скачать книгу бесплатно
Решительно, без всегдашнего страха, следуя едва уловимому шевелению мохнатого чёрта, я разомкнул объятия, взял сидевшую девушку под мышки, поставил на ноги, повернул лицом к кухонному столу.
– Ты чего? – пискнула Майя, но не упиралась, заворожённая нахальством.
Я молчал.
Цапнул решительной рукой за шею, властно нагнул (как Алевтина говорила: упереть головой в книжную полку), закинул подол халата Майе на голову.
Стол натужно скрипнул, шатнулся. Стаканы с недопитым чаем дружно грохнулись, разлетелись брызгами ледяных осколков.
Майя была без трусов – не успела одеть после душа. Мелькнула молочно-белая попка с двумя прыщиками на левой ягодице и розово-узорным отпечатком складок халата. Открылась тонкая талия, стройная спина с родинкой меж лопаток. Совсем недавно, под кисеёй, этого не заметил – тогда было безразлично. А сейчас…
– Дурак! Я так не могу! – взвизгнула девушка, пробуя вывернуться.
Куда ей – трепетной лани – против уверенного в своём праве сатира, за которого думает окрепший, похотливо вздыбленный приап.
Продолжая насилие над Майиной личностью, движением колена раздвинул её ноги, дотронулся к недоступной (теперь – доступной!), сильно сжал в горсти, разъял, запустил пальцы в горячую глубину. Девушка вздохнула, выгнула спину, но уже не брыкалась.
– Уходи! Видеть тебя не могу! – выдохнула Майя, брезгливо вытирая попку кухонным полотенцем. Не зло сказала – смущённо.
Утёрлась, опустила халат. Не поднимая глаз, вышла из кухни. Хлопнули двери ванной, через минуту зажурчал душ.
Нужно уходить. Меня, вроде как, прогнали. И хорошо! Сейчас выяснять отношения – только порушить благость.
Тихонечко вышел в коридор, оделся, отщелкнул замок и вниз по лестнице. На душе безмятежно – как после тяжкой работы, которой боялся, не смел подступиться, однако решился, подступил и смог.
Шёл неспешно. Любовался ночным Городком, свежим, посленовогодним, ещё не утратившим очарования недавнего праздника. Спустя неделю улицами засуетятся машины, заспешат хмурые прохожие, начнётся вечная суета, и чудо нового года угаснет, растворится в буднях. А пока эти несколько дней – похмельных, вязких – можно по-детски надеяться, что желания исполняться и случиться новая жизнь – краше, радостнее: одинокие встретятся, бедные разбогатеют, а недоступная красавица снизойдет и пустит под подол.
Как допустила меня. Ах! как здорово сложилось! Жаль, что невозможно запечатлеть – Юрка не поверит. Но я ему не расскажу, не уподоблюсь Похабнику. Пусть эта маленькая победа будет лишь моей новогодней сказкой: как Снежная королева растаяла, тайна раскрылась, мужская гордость отмщена. Главное – натиск и напор, – учил Юрка. Я подтвердил эту непреложную истину.
Теперь можно расстаться с Майей под любым предлогом. Здорово, конечно, но я знал, что уйти не смогу, да и она не отпустит. Разве что обиделась за поруганную девичью честь. Вот бы, хорошо было.
Утром разбудила мама – принесла телефон из прихожей. Я бухтел, кутался в одеяло. Мама не отстала. Оказалось – звонила Майя.
– Привет, насильник, – с укором сказала девушка. Только Гном подсказал, что она не обиделась. Наоборот, опасается, как бы я чего не надумался.
– Прости, – сонно промямлил я первую глупость.
– Не прощу… – примирительно сказала Майя.
– Больше не буду, – брякнул вторую, окончательно проснулся.
– Посмотрим по твоему поведению… Ты, почему вчера ушёл?
– Думал – обиделась.
– Интересная у тебя реакция на мою обиду, – сказала Майя. – Нет, чтобы дождаться, кинуться в ноги…
Замолкла, видно ожидала покаянных слов. Я тоже молчал.
– Ладно, – делово заключила Майя. – Мне нужно прибраться в квартире, мебель подвигать. Приходи, будешь грехи отрабатывать.
Ссориться она не собиралась. Потому вместо досыпания, неспешного завтрака и последующей уединённой медитации над декабрьским номером «Иностранной литературы», ещё не листанным, пришлось тащиться к Майе.
