Детство на Шексне

скачать книгу бесплатно


На меня повеяло чем-то неведомым и таинственным, и душу охватил какой-то священный трепет. Я была еще мала и не понимала своего состояния, но оно запечатлелось в моем сердце. Много позже я узнала, что в конце XIX века в Благовещенском храме совершал литургию святой Иоанн Кронштадтский, когда приезжал в Череповец. Там он сразу заметил нового псаломщика – высокого, светловолосого, голубоглазого с открытым лицом. Это был выпускник Новгородской семинарии Иоанн Орнатский, который стал духовным сыном отца Иоанна и затем первым священником построенного в Петербурге Леушинского подворья. В 1937 он погиб в тюрьме как мученик за Христа и был канонизирован уже в наше время.

В Благовещенском соборе, единственном в Череповце храме, община которого не уклонилась в раскол обновленчества, в тридцатые годы служил еще один мученик за веру – священник Иоанн Савичев. Выходец из крестьянской семьи, он в двадцатые годы стал священнослужителем и неоднократно подвергался аресту. В 1937 году он очередной раз был арестован и приговорен к расстрелу, а в 1957 году – реабилитирован.

Вот каким особенным был Благовещенский храм, который, казалось, разрушили окончательно во времена моего детства. Но память народная его сохранила в своем сердце. А тогда, в 50-м году XX века обломки разрушенного храмового строения стали убирать с площади. Стоял непривычный шум, подъезжали грузовики, работал экскаватор. Пошли слухи, что экскаватор стал натыкаться на черепа и экскаваторщик отказался работать. Действительно, несколько дней стояла тишина, но потом работу продолжили. (А рельсы проложили и сделали на площади трамвайную остановку только года через четыре).

Настоящим испытанием для жильцов нашего дома стало время, когда вдоль улицы почти под самыми окнами экскаватор прорыл глубокие траншеи для прокладки труб теплоцентрали. Вековые деревья у соседних домов спилили, вырытые траншеи долго не засыпали, осенью вся округа тонула в грязи и глине. Люди ходили по дороге, так как на месте тротуара был ров, уже начавший заполняться водой. Однажды глухой темной ночью мы проснулись от странных звуков за окном: раздавался плеск воды, кто-то громко кричал и звал на помощь. Откинув занавеску, мама выглянула в окно и увидела, как прямо под нашим окном в траншее барахтается какой-то солдат, весь измазанный в глине. По-видимому, он был пьян, поэтому речь его была невнятной, но было понятно, что он просит о помощи. Дедушка в ту ночь был на дежурстве, а мама и бабушка ничем не могли ему помочь. Никаких телефонов и в помине не было. Через некоторое время около рва остановилось несколько поздних прохожих, которые стали обсуждать, как помочь горемыке. Я вместе с мамой смотрела в окно и страшно жалела солдата, мучилась от того, что мы не можем ему помочь. Подробностей его вызволения из холодной воды и глиняного месива я не знаю, так как мать строго приказала мне лечь в кровать и спать. Несмотря на волнение, а может именно поэтому, я вдруг уснула. Утром, когда я проснулась, у нас под окном уже никого не было. Долго мне вспоминался потом этот солдатик…

Десятый

В наше время, когда полно продовольственных магазинов, вспоминается совсем другой городской быт, скудный и не знающий ни в чём излишества. На нашей улице был всего один небольшой магазин, в котором мы покупали необходимую еду. Его все соседи называли незамысловато – «Десятый», по номеру. Когда я немного подросла, меня посылали туда за хлебом и солью. Иногда разрешалось купить подушечек (для тех, кто не знает – это такие дешёвые конфеты с повидлом). Подсолнечное масло и селёдку покупала бабушка. За молоком я ходила с бидоном к нашим знакомым, которые жили на соседней улице и держали корову. Картошку выращивали сами на участке на окраине города. Осенью покупали капусту. Это было очень трудно сделать, так как её моментально разбирали, и меня посылали «караулить» к магазину. Квасили большую бочку (опять же сделанную дедушкой), и её хватало на всю зиму.

Вспоминается один смешной и одновременно печальный случай, связанный с этим магазином. Мне было лет 7–8. Бабушка дала мне десять рублей купить хлеб, соль и ещё что-то.

– Смотри не потеряй! Последние даю! – наставляла она меня.

– Дедушка только завтра деньги получит!

