Большая дидактика и 1000 мелочей в разноуровневом обучении

скачать книгу бесплатно

Я с огромным уважением отношусь к разработкам моей коллеги Натальи Михайловны Крыловой, сумевшей создать такую систему дошкольной работы, которая доступна любому желающему воспитателю и обеспечивает сохранение творческого потенциала любого ребёнка. Увы, распространение подобных методов работы идёт параллельно с разгромом сети детских садов – и вряд ли школе стоит вскоре ожидать облегчения.

На что способна школа, если того захочет

Но если школа не всегда может восстановить и развернуть в подростке все его таланты, то обучить его основам знаний по любому предмету, укрепить чувство человеческого достоинства, уважения к себе и к другим она вполне в состоянии.

Ключевой вопрос: как учителю защитить личность в коллективе – в обстановке, когда все действия идут на виду у всех? Как система защиты интересов ученика и создана наша «Большая дидактика и тысяча мелочей».

Ребёнок не должен находиться в школе в роли то обвиняемого, то подозреваемого. У него есть право на незнание и право на обучение. Это обязанность учителя – знать, как помогать ученику, чтобы тот научился, ощутил успех.

Что означает успешность? Если вы стояли на самой низенькой ступеньке – вы с неё, по крайней мере, не свалитесь. А хоть на одну – да подымитесь. А можете подняться и на десять.

Открытость к разным уровням продвижения в познании при гарантии хоть минимального, но успеха – таково требование к системе, защищающей интересы каждого ученика.

Вам наплевать на математику, вам нравится литература. И нормально. Но вы не будете на математике чувствовать себя ущербным, и я вас бранить за это не буду. Но базовый уровень математики вы будете знать.

При такой системе слово «не хотел» не возникает. Все доступно и затягивает, по крайней мере, со «спортивной» точки зрения. А доступность, успешность провоцирует интерес.

Но система защищает и интересы учителя.

Она даёт ему возможность объективнее выглядеть в глазах ребят, спасает от опасности выглядеть придирчивым, несправедливым.

Но кроме этого она защищает учителя тем, что все эти способы работы с коллективом позволяют и ему действительно чувствовать себя успешным, умелым мастером своего дела. И часть его труда берёт на себя коллектив: не учитель «повторяет сто раз» одно и то же, а несколько десятков совместно работающих ребят.

Индивидуализация: «в лоб» или «исподволь»?

По всей стране в любом отдельном классе одна программа, один учебник, один урок на всех самых разных ребят. Что с того, что учебников сейчас могут издать и семьдесят, и семьсот – выбирается-то для работы конкретным учителем все равно один. Каждый из этих учебников рассчитан на среднего, абстрактного ученика. У педагога один план урока – а в классе 30 разных учеников. Под этот план всем не просто предлагается приспособиться, а категорически требуется. Как могут, так и приспосабливаются – и учителя, и ученики, и их родители. (Да, родители тоже – кто нанимает репетиторов?)

Одному ребёнку этот план подходит, другому не подходит – но он смиряется, кто-то затаивает злобу, кто-то бунтует, кто-то и рад бы не бунтовать, но и справиться не может. В результате – один выходит из школы приспособленцем, другой экстремистом, третий изгоем, четвертый безвольным и бесхребетным… И даже тот, кто выйдет хорошим, потом, бывает, сбежит непризнанным…

Нельзя сказать, что этого не замечают. Замечают!

Вот всё чаще говорят об индивидуализации. Но как это сделать, не меняя систему работы? 30 человек, 30 минут урока – что, по минуте на человека? А что будут делать в это время 29?

Или компьютеры. Дескать, поставь 30 компьютеров, посади ребят – пусть каждый индивидуально научается.

На самом деле это страшнейшая иллюзия, просто разделение детей по одиночным камерам с телевизорами. Мы хотим, чтобы ребёнок сам освоил опыт человечества в одиночке своей? Без дружеского участия, без доверительного общения, без голоса человеческого?

