму придавило поверх обмякшей туши еще и запоздалым страхом – вдруг банда муравьиная вернется? Станут ли мстить за товарища? Весь в слух превратился, оттого что знал: больше ни с одним противником сегодня уже не справиться.
Птица расправила крылья, потопталась немного на суку, словно не могла определится с направлением и улетела, решив искать легкой поживы в другом месте. Всякая мелочь вокруг равнодушно занялась своими делами, очнувшись от пугливого оцепенения. А Олекма долго еще сжимал в судорожных объятиях мертвое тело муравья, терзал скрюченными пальцами волоски между хитиновыми щитами, и даже зубами впился в ближнюю из лап.
Лапа неожиданно податливо трестнула, как наградная конфета с жидкой начинкой… Муравьиная кровь оказалась густой и липкой… Она не вытекала, не брызгала… Она стремилась, словно муравьиная жизнь вовсе не оборвалась мгновения назад, а продолжалась в ином обличии и жаждала мщения. Наполнив рот, немного поплутав в носоглотке, хлынула в горло. Раздула измученный желудок ровно на усилие разрыва, всосалась через стенки и необратимо смешалась с кровью Олекмы.
***
Он снова летал.
Пусть даже во сне…
Просочился из тела и неспешно потек сквозь траву, словно сбежавшее из гидросистемы масло. Раскатился лужей вокруг дерева. Все шире, все тоньше… Воспарил. Поднялся туманом, запутался в переплетении кустов, пропитался цветочными ароматами. Вместе с набежавшим прохладным ветерком вывалился в русло речушки. Гонялся с потоком, кувыркаясь в излучинах. Виртуозно жонглировал неисчислимым роем мошкары. Дышал сам собою…
По детским снам Олекма знал, что лес прекрасен, но он оказался еще упоительнее, еще изумруднее, стократ величественней любого стадиона, любого космодрома. Искуснейший орнамент речных изломов одним бесконечным фрагментом проносится внизу, и хаос его был изящнее любой математической строгости. Всякая живая тварь знает свое дело, вершит его спокойно и размеренно. В осанке богомола, стерегущего гнездо, несравнимо больше достоинства, чем у всех музейных героев. Рыба, таящаяся в излучине, заведенной пружиной готовится к броску. Цикада над водой закончила кладку и упадет теперь, чтобы рыба не ждала напрасно. Яйца в кладке, у которых нет еще ничего, кроме судьбы. Судьбы стать мизерной частью, без которой не будет целого Леса.
Каждую былинку, трепещущую хотя бы дуновением жизни, сплетали незримые и нерушимые нити. Не уздали, не путали… Объединяли. Гармония торжественно звучала на этих струнах. Бесконечное кружево, вьющееся, струящееся к своим основам – живым камням.
Душа Олекмы обнималась с птицами, грациозно пронизывающими пространство. Вместе они любовались расстилающимся ночным пейзажем, орали от восторга и незамысловатого счастья. Кувыркались, метались и соперничали беззлобно, – кто поднимется выше, кто силой крыльев своих сумеет оттолкнуться от самых высоких в атмосфере молекул воздуха?
Эта земля прекрасна. Совершенна. Может быть даже совершеннее его родной Земли, какой она была до свалившихся на нее бед и несчастий. С орбиты так невыносимо больно тосковать по тому, чего не застал своим рождением. Что забрали у тебя еще до того, как ты обрел возможность защищаться и защищать.
Зажмурившись бесплотно, но так пронзительно осязая экватор, как хрупкую талию мимолетно знакомой гимназистки, вдвоем и наедине с целой планетой порхали в бесконечности. Солнце кружилось и кружило, пространство вибрировало в такт, орбитальный мусор блестел и шелестел искристым салютом. И было так же немного щекотно от наивной, невинной радости.
