скачать книгу бесплатно
– Лиходейки, пошто заманили нас?! – крикнул Собимысл, обращаясь к Гроздане и Желане, которые спрятались за лошадей и пятясь отходили подальше от мужчин.
– Спрячьте ножи, мы не тати, – сказал Черныш, – службу треба князю сослужить.
Но Собимысл и Ждан, помня какое было разорение Новгороду от княжеских дружинников, не верили их словам. Они подумали, что теперь и до них дошёл черёд, и решили, что старую веру у них отнимут вместе с жизнью. «Видно не зря Дый-ворон упреждал», вспомнил Собимысл.
Ясный день с утра превратился в серый и мглистый. Шёл дождь затяжной и нудный.
Дружинники как ни старались никак не могли подступиться к отцу и сыну и стали уже злиться. Шумило всё же как-то изловчился и ухватился за левую руку Собимысла, попытался его обезоружить, но тот отчаянно, вырываясь, полоснул ножом, разрезав не только кожух, но и задел левый бок дружинника. Выступила кровь. Возмущённый Шумило заорал:
– Князева воя резанул! Ах ты … – и бросился на Собимысла с топором.
До этого дружинники старались не ранить их, ведь им нужны здоровые мужчины для борьбы с печенегами, но упрямое сопротивление разозлило. Азарт и привычное первенство в бою захлестнули. Шумило извернулся и ударил обухом топора Собимысла меж лопаток. Тот вскрикнул, ноги его подкосились, и он осел на землю. На противоположном берегу закричали, заголосили Мирослава, Благуша и Ягодка. Ждан было бросился к отцу, но дружинники улучили момент, воспользовались его замешательством и с криком «вяжи» набросились. Как ни вырывался Ждан, окрутили его верёвкой.
Гроздана и Желана испугались и убежали.
Черныш с бранью подошёл к Шумиле, который склонился над Собимыслом.
– Шальной, пошто тако сильно вдарил!
– Разозлил он меня, вот я со всей силы и заехал, – пролепетал тот.
– Голова не токмо шапку носить. Хребет перебил ему. Примучил мужа зазря. Бери его, отвезем домой. Телепень, веди парня, покажет дорогу, да и проститься.
Ждан давился рыданиями. Женщины голосили, оглашая округу воплями. Из чащи вышел Дюжен, увидел связанного Ждана, беспомощного Собимысла, которого двое дружинников взваливали на круп вороного коня. С криком: «Треклятые лиходеи!» бросился на них. Черныш виновато заговорил с ним.
– Мы не хотели, отец, они надобны были нам живые и здоровые.
Дюжен видел по лицам, что дружинники действительно сожалеют о случившейся беде, и больше на них не ругался. А те посадили Ждана на каурую лошадь, на неё же взобрался и Телепень. Дюжен отказался от предложения перевезти его через ручей и вошёл в воду, которая сейчас доходила ему по пояс. Горько горюя о пострадавшем соседе, Дюжен не замечал обжигающего холода.
Женщины и Ягодка побежали к Собимыслу. Благуша с дочкой метались, то к связанному Ждану, то к беспомощному и стонавшему.
Солнце сквозь облачную дымку освещало утоптанную тропинку. На ней уже не выпирали корни и ветки не цеплялись, и лишь по бокам от неё из незаметных трещинок в коре слезами струился сок на берёзах и вязко капала смола на соснах и елях. Где-то среди ветвей печальными колокольчиками тихо трезвонили птицы.
Наконец пришли, дружинники внесли Собимысла в землянку. Черныш и остальные сняли шапки.
– Ежели смогёшь прости нас. И вы хозяйки простите, мы зла не хотели ему чинить. А второго забираем, у нас на то княжеска воля. В битву он пойдёт с печенегами.
Благуша всхлипывая бросилась на шею мужа.
Ягодка толком не понимала, что происходит, но осознавала, что случилось что-то очень плохое, и от этого ей было не по себе, даже подташнивало. Она, как и её мать и бабушка плакала взахлёб, и этот совместный их плач, и вид чуть живого деда, и растерянного связанного отца пугал её до колик в груди.
Дюжен бормотал: «Лиходейки треклятые! Не вернусь! В чаще стану жить, а к вам не вернусь!»
Дружинники подождали пока родные простятся, потом уехали и увезли Ждана. Женщины и девочка утирая слёзы, принялись ухаживать за стонущим Собимыслом, им помогал старик.
К вечеру у Дюжена начался жар, женщины уговорили его не уходить, и остаться у них.