Идти ужасно не хотелось. После вчерашнего свидания, прежний интерес она утратила. Понятное дело, я Майю желал, но уже не так, как вчера. Полигамная мужская сущность щемила, что в мире столько неизведанных женщин, с разнообразными родинками на стройных спинках, непохожей курчавостью между ног и прочими сладкими тайнами, а я – молодой и свободный – зациклился на чопорной недотроге, бреду на добровольную каторгу.
Вот только Гном нашёптывал, что мои размышления – бред надуманного Казановы, который, если бы не Майя, и дальше сидел в душной келье, заваленной книгами, предаваясь плотской любви лишь в передсонных мечтах, заменяя тёплых и мягких, повизгивающих фемин, надёжной мужской рукой.
Больше в те праздники у меня с Майей ничего не случилось. Двигание мебели осталось лишь двиганием. Снежная королева возвратилась в привычный образ и любые мои намерения пресекались даже без слов, одним взглядом.
Перед Рождеством приехали её родители. Мы с Майей пару раз свиданьичали на улице, гуляли по заснеженному городу. Она оставалась прежней, упорно делала вид, будто между нами НИЧЕГО не случилось. Когда в разговорах я случайно касался того вечера, девушка недовольно кривила губы, а затем ответила, что вспоминать ей неприятно. Повторись новогодняя встреча – повела бы себя иначе.
Перед Майиным отъездом в Киев распрощались уже без особой печали.
Глава вторая
Зима – весна 1992. Городок
Зимние каникулы прошли. Настало однообразное ничегонеделание в школе. Внеклассной работы мне не доверяли, потому отчитав два-три урока, уходил домой. Благо оставались книги.
С учениками, особенно ученицами, сохранял намеренную дистанцию, помня о прошлых грехах. Не добавляло оптимизма и январское жалование в бесполезных купоно-карбованцах.
В том сером безвременьи о Майе вспоминал с тоской. Строил планы нашего расхождения. Особо огорчало, что проблеск истинной любви на кухне предан анафеме, а пресная дефлорация среди растерзанных цветов преподносилась как неоценённый неблагодарным кобелем сюрприз. Теперь не хотел ни того, ни другого.
Жизнь так бы и катилась заиндевелым зимним чередом, если бы не КНИГА, которая появилась в моей жизни.
Через Моисея пришёл еврейскому народу Закон; Иисус принёс миру Новозаветное Знание; Сержант Пеппер, понимающе усмехаясь, дал мне на неделю почитать истрёпанный сиренево-бежевый томик со стилизованной бабочкой на мягкой обложке: издательство «Известия», серия «Библиотека журнала «Иностранная литература», год издания 1989.
Пеппер принёс в мой мир «Лолиту».
Лолита, свет моей жизни, огонь моих чресел! Явление Лолиты стало недостающим пазлом, заполнившим сумасбродную систему желаний закомплексованного девианта.
Воспоминания о детских забавах в невозможном Раю, а затем отношения с Аней, породили унизительные самокопания. Я возомнил себя выродком, одиноким хищником, посягающим на вечное мироустройство. И хоть насмешливая Клио давала неисчислимые примеры иного толка, в настоящем пространстве и времени от того было не легче.
Но теперь открылось, что я не одинок. Набоков подарил мне Гумберта, которого я определил в Пантеон Литературных Героев, живущих в Книжном замке Леанды, наряду с Дон Кихотом, Печориным и Дорианом Греем. Сам же Автор – неповторимый, блудливо-голубоглазый, чем-то схожий со мной – внушал благоговейный трепет.
Я перепотрошил перестроечные «Огоньки», нашёл его фотографию, неожиданно цветную, наклеил на картонку. Поместил на полку меж таинственных пилигримов, которые обитали на нашей грустной планете – меж Льюисом Кэрроллом и Эдгаром По. Их биографии читал ещё до встречи с Набоковым, пробуя разрешить проклятый вопрос своей необычности, но в тех дистиллированных жизнеописаниях речь шла обо всём на свете, кроме главного.