И все так же опрометчиво моргнув наоборот, как оспины на щеках гимназистки, он снова увидел рваные клочки света в ночной мгле севернее экватора. И снова непреодолимая сила рванула и потащила его оттуда, где было хорошо и привычно, впихнула и запечатала надежно в бренное тело.
1.4.
Далеко-далеко за черными льдами в одной темной-темной крепости есть самый верхний уровень. На самом верхнем уровне есть длинный-длинный коридор. В конце коридора большой-большой люк, а за люком маленький-маленький кубрик. В кубрике холодильник, а в холодильнике человек, которого забыли…
Вспомнилась Олекме детская страшилка. В детстве совсем много страшного ребёнкам рассказывают. В назидание это, чтобы к порядку приучить. Ничто так к порядку не приучает, как страх. Отчего же теперь не страшно, когда даже сам себя забыл уж почти?
Как просто все было, ага? Родился себе, мамка в кубрик принесла, выходила-выкормила, Отцам-докторам показала. В общую казарму ходить можно, ежели ноги держат. А то затопчут ненароком. Бывало и такое, чего там…. Глядишь и в школу пора. В школе тоже хорошо, людей да науки знать будешь. Что, закончил? Не отчислили? Ну, теперь уже и решения принимай, куда надумал? В летную учебку? Изволь! Где твоя испытательная карта? Годится ли генетический прогноз?
И всему-то времечко свое, и всему содействие. Успевай только тестирования проходить. А там уж и живи, пользу неси обществу, общей Судьбе содействуй. Жаль только Мамка померла, так и не успел выведать у нее: что там дальше, во взрослой жизни, какие тесты с экзаменами?
Разленился что-то нынче, потерявши страх-то. Лежит Олекма под деревом, за думами своими о судьбе утраченной, и подниматься не торопится. Спина как вроде приросла к земле, позвоночник расправился. Солнце уж над лесом выкатывается, всякая насекомая тварь под лучики греться лезет. Зайцы с деревьев на водопой спускаются. Птички крылышки расправляют, потягиваются. Вот взглянет одна на новый день, пискнет, встрепенется и упорхнет. И ринется в небо, и полетит высоко над лесом по своим делам неведомым. А какие такие у нее дела? А у Олекмы вот есть.
Ведь и раньше такое бывало, что сон увидишь, и веришь ему шибче, чем старой книге. Книга-то, она еще до Войны писана. Того уж нет, кто писал и про что писалось. Стало быть – неправда уже это все. А сон – он же только вот случился, и все в нем куда ярче казарменных стен, телевизора даже. Неохота в реальности его усомниться, особенно если он хорош.
Нынешний сон всякие сомнения Олекмины разогнал. Когда падал он на планету, мог и ошибиться, или рябь какая в глазах от перегрузок выйти могла. А теперь-то уж точно знает: на севере, на краю континента в ночной тьме свет виднеется. Целая россыпь огоньков, крохотных с высоты, еле как различимых, но есть.
Город, по-другому быть не может. А в городе уж всяко разумнее муравьев кто-то живет. Пусть город этот и примитивный, поверхностный, незащищенный… А раньше и люди наверху жили, и ничего. Только померло много.
Замечтался: вот дойдет, и кого-то там увидит? Как они там живут? Уж поди не лучше нашего. Земляне-то: с каждым новым поколением к совершенству близятся! К величию! Того и гляди в дальний космос шагнем! Ну, ведутся работы над этим, по крайней мере… А тут? Чего ж местные там поделывают, что даже ни одного коридора через лес не прорубили? И по небу не летают? Совсем что ли примитивные? Вот так выйдешь из лесу-то, здравствуйте вам, а они богу молятся и колдуют чего-то… Нет, не хотелось бы так. С другой стороны, может уважать поболе станут, если их учить чему путевому? И то вперед.
Погодь! Так может они, как нормальные, под землей живут, а наверх только за яблоками выходят? При таком раскладе с наукой все в порядке должно быть. Подземный город строить – это вам не идолам молиться! А может, если уж совсем повезет, – и домой возвернут, найдут способ? Зажмурился даже, чтобы не вспугнуть самую желанную мечту. Знать бы только в какой стороне дом-то… Да разберемся поди.