Всю ночь ни Мирослава, ни Благуша не сомкнули глаз, пытаясь хоть как-то унять боль и вернуть силы Собимыслу. Они смазывали целебной мазью не только место ушиба, но и весь позвоночник. Понемногу поили его настоями лечебных трав, а есть он уже не мог, и часто терял сознание. А когда приходил в себя, силился что-то сказать или спросить, но язык ему не повиновался, он лишь мычал и стонал. Мирослава пробовала угадать, и всё что знала, рассказывала. По интонации стонов на её слова, она понимала, что он страдает, и за сына, и за них и негодует на злыдней, которыми оказались невестки Дюжена. Беспомощно смотрел Собимысл на плачущую жену и невестку, на заплаканное личико внучки, на сморщенное и мокрое от слёз – старика, который то и дело утирался и сморкался. Ему хотелось обнять их на прощание, но он не мог шевельнуть даже пальцем.
На следующее утро прерывистое дыхание Собимысла стихло. Вой и плач поднялся в землянке с новой силой. Мирославе жить не хотелось, она просила Благушу и Дюжена сжечь её вместе с телом мужа. Они убеждали, уговаривали её, чтоб не покидала их, не делала сиротами сына и сыновку, как же они с малышкой останутся одни. И Мирослава будто очнулась, ради внучки она смирилась, что вынуждена ещё жить.
Невдалеке от землянки насыпали невысокий холм над пеплом Собимысла. Поднялся ветер, и стройные сосны и старые дубы заскрипели и заскрежетали на разные лады, будто горестно охали и стонали.
Ослабевший Дюжен слёг весь в жару. Благуша побежала искать Ячменька, чтобы ему всё рассказать. Она заметила его недалеко от землянки, в которую только что вошла Гроздана. Он сидел на брёвнышке и доплетал лапоть деда. Благуша позвала его и передала, что сама знала. Мальчик вспыхнул и решил уйти из дома.
– Дюжен остался у нас, и ты можешь жить с нами. Деда одолела лихорадка, зовёт тебя. Мирослава даёт ему настои трав. Авось боги смилуются, и он поправится.
– Я к вам уйду насовсем. Токмо с сестрёнками прощусь, – и Ячменёк побежал в землянку.
Вскоре он выбежал оттуда как ошпаренный. За ним гналась Гроздана и кричала вслед:
– Всё одно споймаю! Всё одно дознаюсь, где они обретаются! Жалеть станешь!
Крики её затихали, потому что Ячменёк с Благушей отбегали всё дальше и дальше.
Часть третья. Дорога
I
Сквозь птичий гомон, похожий на плач, раздаётся хруст, это кони наступают на валежник. Ждан покачивается на крупе за спиной Телепня и частенько бросает взгляды на рукоять его меча, который маячит возле пояса дружинника слева. Ему очень хочется схватить и махнуть на обидчиков, но руки его связаны. А может всё это сон, страшный, кошмарный сон? Он проснётся и примется хлопотать по хозяйству, а рядом его семья, его родные и здоровый отец! И даже крепкие верёвки, что врезались в кожу тоже сон? Трудно осознать свалившуюся беду, но беда всегда внезапна. И, обманывая себя, время не повернёшь назад. Порой действительность бывает ужасней любого сна. Потеря близких и любимых людей, да ещё подневолие, что может быть хуже?!
Он с возмущением думал, зачем ему словену с новгородской земли идти на подмогу русам и полянам, мало им что ль дани, ещё и воев подавай.
– Пошто насильно гоните в землю руськую? С какой надобности? – проворчал Ждан.
– Ты холоп радуйся, что на княжеску службу взят, – обернулся к нему Черныш, ехавший впереди. – Дале своего носа не видешь, а Великий князь Володимир весь славянский люд обозревает, о всех озабочен. Печенеги покоя не дают, а сколько их в степи неведомо. Вдруг они нагрянут тьмой необъятной, и ни селище, ни город, ни племя в отдельности не смогёт им противостоять. Вот и сбираем добрый люд, чтоб не токмо землю руськую, а всех славян вокруг Руси оборонить. Новгородская земля подвластна великому князю киевскому, в Новгород он отправляет наместником старшего сына. Нам мир с печенегам нужен, а чтоб его добиться, надо их победить, для того сила большая нужна, а она в таких как ты таится. Вот мы эту силушку и сбираем.
Ждану вопреки здравому смыслу хотелось верить, что отец поправится, что они опять будут жить как прежде. Но в то же время он чувствовал и понимал, что отец очень, очень скоро уйдёт в Ирий-сад[22 - Ирий-сад – рай у восточных славян], что никогда они не свидятся, уж не услыхать ему боле отцовских советов. Ох, как охота Ждану вернуться туда, во вновь обретённый дом, сесть подле отца, ведь тому тяжелее и от того, что сына увели неведомо куда и неизвестно, что с ним станет. Каково матери? Мужа на глазах прибили, думал Ждан и доведётся ли ей свидеться с сыном? А Благуша? Милая его жёнка, она третий месяц носит в себе их второго ребёнка. Суждено ли тому узнать отца? А малышка Ягодка?! Ах, горемычные, каково им, всё хозяйство на их руках. Кто ж им поможет? Ох, беда, беда, от одной ушли, а другая нагрянула!