В магазине, стоя в очереди, я вдруг увидела, что на полу лежит десятка, и подумала, что кто-то её обронил. Я подняла её и громко спросила:

– Я нашла десять рублей! Кто потерял?

Люди стали проверять свои кошельки, но никто не обнаружил у себя пропажи. Тогда я отдала деньги продавцу, которая сказала:

– Подождём, кто-нибудь да и хватится потерянных денег.

Когда подошла моя очередь покупать хлеб, я неожиданно обнаружила, что у меня нет денег! Я растерялась… Продавщица торопила меня, но, увы, денег у меня не было!…. Это я сама потеряла десятку! Что делать? Ведь не поверят, что я нашла именно свою десятку и отдала продавцу! Я заплакала от досады и стыда и убежала из магазина…

Дома бабушка, узнав, почему я вернулась без хлеба и соли, даже не поверила мне сначала.

– Вот зуда! Вечно ты торопишься, вечно о чём-то мечтаешь! – проворчала она с досадой.

– Дедушка и мать голодные придут с работы, а у нас одни щи без хлеб!

Она пошла в магазин и вернулась с хлебом, но очень расстроенная:

– Продавец мне сначала не поверила, но покупатели её уговорили отдать мне твою десятку. Стыда из-за тебя натерпелась.

Может, современный читатель, подумает: «Какие это всё никчёмные мелочи! Стоит ли вообще о них помнить и тем более писать о них?» А для меня в этих мелочах – приметы прошлого патриархального и незабвенного для меня городского быта старого Череповца, того времени, когда жизнь была простой и открытой, и люди доверяли и любили друг друга, несмотря на стеснённые обстоятельства, материальные недостатки, бедность и только недавно отгремевшую войну… А может, именно поэтому!

Но продолжу дальше свои воспоминания.

Вы спросите: «А как же другие продукты? Разве у вас не было мяса, рыбы, колбасы, сливочного масла, сыра, яиц, сахара, фруктов?». О, чтобы ответить на этот житейский вопрос, нужно написать целый рассказ о том, как всё это добывалось и в каких случаях у нас появлялось.

Многое из перечисленного выше можно было купить только на рынке. Бабушка ходила туда изредка и покупала немного мяса с косточкой для супа и яйца – для начинки на пирог перед праздником. Сама она мясного не ела никогда и варила отдельно себе щи с добавлением перловки. Мне она говорила, что не ест мясной суп из-за повышенного давления. Но я уже тогда чувствовала, что причина совсем другая. А сейчас, когда вспомню, то слёзы на глазах. Подступает щемящая сердце жалость, и одновременно одолевает стыд за себя. Дело в том, что Надежда Феофановна перенесла смерть старшего восемнадцатилетнего сына Анатолия в 1933 году и гибель на Ленинградском фронте второго сына – Владимира – в 1943 году. Эти потери её так потрясли, что она после этого постоянно болела, вела тихую жизнь, которая в ней как будто замерла. Поэтому ела она очень мало самую простую пищу, никаких развлечений себе не позволяла. Правда, читала много. Бабушка не получала пенсию до 1956 года. Ни за её былые труды в деревне, ни за погибшего на Ленинградском фронте сына Владимира. Он считался без вести пропавшим. Ведь он сражался в боях за Синявинские высоты, а там погибло и пропало очень много наших бойцов. Дедушка, работая вахтёром на проходной завода «Красная Звезда», получал триста рублей, столько же моя мать – лаборант в учительском институте.

Муку и сахар в послевоенные годы в наш магазин «выбрасывали» редко, обычно перед советскими праздниками – Октябрьской и Первомаем. Жители нашей округи заранее занимали очередь и «держали» её день, а то и два. Приходилось стоять и ночью. В ноябре это особенно было тяжело, так как настоящей тёплой одежды не было. Спасали дедушкины стеганые штаны и фуфайка, которые надевали то бабушка, то мама, сменяя друг друга в очереди. Иногда брали с собой за пазуху нагретый в печке кирпич, который помогал не замёрзнуть окончательно.

В Череповце в 40-е – 50-е годы многих спасали от голода коровы, которых некоторые жители города держали. На городском рынке был молочный павильон, где частники продавали молоко, сметану, творог и яйца. Там же был и мясной павильон, где также торговали частники. Летом прямо на улице на грубо сколоченных прилавках колхозники продавали привезённые из деревень картошку, лук, ягоды. Изредка попадались и торговцы-южане, у которых был лакомый для нас, детей, товар: яблоки, груши, сливы, виноград. Мы с соседскими детьми ходили иногда на рынок, как теперь ходят на какую-нибудь выставку, – посмотреть, полюбоваться. Денег, которые нам давали взрослые, хватало только на стакан ягод (их стаканами тогда продавали) или на одно яблоко. И этого нам хватало для полного счастья!