Другие уповают на плавающее расписание, на отмену классов, на то, что дети будут сами в свободном режиме переходить от одного учителя к другому в меру интереса.

Но разве ребёнок заранее понимает, что его может ждать в том или ином месте? Какие перспективы где возникнут? Он должен все время сам над собой предпринимать волевые усилия, когда со всех сторон обнаружатся варианты более соблазнительного времяпрепровождения? Даже нам, взрослым, с трудом удалось бы удержать в подобных обстоятельствах какую-либо систематичность в своем образовании.

Я не очень верю в такие прямолинейные «в лоб» решения: если «индивидуализация» – то надо учить всех не вместе, а по одному. Это не только идёт с малым КПД, но часто – обидно, вызывает внутреннее, в детстве неосознаваемое сопротивление организма.

Я верю в то, что жизнь обеспечивает индивидуализацию исподволь. Школа – это общественная форма сознательной жизни подрастающего поколения. И может быть такое устройство школы, вроде бы и обыденное, и внешне формализованное – но где каждый живёт и работает в меру своих сил, интересов и способностей. И при этом не брошен на произвол судьбы, может всегда рассчитывать на поддержку и одноклассников, и учителя.

Девиз живой дидактики

Как «вчера», так и «сегодня» (так будет и «завтра») на уроке сидят рядом как будущие гении, так и будущие преступники. За гениями пытаются гоняться, но их же в детстве трудно рассмотреть, – сколько людей, признанных потом гениями, в детстве казались бездарями. И гениальность – это величайшая разносторонность развития, в «инкубаторе» её не сформируешь. А преступность, как раз наоборот, максимальная односторонность – убито всё! Кроме животных инстинктов. И это достигается довольно просто.

Сегодня в стране разгул молодежной преступности вызывает почти общественный ужас. Каких только мер не предлагают! Но почему-то никто не обвиняет в этом учителей. Хотя это странно. Ведь большинство молодых людей становятся озлобленными и агрессивными не из-за особенной природной испорченности или корыстолюбия, а из-за опустошенности школьным обучением, морального увечья постоянной неуспешностью, бесперспективностью. Школа словно показывает, что пока они живут доступным им образом, их за людей в обществе не признают… Но что делать со своей «природой», дети не могут знать.

Добросовестное, честное желание действительно помочь ребятам, не уличить, не поддразнить, не унизить замечанием, а искренне помочь всегда в моей жизни оправдывало себя.

Если же к такому отношению добавить ещё и дидактику, в основании которой лежит не принцип требовательности, а принцип помощи – то не только дети, но и страна наша может меняться совсем в другую сторону… (А как показывает опыт Швеции, Японии, Израиля – такое может случиться буквально за одно поколение).

А чтобы стряхнуть грустную интонацию, невольно накопившуюся к завершению разговора, приведем девиз, высказанный когда-то Анатолем Франсом и столь близкий духу нашей дидактики. Звучит он так:

«Над каждой школой я бы повесил плакат:

УЧИТЬ НАДО ВЕСЕЛО!»

Глава 2. Школьные истории разных лет

Дидактика пожарной тревоги

Первый свой урок я дала в десятилетнем возрасте, в 1927 году. В Ленинграде на углу Лиговки и Обводного была пожарная команда; мой папа работал там начальником, бранд-майором (так громко это называлось): он управлял шестёркой лошадей, которые тащили к местам пожаров огромнейшие бочки. Тогда в Питере было много деревянных построек, перекрытий, крыш, сараев во дворах – всё это здорово горело.

Отец мой сам был малограмотным человеком, два месяца учился в первом классе. Свою фамилию (у меня фамилия девичья была Феоктистова) не мог написать без ошибки. А вот мама у меня кончила церковно-приходскую школу, четыре класса, и окончила её с похвальным листом. Очень хорошо знала грамоту, много романсов и песен; она и папу учила, и нас.