Думал Ждан и о побеге, и о мести непутёвым сыновкам Дюжена. Прикидывал, да смекал. Чуть не предпринял отчаянной попытки сбежать, но вовремя одумался – куда ему уйти от троих конных дружинников. Да и как он отомстит лиходейкам, не лишать же детей их матерей, не оставлять же сиротами. Не гоже множить зло!
А как же ему быть? Дружинники сказывали, что сбирают мужей со всех земель подвластных князю киевскому, чтоб дать отпор печенегам. Видал их Ждан на торжищах в Новгороде. Скот продавали, шкуры овечьи и коровьи, оружие меняли. Лошади крепкие у них. Любовался тогда Ждан бляшками на лошадиной сбруе и уздечках, медными, особливо хороши серебряные и золотые. До чего искусна работа! Хоть и хитры и ловки печенеги, да не страшны ему.
Кого он только на торжищах не видел: и важных греческих[23 - греческих – византийских] купцов, торговавших пурпурными и разноцветными полупрозрачными материями, льстивых иудеев, скупающих рабов[24 - иудеи монополизировали торговлю рабами], смуглых волооких арабов, которые предлагали жгучий перец и расплачивались тонкими серебряными дисками с грецкий орех с выбитыми на них письменами – дирхемами.
Слышал Ждан, что с русами в союзе были печенеги, на Греческое царство[25 - Греческое царство – Византия] вместе ходили. А теперь почему-то лютуют, терзают тиверцев и уличей, киевские земли грабят.
Будто ветка на ветру, куда подует, туда и гнётся. Если так, то, кто же у печенегов за место ветра? Так что же решил Ждан, пока ехал? А решил он живым остаться, для того чтобы к семье вернуться. Стало быть, надлежит ему смириться, что он теперь на княжеской службе, и должен её нести исправно. Всё примечать, да на ус мотать, чтоб ловчей с противником совладать.
Ехали они лесом, лугом, близ болот дорога шла, потом снова лесом, и лугом. И дружинники и Ждан были погружены в свои думы и не заметили, как серо-сизые тучи сложились в громадное лицо, от горизонта до зенита. Огромные тёмно-сизые глаза следили за передвижением путников.
Наконец, они прибыли в Новгород. Ждан много раз бывал здесь с отцом. И город вновь напомнил ему о безвозвратной утрате. Скорбь снова сдавила его душу. Изменения в Новгороде ещё больше опечалили его, несмотря на то, что на месте многих пожарищ уже строяли новые бревенчатые дома. Он помнил красоту капищ и храмов богам и величие идолов, которые располагались не только в каждом конце Новгорода, но и почти на каждой улице. Идолов простыл след, они сброшены в Волхов. Искусная резьба на стенах храмов, если они не обгорели, изрублена, купола проломлены, колокола низвергнуты и расколотые валяются в небрежении возле остатков некогда высоких колоколен. Уже им не звонить, не прославлять ни Даждьбога, ни Сварога, ни Макошь, ни славить духов предков, ни умилостивить духов природы. Красота и гордость не только Новгорода, но и всей земли Словенской искромсана, сожжена, покрылась сажей, поросла мхом, а ведь недавно храмами и капищами любовались торговые гости, не только печенеги замирали от восторга, но и арабы, иудеи, и греки. От увиденного у Ждана стало на душе ещё тяжелее, ему казалось, что с прекращением служению богам предков и сам Новгород сгинет, не простят великие боги такой разор.
Во вновь отстроенный, ещё пахнущий сосной постоялый двор набилось полно народа – дружинники и те, кого они нашли на подмогу киевскому войску. Некоторые из них смирились со своей участью, а большинству было любопытно посмотреть другие земли, кто-то хотел помериться силой, были и такие, что не прочь поискать лучшей доли в ратном деле.
К ночи дорожная усталость утихомирила всех. Ждан долго не спал, всё думал, потом всё же, и он ушёл в царство сна. К рассвету разразилась гроза. На удивление гром не громыхал, как обычно оглушительно, а слабо рокотал, будто боялся разбудить людей. Зато тихая молния била и била по городу. Ждану приснилось, что горит их землянка в лесу. Ягодка плачет возле хлева. Дюжен и Ячменёк вытащили Благушу и Мирославу, но мать снова бросилась в землянку, где остался Собимысл. Пламя охватило дверь и крышу… Ждан с сильно бьющимся сердцем проснулся в ужасе и …почувствовал дым…
Когда рассвело, пожар потушили. Сгорела часть кровли и обгорела одна стена. Ни дружинники христиане, ни новобранцы не пострадали, только перемазались копотью. На удивление в городе ничего не сгорело, только возле нескольких церквей обожгло траву.
К полудню мерно зацокали по деревянным мостовым Новгорода копыта лошадей дружинников и затопали сотни ног, обутые в лапти и сапоги. В пригороде новобранцы разместились на санях, их путь лежал на юг.