Вот незадача!.. А ежели они вредные, как выселенцы на Луне, или вреднее еще? Выселенцы, – те дураки-дураками, а тоже неприятностей от них сколько? Все пакостят чего-нибудь по мелочи, а то и крупно. А если посильнее их кто на Землю путь прознает? Беда тогда! Да отобьемся, чего там. Однако приглядеться все равно надобно!
Чего приглядываться, если из-под дерева города не видать? Пора таки подыматься. А то, ишь чего, размечтался!..
Хорошо как лежать-то оказывается! Все когда хорошо, не болит нигде, не чешется, не потеешь… И в расторопности когда особой нужды нет, по большому-то счету… Будто в жизни своей так ни разу и не лёживал. А может и вправду – не бывало? Дома же по звонку все, не поваляешься особо, никто ждать не станет.
Хотел упругим рывком подняться, да мешало что-то. Забавно: за ночь мох все тело опутал. Рвется с тихим хрустом, осыпается на землю невесомым прахом. Что ж, теперь мох меня съесть задумал? Смех, да и только.
Огляделся. То же все в лесу, только будто реже он стал. Далеко между деревьев видать, как если расступаются, уворачиваются они от человеческого взгляда. Вон там за кустами речка, зайцы и прочее зверье плещется, дальше еще на север – живой камень комху, а направо если – муравьиная братия гнездо задумали. А под ногами здесь родственник ихний, которого Олекма убил. Этого уж доели почти, пустой панцирь из-под мха виднеется еле.
Ну, ладно. Пойти, что ли, зайцев разогнать, рожу умыть? Надо иногда тоже. Повыхаркал густую ночную слюну, сунул в рот листок подходящий, пожевать, чтобы посвежее да пободрее стало, пошел… Земля под ногами пружинит мягко, в колени упругостью отдается, будто сама несет. В груди хорошо, привык неужто? Вечером едва не помер, а с утра – как новенький! Акклиматизация, стало быть – не хухры-мухры!
Вода в реке до самого дна сквозит, если вглубь заглядывать. Тоже там живет кто-то, рыбы и раки. И никаких крокодилов не видать. А ежели глазом-то по-другому глядеть, как в зеркало, то и себя узришь. Рожу мокрую, лохматую, довольную. Эдакая сама съест, кого хочешь.
Надумал еще целиком в воду-то влезти. Чтоб аж до ознобу, до стука зубовного. И ботинки драные на сухом оставил. Как знал, что ногам приятно в вязком топком дне. И руками еще поводить из стороны в сторону хорошо, один только нос над водой высунувши. У людей даже слово было для этой забавы, забылось только за ненадобностью.
1.5.
Дикарь стоял возле камня комху спиной к Олекме. То, что он именно дикарь, сомнений никаких не имелось. Станет разве цивилизованный человек голым в лесу стоять и с камнем разговаривать? На голове космы всклокоченные, на спине шрамы узорчатые… Словно вырезали амазонского пигмея из старой кинохроники и поставили вот здесь на полянке. Топчется в шаге от черной каменюки, бурчит чего-то. Молится наверняка.
Словно бестелесный призрак Олекма подкрался к нему, ни единым звуком себя не выдав. Нет, не собирался тактически верно нападать со спины. Он вовсе соперника в нем не видел. Куда там: человек на голову выше, на четверть тяжелее. Да и голое тело аборигена атлетизмом не блещет. И живот еще этот раздутый! Видать и вправду не лишку хищников в лесу, ежели эдакий увалень живым до взрослых годов дожил. Так что не усомнился человек в превосходстве своем ничуть, только бегать за дикарем по лесу не хотелось. Вот затем и подкрадывался к нему Олекма, чтобы сграбастать в охапку, если метнется абориген от него перепуганным зверьком.