И вот однажды папа приходит домой и рассказывает: много ребят прислали из деревни тушить пожары. А парни все совершенно неграмотные; росли во время гражданской войны, а какие тогда были в деревнях школы… И отец предложил: «Лёля, ты уже в третьем классе, читать-писать умеешь, – научи этих ребят. А то у нас кассир – такой жулик; выдаёт деньги – а они не могут ни сосчитать, не расписаться. Он кому сколько хочет, столько тому и даёт».

И вот мы начали заниматься. Между выездами на пожар, в дневальном помещении. Стены его были покрашены серовато-голубоватой краской, и на них можно было известкой что-то писать (ни мела, ни карандашей, ни тетрадей, конечно, не было).

Но вот беда: только мы начинаем с кем-то одним работать – вдруг тревога, пожар. Из дневального помещения вниз вела медная труба – и по тревоге – р-раз, они по ней все съехали. Минута – и никого нет. Чувствую, что не успеваю ничего сделать, пока по одному вызываю. Их ведь человек тридцать.

Что делать? И я придумала вызывать к стене сразу по несколько человек.

И вот вдоль всей стены, к которой можно было подступиться – стояло человек десять, и я между ними ходила, каждому поправляла, его рукой водила, спрашивала, предлагала посмотреть друг на друга – вот у этого лучше, у этого хуже, сравните. Ходили, сравнивали.

Так я проработала месяца три. Они у меня все научились складывать буквы в слоги и слова; образованность, конечно, была ещё та, но, во всяком случае, абсолютно безграмотными они уже не были.

Об этом фрагменте биографии я вскоре забыла. Но нечаянно угаданный тогда принцип работы с одним и тем же заданием одновременно у доски, наверное, подсознательно запомнился – и стал для меня потом одним из важнейших в школьной работе.

Война и эвакуация

Интуитивно основы системы у меня сложились, наверное, во время войны.

Первый год блокады я прожила в Ленинграде. Поезд, на котором мы с ребятами должны были выехать, остановили 24 августа 1941 года – как раз кольцо замкнулось. Поезд был огромнейший, товарный, тысяч пять должен был везти. Простояли неделю, и нас распустили. Вывезти нас смогли только через год по Ладожскому озеру – в августе 1942; из того списка в пять тысяч ребят мы еле собрали пятьсот ребятишек.

И в 1942 году я попала в Нижний Тагил, в школу номер 5. Мужская школа, директором её был попавший на отдых после ранения офицер, старавшийся держать её крепко в руках.

Пришла в школу не сразу (несколько месяцев ребят устраивали) – а в конце третьей четверти, в апреле. Классы были смешанные – половина эвакуированных ленинградцев, половина своих. После всех передряг я была рада, наконец, поработать спокойно, пусть даже с двойной нагрузкой. Да и трое собственных детей…

И вот что было. В первой, второй и третьей четверти физика не преподавалась, не было учителя. И я за одну четвертую четверть прошла всю физику за год. Я была сама страшно удивлена. Я только потом осознала, что делаю. Никто не безобразничал на уроках (а у многих других безобразничали). Никто не приходит без тетради, без книг. А не было ни кабинета, ни элементарных физических пособий.

Тогда экзамены проводились ежегодно. И вдруг приходят ко мне на экзамен заведующий тагильским гороно вместе с директором. А потом ещё вопросы задают ребятам! Я рассердилась, говорю: «Товарищи! Мало того, что я за одну четверть дала годовой курс физики; но даже по обычным правилам нельзя задавать больше трёх вопросов и то по теме билета. А вы задаете ребятам по пять вопросов и по всем темам!» Они извинились передо мной и потом объясняются: «Вы нас простите, но мы не могли поверить, что за четверть можно научить так в мужской школе, где за год-то мало чего получается…»

Вот тогда я почувствовала силу тех наработок, которые у меня в душе сложились и теперь были применены.

Сороковые. Руки киномеханика

После войны все школьные беды проступили невыносимо резко. Сплошная безотцовщина. Мужские школы превратились в страшные зверинцы, с которыми никак не справлялись даже мужчины. На моих глазах учитель физики в 133 школе Ленинграда еле удрал на машине от своих ребят – они машину камнями закидали.