II
Мирослава также, как и Благуша и Дюжен была уверена, что душа Собимысла теперь обитает в Ирий-саде, в заоблачной выси, где всегда тепло и солнечно, где праведные души блаженствуют. Но как же ей не хватало его! Да ещё жгла неизвестность о Ждане. С того часа, как его увезли с собой дружинники не покидало её ощущение, что не встретиться, не свидеться им больше. Гнала она от себя эти мысли, но тягостное предчувствие оставалось. Кабы не Благуша с Ягодкой, может бросилась бы в озеро от тоски чёрной, которая грызла её и, ни днём, ни ночью от неё покоя нет. И, несмотря на то, что рядом люди, которых Мирослава любит, пусто у неё внутри и кажется, что и вокруг пусто. Как будто она осталась одна-одинёшенька, даже не одна, а только её небольшая частичка, состоящая из боли. Большая же её часть исчезла, истаяла вместе с покинувшем её мужем и уехавшем сыном. Мирослава знала, что душевные раны лечит время, но пока оно будет проходить, она истомится, изведётся. Да и кого оно вылечит, если от неё почти ничего не осталось, только телесная оболочка, а внутри неё в пустоте мечется кручина. И всё же сквозь неё просачивались утешения и поддержка близких, невольно напоминая ей, что не только она горюет. Собимысл и Мирослава заменили Благуше умерших родителей, так что теперь, считай, она потеряла второго отца, и с мужем, когда встретятся, да и встретятся ли. И Ягодка лишилась любимого деда и осталась неизвестно насколько без отца, и Дюжен потерял добрых мужей-друзей, а Ячменёк уважаемых наставников. Конечно, их боль иная, как бы им не было худо, и они понимали, что Мирославе тяжелее, но беда всё же общая. Горевали все, и все сочувствовали Мирославе.
В отличие от свекрови Благуша была уверена, что Ждан вернётся, и горячо убеждала в этом Мирославу, на что та удивлённо смотрела и всякий раз приговаривала: «Да услышат тебя, дочка боги». Дюжен не совсем разделял уверенность Благуши, но чтобы не огорчать её и детей, Ягодку и Ячменька, которых она быстро убедила в возвращении Ждана, старался ей поддакивать.
Ячменёк иногда подбирался к землянке, где остались его родные, но прятался по-прежнему от взрослых, опасаясь, что они его схватят, а потом уже не отпустят к деду и Ягодке, а если и удастся убежать, то боялся, что за ним придут к Мирославе и Благуше. Ячменёк приходил не с пустыми руками, приносил игрушки для сестрёнок, вырезанные Дюженном или им самим. Бывали гостинцы и другого рода: бобёр, что дед подкараулил или утка, что подстрелил, птичьи яйца, что Ячменёк собрал, краюха хлеба, что испекла Благуша, рыба, что он поймал в реке или озере. Всё это бывало мальчик оставлял рядом с землянкой или, если видел, кого из девочек передавал им, выспрашивая про их житьё-бытьё. А жили они впроголодь. Гроздана и Желанна часто ругались с мужьями, прогоняли их в лес за добычей, но тем редко удавалось кого-нибудь подстрелить, то стрелы ломались, то улетали мимо цели. Игрушки, которые приносил Ячменёк сёстрам быстро покидали землянку, на них женщины, как и раньше меняли в ближайшем селе зерно и репу. Практически это был основной их источник пропитания. Ячменек и Дюжен, жалея девочек, как могли помогали им.
Как-то блуждая по лесу дед с внуком набрели на выводок поросят с кабанихой. С опытом Дюжена и ловкостью Ячменька удалось избежать мести разъярённой кабанихи и заловить поросёнка. Потом его половину мальчик передал Неже, которую окликнул недалеко от землянки родителей.
Ячменёк всё думал, как помочь сёстрам, как сделать больше игрушек? И он, и дед улучали время от хозяйственных хлопот, чтобы их вырезать, но, несмотря на умение, быстро не выходило. И вот однажды взгляд Ячменька упал на глиняную миску, что стояла с молоком у печи, и вспомнил, что когда-то давно у него была глиняная игрушка-свистулька. Не попробовать ли ему слепить из глины что-нибудь? Ячменёк поделился своей идеей с дедом, и тот, как часто бывало, поддержал внука. С того времени они стали искать подходящую глину.
На высоком склоне крутого оврага росли стройные и высокие сосны. Но их корни устрашающе выпирали и зависали в воздухе. С каждым годом они слабее и слабее держались за землю, которая в прямом смысле постепенно утекала из-под них вместе с дождём. Злая Непогода, будто решила прикончить дни, хотя бы одной из них. Холодный и сильный северо-восточный ветер обрушился на лес. Скрипели и кряхтели стволы, трепыхались в испуге ветки. Под шквальным напором пышные кроны гнулись в разные стороны. И хрясь. Будто подкошенная одна из сосен стала заваливаться. Всё ниже и ниже. Со стоном упала поверженная, прослезилось смолой, беспомощно распласталась, тихо умирая.