Прочитанный в горячечном нетерпении за сутки, вылизанный до запятой роман, поражал схожестью чувств. Теперь я понимал, откуда тянутся паутинки нежнейших корешков моего восприятия представительниц женского начала с признаками незрелости. У меня в детстве тоже были свои изначальные Анабеллы: солнечноногие, тонкорукие, мягко-податливые, влажно-солёноватые. С ними я грешил, не ведая греха, предавался постижению мира, играл в сладкие запретные игры. Долгие годы после детства я вспоминал их перед сном, дорожа драгоценными мелочами впечатлений утраченного Рая.
Для меня оставалась недосягаемой хрустальная эротика ГГ, да и любопытство к прекрасному полу не ограничивалось нимфетками. Женские тела увлекали меня как проявление материального мира во всём многообразии: и безнадежно старые прыщавые студентки, и древние тридцатипятилетние фемины с набухающими змейками целюллита, дряблыми грудями в серых бороздках растяжек и морщинами у глаз. В каждой из них таился свой пряный аромат. Однако настолько проникновенного выражения потаённых мыслей и чувств я не встречал нигде.
Я переписал в заветный блокнот первую часть романа, сопровождая комментариями и личными наблюдениями. Последующие бесконечные переезды Гумберта с Лолитой и описания американской провинции захватывали меньше, но и в них выискивал золотые крупицы, собирал драгоценные слова-жемчужины в потайные закоулки души.
Я впитал набоковский яд, переболел, исцелился и стал собой.
Унылый мир, сквозь призму Великого Энтомолога, засверкал новыми, невиданными красками. Следуя филигранно выверенным описаниям маленьких смертоносных демонов, я научился распознавать нимфеток, посылаемых в наш мир щедрым Создателем в постоянной пропорции, безотносительно времени, места и установленных законов. Если раньше в школе я смущённо отводил глаза от коленок отличниц за передней партой и корил себя за невольно кинутый взгляд на играющих в резинку восьмиклассниц, то теперь всё так же отводил, но уже не корил.
В свете нового знания Майя отошла к арьерсцене. Я с головой погрузился в набоковские миры. Благодаря тому же Пеперу, нашёл и вылакал «Машеньку», «Камеру обскура», «Весну в Фиальте». Но особую прелесть в мой сумеречный мир принёс тоскующий Цинциннат и безымянный пилигрим из «Волшебника», напечатанного в мартовском номере «Звезды» за девяносто первый год, который раздобыл Юрка в Киеве по моему заказу.
На волне неизведанных ранее дивных ассоциаций, из воскресшей души хлынули изумительные слова и звуки, в горячке стенографируемые на подвернувшихся бумажных обрывках корявым творческим росчерком. За пару лихорадочных ночей я подарил миру два рукописных поэтических сборника, впоследствии презентованных на внеочередных заседаниях Клуба.
Я ожил и теперь понимал, как мало нужно человеку для счастья: наплевать на предубеждения, отпустить разумность и попросту отдаться порывам души. А душа – от Бога, она мудрая, она знает, как лучше.
В созидательном упоении на землю ступила весна. Майя приезжала редко, но и эти визиты ничего не привносили в наши отношения. Мы, как дипломаты, встречались на нейтральной территории, потому, что ТАК НАДО. По умолчанию новогоднее грехопадение не вспоминали, о новом речи не заводили. Ритуально ткнувшись друг другу в щёки, обсуждали новости бестолкового осколка когда-то великой Страны.
Майя восторженно рассказывала, что Киев проснулся, кинулся строить капитализм: на республиканском стадионе создают восточный базар, а пока торгуют, где придётся. Купить можно любую заграничную одёжку, даже прозрачные трусики и парижскую косметику. А ещё много-много всего изменилось и так хорошо стало жить, так интересно – были бы деньги. Беда лишь в том, что этих самых денег не хватает на манящую жизнь, и все, как могут, зарабатывают-зарабатывают-зарабатывают. Представленные картины казались мне инопланетными пейзажами, фантасмагорическими картинами Босха под вибрации разбитого пианино из шниткианской прелюдии к первому Большому концерту.
Однако в мире людей, кроме всеобщего помешательства, был Набоков, а значит – жизнь обретала смысл.
Не утерпел, на очередном свидании восторженно поделился с Майей открытием набоковской Вселенной.
Майя пренебрежительно скривила губы. Оказывается, сейчас культурные люди читают Костенко, Стуса и прочих украинских диссидентов, а ЭТОТ…
– Своей книгой он оскорбляет порядочных людей, – непререкаемо заключила Майя.
