скачать книгу бесплатно
– Но здесь нет потолка, – вернула инициативу в разговоре себе девушка.
Знакомцы машинально подняли головы вверх, посреди импровизированного не самым совестливым главой района парка, чтобы, используя собственные глаза. Каждый свои. Убедиться в отсутствии потолка над головами.
Потолка действительно не было.
– Я ничего не понимаю, – сказал Макс.
– Я отсутствую, – уточнил потолок, который отсутствовал.
– Все прояснилось, – подтвердил Макс.
И тогда правом голоса по собственному наитию наделила себя уточка с футболки:
– Нам нужно найти антикошку, которая заставляет нас начинать ходить по часовой стрелке, а заканчивать ходить против часовой стрелки. И забрать ее себе. Чтобы всегда антиходить.
В силу того, что предложение оказалось более чем здравым, четверо вместе стали особенно усиленно всматриваться в окружающий пространственно-временной континуум. Напряжение нарастало. В воздухе так и повисло тонким свистом нездоровое давление в кровяных сосудах ушей. И вот, наконец-то, Ник Зоркий Глаз увидел, как хвост антикошки недоверчиво и с опаской выглянул из-за куста. Хвост, разумеется, висел в воздухе сверху вниз и никак иначе. Хвост принял вздыбленную, насколько это возможно без шерсти, позицию и, явно обороняясь, начал удаляться куда-то за куст и к небу.
– Она сейчас перейдет нам дорогу! – закричал Алекс и, не медля, бросился в укрытие. Воображаемое по большей части.
Через десять минут неловкого стояния на месте, которое не выявило дальнейших передвижений антикошки, ее хвоста или их в совокупности, оцепенение потихоньку начало разминать ноги, присело пару раз, вздохнуло на дорожку и медленно отступило по своим делам. Скорее всего к сидящей неподалеку даме юношеских лет, которая не нашла момента лучше, чем сейчас, чтобы позвонить по любимому номеру никогда не светящего ей свидания.
– That’s what I call a close call! – прокричал Макс. И действительно, друзей только что миновала участь оказаться на дороге, которую перешла бы антикошка, есть от чего впасть в веселье и возбуждение.
Друзья обнялись, кто как мог, и зажевали нервный испуг купленными для уток печенинками.
– Есть предложение, – начал было Ник.
– Есть предложение никогда не слушать твое предложение, – помогла ему закончить Ева.
– Принято единогласно! – хором порадовались два других представителя мужского пола.
И друже весело, почти в детскую припрыжку жизнерадостных придурков из паршивой рекламы, отправились к общежитию.
Хвост антикошки ненадолго высунул им вслед то, что можно было принять за кончик хвоста, и неодобрительно вильнул. Против часовой стрелки. Сложно сказать, повезло ли в данный момент всем участникам происходящего, потому что никто не знает, стало бы лучше, махни он в другую сторону. Но с уверенностью можно сказать, что образ, которым стали с этого момента складываться события, мог бы быть и приятнее.
Теплое городское солнце отражалось от асфальта и приятно грело кожу. Но после инцидента с животным, оно уже не могло избавить обладателей кожи от нехорошей дрожи в костях. Прямо на границе между личным и общественным поселилось какое-то смутное предчувствие, которое могло вылиться как в очередное незначительное спотыкание о собачью какашку, так и в очередную мировую войну.
Ева смотрела по сторонам, явно пытаясь придать своему выражению детскую восторженность от впервые увиденного. На самом деле ее, наверное, в первый раз заинтересовали эти причудливые, разного оттенка зеленого растения. Некоторые высотой по крыши очаровательных красного камня домов, некоторые еле-еле достигали колена и заканчивались нежными разноцветными всполохами флористической жизни.
– Что это за деревья? – спросила Ева, прикинувшись представительницей народов Севера.
– Вот это, например, клен, – указал некультурным указательным пальцем на единственное дерево, что мог опознать, Ник. И правда клен был представлен на этой улице в единственном экземпляре, и совершенно непонятно, откуда он там взялся. С другой стороны, если бы его не было, Нику было бы абсолютно нечего ответить. Он отличал только этот вид дерева. И то благодаря вафлям с кленовым сиропом, который обычно поставлялся на вафли из бутылочки с рисунком клена.