Современным молодым людям покажется, что я рассказываю о самом бедном слое населения тогдашнего Череповца. Нет, не о бедных тут шла речь, а самых обычных жителях 40-50-х годов XX века в провинции.

Глава 8

Бедные люди

В 50-е годы в Череповце встречались действительно очень бедные люди, однако бомжей, которых много в наших городах сейчас, не было. Изредка по домам ходили нищие и, как правило, просили «на погорелое место», то есть они были погорельцами. Обычно им подавали копейки, старую одежду и хлебные корки. Конечно, встречались среди них и притворщики, пожара у них не было, но шли они по людям тоже из-за бедности.

Но был в те времена особый тип бедности. Бедности крайней, но скрытой от большинства людей. Мне пришлось с подобной бедностью встретиться в детстве. Вспоминаю этих людей с болью в сердце и каким-то личным стыдом. Расскажу о нескольких случаях.

Родственница Ленского

Однажды к нам из Ленинграда приехал Иван Феофанович Вальков, брат моей бабушки. Он попросил меня сводить его по адресу, отмеченному в его записной книжке. Дело в том, что он начал терять зрение и плохо видел. Я с интересом пошла с ним на Северный бульвар к указанному дому. Дом оказался добротный, крашений, с глухим забором, отгораживающим двор от улицы. Мы долго стучали в запертую калитку, но никто не открывал. Наконец, к нам со стороны улицы подошла женщина лет пятидесяти и, хмуро посмотрев на нас, спросила недружелюбно:

– Что вы стучите! Кто вам нужен?

Иван Феофанович, человек деликатный, смутился и робко пояснил:

– Мы ищем родственницу когда-то знаменитого артиста Ленского[1 - Ленский Александр Павлович (до 1897 Вервициотти) (1847, Кишинёв – 1908, Москва), знаменитый актёр, режиссёр, театральный педагог.]. – И назвал её по имени и отчеству, но моя память не удержало это имя.

Тогда хозяйка дома открыла запертую калитку и, не оборачиваясь, пробормотала:

– Ходят тут всякие! Ладно, позову её…

Конечно, она не слышала никогда о знаменитом актёре… Мы долго стояли у калитки, не приглашённые внутрь двора, и были в недоумении: ждать нам или уходить ни с чем… Наконец, калитка с трудом отворилась, и к нам вышла согбенная старушка, одетая крайне бедно во что-то ветхое. Плечи её покрывала какая-то бесцветная попона, кое-где сохранившая следы былого бархата оранжевого цвета. Лицо её со слезящимися глазами поразило меня какой-то безысходностью грусти. Вскоре выяснилось, что она очень плохо слышит и видит. Однако Ивану Феофановичу удалось, правда, с трудом, объяснить ей кто он. Он назвал её уже умерших родственников, с которыми он был знаком, напомнил и о довоенных встречах с ней в Череповце. Она, казалось, ничего не вспомнила, однако, когда он пригласил её к нам в гости, охотно согласилась. Вышла хозяйка дома и спросила:

– Что, забираете её совсем? Хватит мне с ней мучиться!

Иван Феофанович не оправдал её надежды и ответил смущённо:

– Нет, мы её к нам в гости сводим и назад приведём. Расскажите, как она жила все эти годы. Бедствовала, видать?

– Вы как думали! Если бы не я, она давно бы под забором умерла! У неё же никого из родственников не осталось. А пенсии ей не положено – барыне-дворянке!

Расстроенный и растерянный, Иван Феофанович попрощался с сердитой хозяйкой, и мы отправились домой с необычной гостьей. Она покорно и равнодушно шла за нами, опираясь на палочку.

Моя бабушка Надежда Феофановна нас приветливо встретила и усадила за чай. Долго мы все отогревались за этим чаем, словно побывали на каком-то холодном ветру. Наша гостья тихо сидела и почти не участвовала в разговоре, пила чай с пирогом и словно бы к чему-то прислушивалась. Наверно, к забытой музыке родного дома…

Но, увы, мы её не смогли у себя оставить. Слишком мала была наша комната… А может быть, и наша душа…

Помню, в тот год она к нам приходила несколько раз сама. Удивительно, как она нас находила! Обычно старушка сидела молча, пила чай с незамысловатым угощением и отогревалась. О себе ничего не рассказывала. Но и так было ясно, что она «из бывших», как тогда называли людей, по несчастью родившимися в XX веке дворянами или купцами.