– Ты о «Лолите»? Он много написал.
– Достаточно одной.
– Читала?
– Я ерунду не читаю. Слышала. Там мерзкий тип совращает двенадцатилетнего ребёнка, а Набоков детально и растянуто описывает процесс этой мерзости, – Майя брезгливо фыркнула. – Говорят, что у него с головой было не в порядке: ТАК писать, о ТАКИХ вещах, может лишь ЭТИМ увлечённый человек.
– Нельзя судить о книгах, не читая.
– Ты его защищаешь, потому, что сам такой. Я поняла в новогодние праздники – хотела сюрприз сделать, а ты! – Майя отвернулась, ступила пару шагов, остановилась.
Такой! – хотел ответить. Промолчал.
Я не такой, к сожалению. Не дано мне по-набоковски писать, разве что – чувствовать.
– Если тебе по душе тот извращенец, – обернувшись, примирительно сказала Майя, – не удивлюсь, если в школе с ученицами заигрываешь. Тем более, сейчас такая молодёжь!
– А ты не молодёжь?
– Я всегда была серьёзной, и не допускала…
– Это плохо. Юность создана для любви.
– Мне не до любви. Мне учиться надо. А потом, может, о любви подумаю.
Так мы свиданьичали. Не знаю, как Майе – мне наши встречи радости не приносили. Я опасливо ждал её визитов в Городок, подленько хотел, чтобы приезжала реже, а она так и делала. Возможно, навещала родных, но я об этом, к счастью, не уведомлялся. Лучше в уютной келье Набокова читать да новый диск Дольского слушать, где, с высоты зрелой мудрости, бард советовал иметь достаточно покоя, избегнув этой суеты.
Весна одевалась зеленью, золотила голубоглазое небо щедрыми солнечными лучами. Начался май, который прошёл без Майи. Зато судьба подарила мне очередное приключение, увлекая только ей известным лабиринтом.
Май 1992. Городок
После майских праздников заболела одна из учительниц младших классов. Её деток хотели между остальными младшеклассницами распределить. Те, необъятные дамы предпенсионного возраста, запричитали, закудахтали, сославшись на май и огороды. Директор созвал педсовет и мне, как наименее загруженному, поручил принять 3-Б класс до конца учебного года.
Особого энтузиазма я не проявил – он закончился вместе со Страной, сейчас товарно-денежные отношения в почёте. Но обещали доплатить за уроки, плюс премию. Поёрничал для приличия и согласился – куда было деваться.
Поначалу не заладилось. Девятилетние девчонки и мальчишки до конца урока впадали в апатию от объёма материала, поданного основательным учителем истории. Лишь тренькал звонок на перемену – гоготливая орава с облегчением вылетала из класса, подальше от занудного дядьки. Потому вечерами, вместо медитации над набоковским «Даром», приходилось повторять детскую педагогику и писать планы уроков, упрощая их до невозможности. Ничего путного не вышло.
Промучившись неделю, отложил заумные теории, вспомнил свои желания в девять лет и решил поступать с третьеклашками так, как хотел, чтобы поступали со мной в том возрасте.
Отныне проверка домашних заданий и объяснения нового материала занимали меньше половины урока. Остальное время мы говорили: о прошлом и будущем, о книгах, фильмах, жизни, смерти и любви.
В девять лет меня особо занимала любовь. Я очень хотел быть самым-самым нужным. А ещё, чтобы меня любили все девочки, и даже тёти-учительницы и тёти-чужие.
Потому я старался полюбить девчонок и мальчишек из 3-Б, не притворно – по-настоящему. Всех без разбору: отличников, отстающих, симпатичных и не очень. Я неустанно повторял каждому, какие они прелестные, нужные, неразгаданные Вселенные. Особенно девочки, для которых восхищение и любовь – живая вода.
О, как изменились наши отношения! Не всегда получая внимание дома, третьеклашки с детской простотой льнули ко мне, как мотыльки к огню. Уроки пролетали незаметно. Увлечённые историями с собою в главных ролях, они не слышали звонка на перемены, заворожено не сводили очей с лицедея, возводившего их в центр Мирозданья.
После уроков мальчишки наперебой вызывались проводить меня домой, чтобы выведать по дороге недосказанную развязку закрученного сюжета. А девочки…
Мои девочки обретали женскую природу, не подверженную ни возрасту, ни времени: эти неумелые, очаровательные ужимки, глазки, полутона, вздохи; это ощущение будущей власти над тающей мужской природой.