– Я запомнил и всегда взглядом ищу именно эти деревья. С ними много чего связано. Однажды, я был еще совсем пацаном. Мне приснился сон, в котором я летал на кленовом бревне. Я еще и слова-то такого не знал, но почему-то подсознательно во сне осознавал свое летание именно на бревне именно из клена. Детям часто говорят, что летать во сне – к чему-то очень хорошему. Но тогда я отчаянно испугался. Я упал с кровати и долго плакал, а когда попытался объяснить причину таких страданий, меня лишь потрепали по голове, наградили теплым молоком и завернули обратно в одеяло.
На следующее утро ничего выдающегося не произошло. Как и на следующий день. Вечер. Неделю. Ничего особенного не происходило столько времени, что я уже и забыл этот детский кошмар. Но вот совсем уже в другое однажды я встретил девушку. Я не знал ее имени. Не знал, откуда она, кто она и зачем. Но она несла в руке букет кленовых листьев, радостно им размахивала и улыбалась всем встречным малышам. А потом налетел сильный ветер, эти листья разбросало по всей улице, она побежала их собирать, все также с улыбкой на лице. Я видел, как почему-то деревянный фонарный столб начал нехорошо раскачиваться. Но я шел дальше по своим делам, а потом я услышал крик. Я обернулся. Я уже очень далеко ушел. И почти ничего не увидел. Я скорее услышал, как эту девушку придавило столбом. Я постоял немного и уже почти пошел обратно. Но я всегда приходил домой в одно и то же время, иначе мама начинала меня пилить, у меня за спиной был тяжелый рюкзак, полный учебной ответственности, которая на тот момент, как меня уверяли, была главной моей задачей и работой. Я потом еще миллион отговорок себе придумал. И успокаивался тем, что девушка жива и здорова. Тем, что, наверное, нет просто так плохих и хороших людей, всего лишь мы иногда выбираем себя вести, как плохие люди. И что у каждого есть свои причины на все.
С тех пор я решил, что буду из всех деревьев знать только клен. И я уже устал рассказывать.
Молодые мужчины понурили головы и загрустили каждый о своем. Общежитие отчетливо возвышалось всеми своими пятью этажами на другом конце небольшой улицы. Ева соотносила в своей голове причину – грустный голос Ника, историю, в конце которой нет слов «и жили они долго и счастливо» – со следствием – приутихшими, опустившими головы и плечи друзьями, задумчивыми взглядами. Не самая понятная для Евы реакция. В ее мире не было до этого момента места для таких эмоций и переживаний. Как и места для деревьев, цветов, кустов. Ева во всем этом всегда очень плохо разбиралась, но изредка ей очень хотелось действительно видеть в розах (а так она называла все, что было похоже на цветы) повод для радости (а так она называла любое чувство, что не было похоже на боль).
Они продолжали идти, понурив головы немного. И каждого обуревало страстное желание избавиться от остальных. Побыть наедине с сегодняшним днем. Не отдавать его никому. Ощущать его полностью и быть полным эгоистом по отношению к самому себе. Их рты больше не желали произносить ни звука, уши совершенно не собирались слушать. Что бы там кто ни говорил. Они все ощущали страшную усталость. И выхода для них иного не было, кроме стеклянных дверей входа в общежитие. Где, благодаря такой разумной постройке их неведомых предков, было достаточно прохладно. Чтобы в одиночестве провести остаток дня, о котором они больше никогда не будут вспоминать. Если не считать те редкие моменты в самом разгаре тусовочного веселья, когда вдруг так сжимается все внутри. И ты вспоминаешь эти липкие и томные одинокие вечера. Когда ты бы мог развлекаться, но выбрал лежать на кровати и занудством усыплять себя.
Повинуясь общему настроению, Ева не спешила никого тревожить своими наблюдениями. И вопросами, ответы на которые помогли бы ей лучше понять этих странных людских существ вокруг нее. Она молча подобрала свой любимый чемодан. Вообразила его верным песиком, дала ему имя – Клаус. И подняв голову на достойную достойной девушки высоту, начала свое восхождение по ступеням общежития.