Дикарь развернулся неспешно. И сразу уставился на Олекму снизу вверх, чуть запрокинув голову набок. Не-ет, во взгляде этих глубоких, ослепительно синих глаз не оказалось и намека на страх или удивление. Он протяжно втянул воздух широкими ноздрями. Так смотрят и нюхают надоевшую плесень в углу сырого кубрика, с которой устал бороться. Прикусил слегка нижнюю губу, поерзал челюстью под неровно выщипанной кустистой бородой и, наконец, выплюнул человеку в лицо:
– Дегенерат!
Рука дикаря рванулась без замаха, ткнулась Олекме под дых. Коленки подкосились, сложились, и человек рухнул на землю, ткнувшись лицом в грязные мозолистые ступни дикаря.
***
Новостей-то было две. Одна хорошая, вторая не шибко.
Олекма был парализован. Шевелить мог только лицом. Будто повыдергал кто все нервы из тела, да и снес на переработку. Осталось тело кулем, податливым и теплым. А вообще – сидел все на той же поляне, прислоненный к камню. Жив, да и ладно. А если б хотели – так и не очухался бы.
Хорошая новость: то, что материно изобретение, коммуникатор, опытный образец которого прилеплен к затылку, – работал!
Дикари разговаривали мало, лишь изредка перебрасывались короткими фразами. Штук шесть перед собой видать, еще пару, если глазом на сторону скосить. И со спины бубнеж доносится, а значит расселись кружком по всей поляне. На Олекму внимания почти совсем не обращали, вяло жевали какие-то листья. Коммуникатор сразу все слова перевести не может, время просит наверняка, чтобы лексикону нахвататься. Но помалу начали некоторые простые слова в мозг проникать: «утром, слушать, слабый, еда».
А кто еда-то? Листья разве? Как-то не наблюдается удовольствия на рожах… Неужто размышляют, как ловчее Олекму есть, справедливее делить? Вот уж попал, так попал!.. До города добежать хотел! Мечтал, что домой отправят… Вот и сиди теперь тут с дикарями, жди, когда они тебя дубиной пришибут.
Попытался усилием воли шевельнуть хотя бы пальцем, вспотел даже от натуги, – не выходит. Опять отравили чем-то. Пыхтел пару минут, покуда взгляд пристальный на себе не почувствовал.
Седой старик, сидевший прямо напротив, листья дожевал уже. Уставился на пленника с выражением глубокой озабоченности на лице. Челюсть почесал под косматой бородой, слегка приоткрыв пасть и заговорил.
– Я – Вечный Маухи. Маухи сильный. Много раз на войну ходил.
Выдохся, сразу так много слов наговорив, вздохнул тяжко. Потом уставился на свою левую руку, стал разглядывать ее, будто давно не видал. На мизинце двух фаланг не хватает. Маухи прижал к ладони большой палец, остатки Олекме показал и добавил:
– Три раза на войну ходил Вечный Маухи. Ты будешь говорить с нами?
Ну а о чем поговорить-то? О погоде разве?.. Что такое есть эта «погода» Олекма не знал. Присказка такая просто, ежели без толку болтать.
– А я – Олекма. На войне не бывал. А к вам нелегкая занесла…
Сидят, молчат. Над головой твари какие-то летают, хоть и не птицы. Крылья у них из кожи между длиннющими пальцами, и рыла больно страшные. От камня спине холодно.
– Дождь будет? – это у Маухи пацаненок безусый спрашивает, что рядом сидит. Старик отвечать не стал, только кряхтя ноги вытянул, протянув в сторону Олекмы босые ступни.
– Митху тоже не был, – кивнул на пацаненка старик, – Может потом сходите вместе.
Пацан фыркнул презрительно и пальцем тыкнул:
– Олекма слабый, Митху сильный! – кричит гордо, с вызовом в глаза глядя.