– Ой, глянь внучек, что сотворил ураган, кака красавица пала! – Дюжен подошёл к поваленной сосне, погладил её шершавую кору.
– Иголки зелёные и не опали, – добавил Ячменёк. – Какая длина! – он прошёлся вдоль ствола. – Смотри дед, може глина та?
Дюжен подошёл к внуку, который присел и ковырял палкой под торчащими корнями сосны. Глина была светлая, он попробовал слепить влажный комок. «Пойдёт», – сказал дед.
Под умелыми пальцами деда и быстрыми и ловкими внука куски глины, смоченные водой превращались в лошадок, собачек, козликов и медведей. Тоненькими и острыми палочками они наносили чёрточки и маленькие извилинки, изображая шерсть Прокалённые в печи, игрушки становились твёрдыми и крепкими.
Изготовление глиняных игрушек не обошлось без участия Ягодки, которая с удовольствием подражала Ячменьку и Дюжену. Благуша заразилась этим увлечением, и в свободные минутки пыталась кого-нибудь слепить. А иногда даже Мирослава присоединялась к ним.
От зверюшек Ячменёк перешёл на изображение людей, и ему хотелось как-то раскрасить их лица и одежду. Но чем он не знал. Однажды сильный дождь застал его, когда он шёл по дну оврага. Рыжая глина, растворенная водой стекала со склонов и ручейками струилась по дну. Ячменек несколько раз падал на скользкой земле, запачкал в глину светлые льняные порты. Потом, очищая их, Ячменек обратил внимание, что глина оставила пятна, но при стирке мыльным корнем мыльнянки они исчезли. И он решил попробовать раскрасить игрушки рыжей глиной, растворенной в воде. Долго пришлось Ячменьку повозиться пока, наконец, он добился, что глиняная краска не смывалась, то есть игрушку с нанесённой краской надо было поддержать в печи. Теперь светлые фигурки мужчин и женщин приобрели рыже-коричневые глаза, нос, рот и волосы, а их рубахи украсились волнами, что означало воду, крапинками – зерно и знаками солнцеворота.
Ячменьку хотелось делать свистульки, но он опять же, не знал, как. На помощь пришли дед и Мирослава, хотя они сами и не умели делать, но объяснили ему, как она устроена. Первую свистульку Ячменька можно было бы назвать «громыхало». То ли он шарик глиняный сделал большой, который помешался в пустую полость свистульки и под напором воздуха изо рта бился и вибрировал со свистом. То ли полость внутри игрушки оказалась с извилинами, не понятно, только она не свистела, а погромыхивыла. Немало труда и усилий пришлось затратить Ячменьку, пока созданная им игрушка смогла свистеть. Но упорный и неуёмный Ячменёк достигнув желаемого, не остановился. Он теперь так старался делать свистульки, чтобы они свистели по-разному.
Игрушек лесная артель налепила множество. Периодически обитатели другой землянки обнаруживали поблизости лукошко, а вместо грибов там красовались игрушки и свистульки. Благодаря этим дарам жизнь их стала сытнее, потому что эти поделки раскупались быстро. Да и девочкам матери разрешили оставить полюбившиеся им игрушки.
Ячменек и Ягодка были почти всегда неразлучны, вместе кормили и пасти скот и птиц, вместе ловили рыбу, вместе таскали глину, вместе лепили и раскрашивали. Иногда они спорили и даже ссорились, но быстро мирились.
Лосёнок, которого когда-то приютили и вылечили, подрос, и дети и взрослые отвели его в лес подальше от землянки, чтобы он начал жить самостоятельно без людей. Уже листва покрывала кусты и деревья и ему есть, чем поживиться.
Благуша со своей верой в возвращение, пусть даже нескорое, Ждана, стала поддержкой для всех. Первое время после разразившейся беды она плакала от горя, но потом старалась, чтобы её слёз не видели, чтобы Печаль, Тоска и Отчаяние не обосновались у них, как хозяева, чтобы Надежда, Вера, Любовь и Радость снова поселились с ними. Лишь иногда ночью еле слышные всхлипывания доносились до Мирославы, когда кручина прогоняла у неё сон.
Наконец, тошнота, которая мучила Благушу несколько месяцев, отступила. А то от вида и запаха варева её мутило, а есть ведь надо. Насилу проглотит что-нибудь, а оно тут же норовит выскочить обратно. Перетерпела. И уже ощущала внутри себя растущее дитя. В животе билась другая жизнь! Как это странно и удивительно! Невидимые частички её и Ждана слились и породят нового человека. И будет у Ягодки братик, как утверждает Мирослава. Каким он станет? Но его надо ещё выносить девять долгих и мучительных месяцев! А потом роды … страх и боль придут потом, потом и уйдут. Пока лучше об этом не думать. Надо жить, растить детей и ждать мужа. Так рассуждала Благуша.