Я их полюбил и стал любимым. Из занудного дядьки, который требовал хорошего поведения и знаний, я перешёл в почётную категорию тех, кто с ними играет.
Утром, выходя из дому, я встречал возле парадного полкласса своих деток, живущих в километре, а то и двух от моего дома, которые приходили пораньше, чтобы пройти со мной майскими улицами. Остальная половина класса встречала на подходах к школе, и мы вместе шли на урок.
Когда потеплело, на выходных, а то и после уроков, голосистая ватажка 3-Б, вместе со старшим САМЫМ ЛУЧШИМ ДРУГОМ, уходила за город. Я брал гитару. Под изгиб гитары жёлтой мы исследовали потаённые заросли ближних лесов, выискивали ещё нерасцветшие, первые весенние цветы. Я учил плести венки, превращавшие девчонок в заповедных мавок, а ребят – в отважных индейцев и следопытов.
Под конец похода мы разжигали костёр, пекли картошку и сало на прутиках. Мавки обседали меня, норовили прижаться горячими, набеганными телами, оказаться под рукой, которая бы их, вроде случайно, погладила. Порою из-за места возле моей персоны разыгрывались нешуточные баталии в лучших традициях ревнивых разборок. Приходилось хитровать, чтобы все оказались поглаженными.
Чаще таким хитростями были игры, вроде «догонялок» или «угадайок», когда одному завязывали глаза, и он, поймав неудачника из разбежавшихся остальных, на ощупь определял – кого поймал.
Обычно, по единогласной девчоночьей воле, глаза завязывали мне. Я водил, широко расставив руки, слегка подглядывая в щёлочку от съехавшего платка, наблюдая, как распатланные, разрумяненные мавки, дрожа от предвкушения, светясь изнутри манящим нимфеточным пламенем, которое превращало их в пылких нетерпеливых мотыльков, сами бросаются под руки – как на огонь, самозабвенно отдаваясь, желая быть пойманными. Меня пьянила их детская чистота, из-под которой проступала извечная женская природа, такая притягательная в своей беззащитности.
Июнь – июль 1992. Городок
Закончился учебный год, но большинство моих третьеклашек, ставших уже четвертоклашками, не желали прекращать совместные походы по окрестным лесам, каждодневно ожидая меня возле дома.
Вдобавок они приводили друзей и подружек из других классов, и даже приехавших на каникулы. Совместные игры лишали меня всегдашнего чтения, подготовки к экзаменам и иных подобающих занятий, вроде ритуальных встреч с Майей, но глядя в их преданные глаза, отказать не смел. Как никогда понимал я Маленького Принца, который был в ответе за приручённую Розу.
В июне девяносто второго я поехал на летнюю сессию в чудном настроении. Наполненный удивительными впечатлениями, я не думал об экзаменах, не вспоминал о Майе, озабоченной зачётами больше, чем женихом, не боялся встречи с Миросей. Я жил памятью о верных нимфах и фавнёнках, которые проводили ДРУГА на бесконечные десять дней и обещали преданно ждать, отмечая зарубками на дубе каждый пустой день без меня.
Будучи в Киеве, я два раза, соблюдая необходимый ритуал, краткосрочно встретился с Майей, обсудил результаты сессии. Взбалмошенно, безответственно сдал два экзамена, которые мне засчитали, лишь бы не портить «Зачётную книжку».
В свободное от экзаменов и лекций время, я искал подарки маленьким друзьям. Впервые, уезжая домой, не загрузился книгами, истратив купоно-карбованцы на жвачки, заколки, резиночки, фломастеры и другие детские сокровища. Угодил всем.
На целое летом девяносто второго я переместился в беззаботное ребячество, словно древнеегипетский фараон, окутанный дыханием юных наложниц.
Однако, владея набоковским знанием, я не стал Гумбертом Гумбертом. Я больше походил на Льюиса Кэрролла в обрамлении юных подружек. Как в заповедном детстве.
Глава третья
У меня было три детства. Они переплетались в дивном единстве, побуждая пытливое тело вспоминать прошлый опыт. Я вбирал земной мир пятью чувствами и мириадами тончайших эмоций, рождаемых живущими во мне сущностями.