На следующий год, когда Иван Феофанович приехал в Череповец, мы пошли на кладбище навестить умерших родственников и там недалеко от ворот увидели могилу этой старушки-сироты.

Сёстры

В четвёртом классе, когда нас приняли в пионеры, пионервожатая Зоя Ивановна пригласила несколько учеников в пионерскую комнату (были раньше такие комнаты в школах). Она сообщила, что даст нам очень серьёзные поручения. Мы все обрадовались: очень хотелось быть взрослыми и полезными людьми. Оказывается, у нас в школе есть тимуровский отряд, и нас тоже приглашают быть тимуровцами. Книгу Аркадия Гайдара «Тимур и его команда» мы все с удовольствием читали, поэтому предложение пионервожатой нас заинтересовало. Зоя Ивановна разделила нас на три команды и каждой дала записку с адресом. Она сообщила, что отправляет нас к одиноким престарелым людям для того, чтобы мы помогали им по хозяйству: принесли воды с колонки, дрова из сарая, помыли пол, в магазин сходили или ещё что-либо по их просьбе сделали.

Надо сказать, что все мы тогда, в 50-е годы, жили в деревянных домах и к такой работе были уже приучены. Нам, десятилетним, это не составляло труда. Мы обрадовались: нам доверили важное поручение – помочь нуждающимся! Не откладывая в долгий ящик, наша команда, состоящая из четырёх девочек, на следующий день после школы отправилась по указанному адресу. День был солнечный, морозный. Нам было почему-то всем очень весело, какая-то радость нас распирала. По дороге мы громко смеялись, шалили, играли в снежки. И вот мы нашли нужный нам дом. Войдя в этот двухэтажный деревянный дом на первый этаж, мы растерялись: в длинном коридоре было несколько дверей. В какую дверь стучаться? Ведь нам был дан только адрес дома, а номер комнаты не указан… Тут вышла из одной комнаты молодая женщина и удивлённо на нас посмотрела:

– Девочки, кого вы ищете? К кому пришли?

В ответ я назвала фамилию и гордо добавила:

– Мы тимуровцы! Пришли помогать!

Женщина ещё более удивилась и указала на ближайшую дверь.

Мы постучали, но нам никто не отвечал.

– Стучите громче! – посоветовала соседка. – Сёстры болеют, наверно. Давно не выходили.

После нашего громкого стука дверь приоткрылась, и тихий слабый голос позвал:

– Входите.

В моей душе этот голос вызвал какую-то непонятную тревогу. Мы все притихли сразу и робко зашли в комнату. Перед нами стояла пожилая женщина, высокая, седая, с бледным лицом, ещё сохранившим тонкие красивые черты и какое-то особое выражение печали и подавленности. Чёрная шинель была накинута поверх её платья. В пустой комнате стоял старый стол, стул и две железные кровати. На одной из них, стоявшей в противоположном от дверей углу, лежала другая сестра, укрытая каким-то тряпьём, поверх которого была наброшена такая же чёрная шинель. Чувствовалось, что в комнате так же холодно, как и на улице.

Растерянные до крайности, мы молча стояли и смотрели на старую женщину. Старухой её нельзя было назвать. Необычная величественность и строгость были во всём её облике. Она спросила нас тихо:

– Вы, действительно, к нам пришли? Ничего не перепутали?

Я, как самая шустрая, ответила за всех:

– Нам дали ваш адрес… Мы – тимуровцы. Пришли к вам помогать.

– Помогать? В чём помогать?

Мы наперебой начали объяснять, что мы сможем для них сделать. Старая женщина растерялась и ничего нам не говорила в ответ, видимо, не сразу разобралась в ситуации. Тогда её сестра из своего угла промолвила:

– Катя, попроси воды принести…

– Да неудобно, Лиза, детей заставлять…

Мы обрадовались вдвойне. Во-первых, наконец-то они поняли, зачем мы пришли, а во-вторых, очень хотелось назад из этой непонятной холодной комнаты. Видимо, детский инстинкт подсказывал нам: здесь какая-то большая беда. Захотелось подальше от неё быть. В то же время нас охватила жалость к этим оставленным всеми старым женщинам.