Мирослава целиком поглощена заботой о внучке и сыновке. Как могла оберегала Благушу от тяжёлой работы, сама всё больше погружалась в хозяйственные тяготы. Мирослава с грусть бросала взгляды на стволы, срубленные Собимыслом. Не построить уж из них просторный и светлый дом. Оказалось, зря сгубил деревья, так и сгниют без пользы.
Благуша возражала.
– Ждан вернётся и построим, самим нам верно не совладать.
Мирослава печально вздохнула, нет у неё той веры, что была у Благуши. Отчего так? Она словно вслушивалась в себя. Нет. Далёк сын. Так далёк, что нет сил дотянуться до него. Даже более того, будто что-то прервалось между ними. Она чует… Но что? Неведом узор на полотне судьбы, который ткут боги.
– Ежели возвратиться Ждан, то брёвна уж будут не годны. Сожжём их. Принесём в жертву Мать-Сырой Земле, и они помогут родить жито.
Мирослава загорелась выкорчевывать пни, которые остались после рубки. Надо же посеять зерно и репу. Откапывали пни все, даже Ячменёк и Ягодка. Длинные и тонкие корни, уходившие очень глубоко, обрубали. Яма вокруг пня образовывалась большая, толстые и крепкие корни угрожающе торчали в разные стороны, но бессильны они, больше не питать им дерево соками земли. Но их смерть принесёт жизнь другим. Теперь пока корни сохнут, люди принялись обкапывать следующий пень.
Однажды, Благуша с Ячменьком и Дюженом были на торжище в Суходоле, самом ближнем к ним селе, куда частенько ходили не только они, а и сыновья, но чаще невестки Дюжена, откуда и дружинников-руссов привели, отставших от своей ватаги и заблудившихся в Новгородской земле. Благуша, Ячменёк и Дюжен привезли для мены игрушки, свистульки, а также шкурки двух куниц и четырёх белок чтобы за них получить репу и зерно, просо или жито. Как всегда они обратились к Тихораду, местному торговому человеку, степенному и не любопытному. И не ведали отшельники, что давно у Тихорада поджидает Благушу одна вещица… весточка от Ждана. Счастливая, со слезами радости в сияющих глазах Благуша взяла дар Доли[26 - Доля – дух-покровитель человека], она знала, что судьба пожалеет, смилостивится. И вот дошло до неё послание любимого мужа! На липовой дощечке нацарапаны черты и резы, которые означали вот что: ОТ ЖДАНА ТИХОРАДУ ДЛЯ ЖЕНЫ БЛАГУШИ ЖИВ ЗДОРОВ ПИШУ ИЗ ПСКОВА ИДЕМ СЛУЖИТЬ КНЯЗЮ КИЕВСКОМУ ВОЛОДИМЕРУ ИДЕМ ЧЕРЕЗ ЗЕМЛИ КРИВИЧЕЙ К СЕВЕРЯНАМ ПИШИ КАКО ВЫ ТАМО ЖИВЕТЕ ПИШИ В ЧЕРНИГОВ ВОЕВОДЕ ЧЕРНЫШУ ДЛЯ МУЖА ЖДАНА ПОКЛОН МАТИ И ЯГОДКЕ ТАКЖЕ ДЮЖЕНУ И ЯЧМЕНЬКУ
Ликованию Ячменька не было предела, вот возрадуется Мирослава и Ягодка! Прослезился на радости и Дюжен и, глядя на них, жена и дочка Тихорада, а сам он улыбался довольный доброй услугой.
– Не забудь ответ написать. Вот вам кусок бересты и писало, – сказал он.
Благуша, вытирая слёзы и счастливо улыбаясь, схватила бересту и писало и спешно, будто ей могли вскорости помешать. Она начертала, а умеющие читать эти резы и черты могли понять:
ВОЕВОДЕ ЧЫРНЫШУ ДЛЯ МУЖА ЖДАНА ОТ ЖЕНЫ БЛАГУШИ РАДЫ ЧТО ЖИВ ТЫ А ТО ИСТОСКОВАЛИСЬ НЕЗНАЮЧИ ГОРЕЗЛОСЧАСТИЕ НЕ ОБОШЛО НАС РОДИТЕЛЬ СОБИМЫСЛ УШЕЛ В ИРИЙСАД МАТЕ ГОРЮЕТ РАБОТОЙ ИЗНУРЯЕТ КРУЧИНУ ПРИТОМЛЯЕТ О ТЕБЕ СТРАДАЕТ ЯГОДКА ЗДОРОВА ПОРОЙ СКУЧАЕТ С НАМИ ЖИВУТ ДЮЖЕН И ЯЧМЕНЕК ПОМОГАЮТ ИЗРЯДНО ИГРУШКИ ЛЕПЯТ ПНИ ПОД ПАШНЮ КОРЧУЕМ СЕЯТЬ ХОТИМ ДОБРЫЙ ПОКЛОН ОТ ДЮЖЕНА И ЯЧМЕНЬКА ЖДЕМ ТЕБЯ СОКОЛА РОДИМОГО ПОКЛОН МИЛОМУ МУЖУ ДОБРОГО
ЗДОРОВЬЯ ОТ МАТИ
Каково облегчение для Мирославы! Жив, жив её сынок! А она сомневалась… Или ещё ждут его напасти? Что будет дальше? Что ему припасла Доля? Опасения за будущее Ждана теснили грудь, какая-то необъяснимая тихая обреченность поселилась в её душе.