– Чего это я слабый? Я давеча муравья голыми руками угомонил! – вырвалось невпопад. Пацан аж покатился со смеху:
– Муравья не получается убивать! Олекма неумный обманщик сам! – крикнул опять пацан, за что тут же от старика подзатыльник схлопотал. Приуныл, осознал…
Остальных мужиков заявление о победе над муравьем не рассмешило. Задумались мужики над чем-то крепко, хоть и вид на себя напустили мечтательный. Снова надолго тишина над поляной повисла.
– Муравей Сё – могучий зверь. Первый сын Ёти. Муравей Сё сам знает, когда убивать, и когда умирать.
– Не верите – и не надо! Не очень то и хотелось! – обиделся человек на дикарей. Ну а что еще оставалось делать?
– Ты, Олекма – дегенерат.
Это их «дегенерат» коммуникатор не смог перевести, но и так понятно, что ничего почетного в слове нет. Маухи тем временем продолжает себе под нос гундосить:
– Пластиком и всякой гадостью воняешь, мозги с железом перемешались, Леса не знаешь, ссышь где попало, как щенок. Зачем по земле ходишь? Не понятно…
Вот же старый засранец, судить еще вздумал. За плохое поведение.
– Так я же говорю: сам не знаю, как к вам в лес попал. С неба свалился, не по своей воле.
– Угу… – Маухи разглядывал напившегося комара на своем плече. Легонько дунул, сгоняя кровососа с кожи, проводил взглядом. Комара тут же проглотила крылатая тварь с жуткой рожей и по лицу старика скользнула улыбка. – С горожанами всегда так: вечно они не знают, что и почему с ними случается. Ни в чем своей вины видеть не хотят. Наугад свою тропу топчут.
Эх, тоска-печаль… Вот и обвинение уж прозвучало: виновен в том, что в неположенном месте с неба свалился. Еще смотрят так жалостливо всей шайкой своей подлой…
– Понятно все с вами… Ладно бы хоть я напал на того вашего, к которому подкрался…
Тут уж все дикари на поляне со смеху повалились. Так бьются в припадке, что слезы из глаз. Откуда-то из-за спины вышел тот самый, вырубивший Олекму с одного удара. Нагнулся над ним, все еще прыская смехом, снял с Олекминой груди жирную блоху, пересадил ее себе на голову и сказал:
– Иди куда шел, дегенерат! Глупый щенок.
1.6.
С пацанами, подросли когда маленько, стали силой да сноровкой мерится. Только не интересно было меж собой-то, да и глупо. Так, намнешь бывало бока соседу через три кубрика по левую руку, и неделю потом глазенки воротишь друг от дружки. А куда денешься-то? Казарма хоть и велика, а в общем коридоре не разминешься шибко, или в досуговой если телевизор посмотреть рядом не садишься… Придумали казармой на казарму сходиться. А повод всегда можно сообразить, но не так чтобы серьезный. Вот из-за девок хотя бы. Бывало, возле столовки замешкаешься как бы между делом, окликнешь пацана с верхнего яруса:
– Слышь-ка, долговязый, а ты пошто на наших девок заглядываешься?
А тот расфуфырится тоже:
– Да кому нужны ваши, у нас свои есть!
– Так ты может скажешь, что ваши не такие бледные?
– А скажу! Наши куда здоровее!
– Ну, тогда извольте с товарищами после отбоя под купол явиться, пообщаемся.
– Отчего ж, придем непременно!
А после ужина во все рванье спешишь одеваться, чтобы доброе в драке не попортить. Или голышом надумаешь, если не мерзлявый. Под куполом-то совсем холодно, там аж иней на свинцовых листах блестит. Можно и нацарапать инея, жажду перебить, если обгадиться не срамно. Но это после. Туда еще подняться надобно. Соберутся бойцы у пожарной лестницы, пересчитаются, да и рванут вверх по ржавым ступеням громыхать.
А соперники уж дожидаются:
– Ну что, нижние, бухтите? Неужто канализация вас топит!? Гы-гы-гы!