– Давайте ведро! – с готовностью сказала Надя Морозова, моя подруга. – Я быстро сбегаю за водой, тут рядом колонка.

– А я дров принесу, будете печку топить. Потеплеет тогда в вашей комнате.

Первая сестра грустно сообщила нам:

– Ведра нет, есть только чайник. Можно с ним сходить за водой…

Дров тоже нет. Не запасли…

– Я могу за булкой сходить в магазин, – предложила Вера Обушонкова.

Старая женщина была в растерянности:

– Деньги кончились…

Тогда и мы растерялись. Впервые мы столкнулись с такой бедностью. Это был какой-то неведомый нам жестокий холодный мир. Мы в тот раз всё-таки принесли им воды в чайнике, потом попросили их не запираться, так как скоро вернёмся. В коридоре мы собрали свои копейки, подсчитали – на буханку хлеба хватит. Бегом побежали в магазин и вернулись в комнату с буханкой свежего хлеба. Сёстры обрадовались, хотя старались не показывать виду. Мы распрощались с ними дружески и пообещали снова прийти.

Дома я взволнованно рассказала бабушке и маме, у кого мы были. В ответ бабушка горько усмехнулась и сказала, обращаясь к маме:

– Видно, ссыльные. Зачем детей направлять к ним, лучше бы дали этим несчастным хотя бы маленькую пенсию.

Потом бабушка задумалась и сказала грустно:

– Если бы не ты, Елена, да не Николай, так и у меня бы такая участь была.

Мама её начала успокаивать:

– Ну, ладно, не дали тебе ничего за работу в деревне, так должны дать пенсию за погибшего Володю. Умные люди мне сказали, что дадут.

При воспоминании о погибшем сыне бабушка ещё больше загрустила. Однако она усадила меня за стол и накормила обедом: постными щами и пшённой кашей на молоке. А на верхосытку дала стакан клюквенного киселя.

После обеда я стала просить у мамы деньги: мы с одноклассницами договорились в складчину купить старым женщинам булку и молоко. Деньги мне дали, хотя и не очень охотно, так как каждая копейка была на счету.

На следующий день после школы наша тимуровская команда направилась в магазин, а затем со скромными гостинцами мы пришли к сёстрам. Встретили они нас приветливо, поблагодарили за гостинцы. Кто-то из нас сходил с чайником за водой. Старушки были неразговорчивы, видно, тяготились нашей опекой. Да и мы, дети, чувствовали себя у них скованно: понимали, что ничем существенным мы им не можем помочь. Словно какая-то стена была между нами.

Ушли мы опечаленные и по-детски озабоченные. На следующий день в школе мы всей гурьбой подошли к пионервожатой и рассказали ей о бедных сёстрах, ожидая от неё помощи или хотя бы совета. Но Зоя Ивановна настороженно задумалась и затем сказало категоричным тоном:

– Вот что, девочки! Больше туда не ходите. Я сообщу о сёстрах в собес. Может, помогут им… Да! О них без вас позаботятся!

Прошло дня три… Мы послушались вожатую и старушек не навещали, но душа была не на месте. Мы чего-то не понимали, но жалость и сострадание неотступно мучили нас. И наконец, мы не выдержали и решили навестить сестёр, несмотря на запрет. Пришли и долго стучали в дверь, но нам никто не открывал… На стук вышла соседка и сообщила нам, что сегодня утром сестёр куда-то увезли на машине вместе с двумя узелками их личных вещей. Нам стало не по себе, словно мы только что потеряли близкого человека. Дай неизвестность мучила. Мы ничего не понимали, что происходит с этими старушками. Мы тогда не знали словосочетания «злой рок», но именно его и устрашились наши детские души.

Митя-дурачок

Когда я училась в первом классе, весной умер Сталин. В школьном зале повесили его портрет в траурной рамке и украсили еловыми ветками. Поставили почётный караул из учителей и старшеклассников. Играла в школьном репродукторе траурная музыка. Нас выстроили на линейку и объявили о смерти вождя. Я увидела на лицах взрослых какое-то странное напряжение, а некоторые из них плакали. Это странное напряжение витало и в воздухе, и мы, дети, его чувствовали, хотя не понимали горя взрослых. Сталин для нас тогда был просто особенным именем, которое часто повторяли, и портретом, который висел в любом учреждении.