Весна уже шелестела листвой. Птицы гомонили, суетились, на их попечении вечно голодные детки. Среди травы белели крохотные колокольчики на тоненьких стебельках, которые женщины и Ягодка собирали по утрам. И землянку наполнял изумительный запах, исходивший от пучков ландыша, подвешенных под потолком. Отвар этих нежных целебных цветков помогал при лихорадке, бессоннице, унимал раздражение, лечил больное сердце. По вечерам по просьбе Ягодки, Мирослава в который раз рассказывала легенду, которую слышала ещё от своей бабушки.
– Жила-была Морская княгиня Волхова, нравилось ей нежится на зелёной травке под тёплыми Ярилиными лучами. И однажды приметила на берегу Садко, пригожего молодца. Полюбился он ей. Позвала она его к себе в Подводное княжество, злата и серебра сулила, сказывала, что никогда он нужды не узнает, а любые его желания, и она и служки её исполнять станут. Не польстился Садко на богатство и на долю безбедную. Верен остался своей суженой, просил Волхову отпустить его к невесте, к Любаве, внучке духов полей и сестре духов лесов. Как ни пригожа Волхова, а сердце Садко не откликнулось, люба ему лишь милая Любава. Опечалилась Волхова. Истомилась. В горьком плаче бродила она по берегу. Поклялась боле не выходить из морской пучины. А там, куда упали её слезинки, выросла трава, но ядовиты её корни и листья, и даже нежные и красивые, как и Волхова, цветы. Когда же приходила пора наливаться плодам соком, то и они напитывались ядом слёз несчастной Волховы и краснели, будто вобрали и её кровь. Но потомки Любавы и Садко, ведущие тайнами лесов и полей научились использовать этот яд не на погибель, а на пользу людям.
Мирослава спешила корчевать пни, приближалось время сева, и она ушла в работу, вставала раньше, а ложилась позже всех. Насущная забота отвлекала от неизбывной печали. Отстраняя беременную Благушу, она силилась за двоих. Большей частью Мирослава и Дюжен расшатывали подсохшие пни, а уж вытаскивать их из ямы приходилось с помощью Краюхи. Лошадка набралась силы от молодой сочной травы, которой было вокруг в изобилии. И не перенапрягаясь, направляемая людьми, ловко вытаскивала огромные пни с корнями, похожими на гигантские руки, цепляющиеся за землю и не желающие покидать родимое местечко.
Наконец, участок леса освободился от пней, но оставались ещё кусты и подлесок. Надо и их вырубать и выкорчевывать.
И вот небольшое поле очистили, но оно всё в рытвинах и глубоких ямах. Пришлось их закапывать. Выровняли, распахали поле, и здесь выручила Краюха. Пни, свезённые в одну кучу на поле сожгли. Сгорели и срубленные ещё зимой деревья. Высоко взвились эти два костра, но не выше самых высоких вершин сосен, из-за леса не видать. Ещё тёплый пепел набирали в короба, да рассыпали по вспаханной земле, приговаривая, чтобы Мать-Сыра Земля приняла обратно свои детища.
В ясно-голубое утро, когда роса не успела высохнуть вышли все из землянки. Мирослава, Благуша, Дюжен, Ягодка и Ячменёк стали перед тёмным полем. Поклонились Мать-Сырой Земле, пропели молитву ей. Первой шагнула Мирослава, она зачерпнула горсть зерна из берестяного короба, что висел на конопляной верёвке на груди и бросила в рыхлую землю, шепча и умоляя её взять семена и быть плодовитой, упрашивала не обидеть детей своих, наградить хорошим урожаем. С той же мольбой вступила на поле Благуша, потом Дюжен, а после настала очередь Ячменька и Ягодки. Сеяли, засевали поле, с великими трудами созданное своими руками. И будет ценен и дорог им хлеб из зерна, которое они вырастят. Каждое зёрнышко станут беречь, не бросят и крошки хлеба. Труд и бережливость поможет им выжить, хотя быть может и не всем.
III
Широкие полозья саней плавно катятся по снежной каше, приминая зелено-бурую прошлогоднюю траву. В каждом из саней по десятку, а то и больше будущих воев земли русской. Сани легко скользят по вешней воде, которую земля не успела впитать. Хлюп-хлоп-тресь-хрясь-хлюп слышится вдоль наезженной дороги.