Наши тоже за словом в карман не лезут:
– Это девки ваши пустые столько ссут? Только воду переводят! Ни работать, ни рожать не годны?!
Порычим, потолкаемся, и ну бока мять друг-дружке. В голову старались не лупить, а то Отцы накажут.
А на завтрак потом идем, заглядываем на верхних: сильно хромают-то? Окривел кто, или может ребра на вздохе бережет? То-то же. А вот неча! И самому уж сподручнее ложку разбитой рукой держать.
Ну, это если наши победили, ясно. А не всегда… Другой раз и нас отлупят. Тогда уж мы побитые за дальние столы полезем трапезничать. Другим крепостным эдак ясно, который ярус нынче сильнее. Чаще перед общекрепостными мероприятиями драки-то затеваются. Чтобы ясность была, кому на лучших местах сидеть.
Есть в этом правильное что-то, справедливое. Тесты с генетикой тоже чего-то значат, да уж больно заумные они, сверх всякой меры. Вот только никакой тест не решит кто из крепостных парней в драке, в соперничестве справедливом, духом сильнее окажется. Сильные-то, они и сами как кулак сожмутся крепко. А слабакам наука выйдет, чтоб не лезли. Надо же кому-то и канализацию чистить, по большому-то счету. Ни всем же Родину защищать.
Сейчас особого желания подраться Олекма не находил. Оправдывался для себя, что не за что особо, да и противников слишком. Может потом случай подвернется, чтобы расквитаться с обидчиком. Надо же, мелкий какой-то засранец, а вырубил единственным ударом. Да и блохой власти над телом лишил еще потом. Нельзя так оставить… Никогда нельзя так оставлять.
Бывало уж с Олекмой, чтобы одному против десятка. Вот хоть тогда, как Мать в другую лабораторию перевели. Раньше они в маленькой крепости жили, всего каких-то тысяча мест на семи ярусах. Народу и того меньше, в половину может от силы. Грибы растили и пластик. Да и Олекма еще салагой был, не дорос до серьезных драк. А перевели в самую крупную, оборонительную. Мать с соседями переругалась мигом, а Олекме разгребай.
– Мамку твою размораживали когда, перегрели малость! Ошпаренная она! – орали пацаны. И говор в новой крепости непривычный, тоже проблема. Ржут над Олекмой, что не разумеет он. А внутри мерзко от всего. И даже ростом вроде пониже стал, осутулился. Жгучая злоба не всех копится, кипит, крутится в пружину. Вот и сорвалась пружина, как только первого подсрачника Олекме отвесили.
Шибко отпинали его тогда. И в другие разы тоже. Много раз. И всякий раз только страх вечного унижения силы давал отбиваться. Боялся Олекма слабаком прослыть. Слабакам одна дорога – в гриборобы. И никакие тесты не помогут уж…
И сейчас сызнова позабытое липкое беспокойство сковывает. Есть его не станут, это понятно уже. Но и уважать не собираются. Терпят, думают, замышляют чего-то…
Шли узкими путанными тропами. Как будто бы и не торопились никуда, просто брели монотонно, лишь изредка напиться останавливаясь. Дикари срывали с кустов то почки, то гусениц, ели сами и Олекме в рот совали тоже. Хихикали тихонько, заглядывая в глаза. Но не так, чтобы с вызовом, а как вроде игрушку в лесу нашли, зверька забавного. И пихают теперь ему в рот чего попало, играются, покуда не надоел.
А в Олекме подымалась временами обида, подступала высоко, мешалась в горле. Так бы и отвесил пенделя кому. Где ж вы, черти, шарахались так долго? Не могли разве скорее на глаза попасться? Ведь едва только Олекма с ума не рехнулся совсем от одиночества. Да пусть хоть самым последним чуханом, хоть пленником презренным, но только не одному… Скисала обида в затылке где-то, да слезой скупой по щеке скатывалась.