«Ночью косорукий Ветряной муж в изодранном колпаке пригнал с полуночной стороны[27 - полуночная сторона – север] серые пузатые тучи. Осыпали они снегом округу и уползли. По утру румяный юный Ярило вскарабкался на купол голубого шатра. И закапал дождик при ясном небе. То не чудо чудесное, то Ярило молодой обозревает владения и под жарким его взглядом истаивают снеговые охапки на густых лапах ёлок и сосен. Засеребрились струи в мареве, засверкали огоньками капли, застрявшие меж хвоинок и обволакивающие каждую почку на мокрых блестящих ветках. Краше бисера горят. И верно, разве может творение человеков сравниться с твореньем богов…» Песня гусляра-кощунника[28 - кощунник – сказитель] раздавалась из середины длинной вереницы саней.
Громкий и душевный голос вместе со звонкой бодрящей мелодией разливался над дорогой. Гусляр восхитился красотой и свежестью начинающегося дня, соединением зимы и весны, явной победой последней и не смог не поделиться впечатлениями и ощущениями с другими, обратить внимание тех, кто, быть может, не заметил удивительной красоты этого весеннего утра.
Зима не любит сразу отступать и несколько дней дул студёный ветер, мороз то крепчал, то слабел, снова припорошило снегом. И молодцы решили задобрить Морозко. Уж, если вернул Зиму, то лучше сейчас, а не потом, когда начнётся пахота или, ещё хуже, когда пойдут всходы. Сварили кутью из ржи с мёдом и вылили за пороги домов, где ночевали, а часть на обочину дороги. Да приговаривали: «Вот тебе Морозко кутья вкусная, поешь наш дар». Все участвовали в обряде, и жители городища, и новобранцы-язычники, и новообращённые христиане, и православные дружинники-русы.
«Понравилось видно угощение, приятно усердие, и Морозко отступил, сретил Ладо[29 - Ладо – бог весны], уступил ему путь. Ладо веселится, Ярило радуется. Хорошо-тепло человекам, зверям и птицам. Любо и лепно вокруг…» – продолжал петь молодой гусляр, а в солнечных лучах искрились и сверкали мириады капель, слёзы уходящей зимы лились с ветвей, стекали по гладким стволам осин, капали с выступов растрескавшейся серой коры берёз и охристой, шелушащейся сосен.
Хлюпанье из-под саней, что вереницей тянутся по лесной дороге, разносится по округе. Птицы шарахаются, отлетают подальше и повыше, предупреждая тревожными перекличками, а в отдалении резво колышутся ветки кустов и подлеска, то лесные звери спешат унестись прочь. А на санях от мерной качки дремлет будущее воинство, привалившись, друг к другу, и ветерок обдувает их сонные лица. Перед бронзовыми от заходящего солнца стволами с тонких ветвей свисают гибкие серёжки, при каждом порыве пританцовывая, будто своей своеобразной пляской хотят что-то поведать людям, проезжающим мимо них.
Воевода Черныш дал сигнал останавливаться на ночёвку. Встрепенулся народ, разбрелись по обочинам.
Свечерело. Кольцом поставили сани, а вокруг зажгли костры. Возле каждого шутят, балагурят сдружившиеся за дорогу бывшие жители разных городищ и селищ. А Ждана не отпускает кручина, знает теперь наверняка, нет уж отца в этом мире. Может, зря смирился, может зря идёт на княжью службу. Взять, прям сейчас и убежать?! Пойти в лес, что уже стеной окружил их, и идти, идти. А хватятся, вряд ли найдут. И вскипело что-то в груди Ждана, и почти готов был исполнить, как мысль иная охолонула: «Опомнись! А зверь лесной голодный, рыщущий! Сможешь одолеть один? Если нет, кому польза? Родичи ждать будут, надеяться, а напрасно, потому ак сгинешь безвестно. Но и на княжей службе могут сгубить, – возражал себе Ждан. – На то воеводу упрошу жене весть послате. Ак крути-верти, придётся идти далее».
– Мо'лодец, спишь? – толкнул его крепыш, бывший кузнец добродушный сосед по саням, большой и улыбчивый Добрила. Ждан отрицательно мотнул головой. – Репу хватай, уж испеклась.
Глухо стучали деревянные ложки о деревянные плошки и глиняные миски. Всё это сборище рассматривала ворона, резво ворочая чёрной головой с блестящими бусинками глаз, и пытливо смотрела за людьми на недосягаемой для них высоте, на сухой еловой ветви. Долго и терпеливо наблюдала, и вдруг сорвалась, метнулась вниз, канула меж саней и выпорхнула, держа что-то в клюве. Отлетела подальше, опустилась возле мелкой лужи и положила свою находку в воду. Лапой подвинула, клювом перевернула. Потом взлетела снова на ту же ветку вместе с размоченной находкой, наклонила голову к лапам, одной придавила и степенно и не спеша, стала поклёвывать. Но люди тоже следили за проворной вороной.