Ступеней было всего три, хоть и высоких, бетонных ступеней. Она без проблем преодолела их все и была слишком занята одновременным открытием двери и протискиванием в нее себя и чемодана, чтобы обращать внимание на некоторые неприятные обстоятельства.
И дело было вовсе не в том, что молодые люди ей не помогли. Она для них просто не существовала сейчас. Они хотели быть одни и полностью удовлетворяли это свое желание.
Дело было в том, что забытый где-то там, в районе кустов, хвост антикошки все же выследил Еву, шел за ней по пятам, изучал ее. Он не желал ей зла. Он вообще не мог желать того, о чем не имел ни малейшего понятия. Потому что знать о зле можно только зная о добре. Но хвост не оперировал этими понятиями. Он всего лишь знал, что, как только Ева переступит порог этого дома, дом припомнит ей все. И больше не выпустит из себя. И не будет для нее надежды, потому что уже сейчас те немногие, кто мог свидетельствовать в пользу ее присутствия, вычеркивали из своей реальности и Еву, и друзей, и самих себя. У Евы не оставалось практически никаких шансов когда-нибудь выбраться из общежития. Хвост антикошки возбужденно вилял. Ева продолжала свои попытки по перемещению сквозь неприветливый дверной проем.
– Йобушки-воробушки! – с чувством и полным отсутствием цензуры выругалась Ева.
И скрылась в темном прохладном коридоре.
Никто не заметил потери. Никто больше о ней не вспомнил. Ник, Алекс и Макс молча докурили очередную сигарету и разошлись смиренно по своим комнатам для депрессирования в последние дни лета. Хвост антикошки довольно возвращался в родные кусты, чтобы рассказать о произошедшем телу антикошки, которое в свою очередь (очередь устанавливается в начале каждого отчетного периода) расскажет об этом разуму антикошки. То есть сама антикошка узнает обо всем произошедшем примерно через неделю.
Солнце продолжало светить как ни в чем ни бывало. Цветы росли, птицы пели. Люди прогуливались и спешили по делам. Не прибавлялось и не убавлялось цели и смысла жизни. И только ветер, одинокий в своем вечном ветреном путешествии, теребил, трогал и обволакивал так нечаянно подаренный ему кусочек сломанного о дверь общежития Евиного ногтя.
II
(Лара)
Шум. Шум и темень. Не белый шум. Серый шум. Серый шум бетонной коробки с вкраплениями стекла. И редкими признаками жизни. Там было сколько угодно признаков существования. Но практически не было жизни. Какая жизнь может благоухать и процветать, будучи закованной в бетон. Отрезанной от того прекрасного летнего мира. Спрятанного за простой стеклянной дверью. Увы, преодолеть эту дверь обычно получается только в одну сторону. Не потому, что никто никогда не выходил из общежития. Потому что общежитие никогда. Почти никогда. За редким исключением. Будем откровенны. Исключение было только одно. И сейчас оно жило на самом верхнем этаже. Занимало собой весь этаж этого бетонного памятника существованию. И только оно могло входить и выходить из общежития точно на тех же правах, на каких общежитие входило и выходило из него. Но все остальные были слишком заняты проведением своего времени в этих условиях пахнущего пылью помещения.
Высокая лестница без ковра. И стены без краски и картин. Перила облезлые дочерна. Досера. Добела. И потолок в паутине. Никто не может объяснить эту паутину. В общежитии много-много людей. Они все в своих пределах чистоплотны. Но паутина, как бы они ни старались, все равно остается на своем месте. Никто никогда не видел пауков, но паутину видели все.
Прямо на Еву смотрела эта лестница, которая вела только вверх. И заканчивалась высокими немытыми не одно столетие окнами. Казалось, что окна здесь были еще до появления самого здания. И с тех самых пор их никто не мыл. Потому что, когда общага была построена вокруг окна, все уже знали, что их немытость – необходимое условие. На котором и возвышалась эта фундаментальная бетонная девятиэтажка.
Ева вошла в красный кирпичный пятиэтажный приветливый дом, волоча за собой большой синий чемодан на колесиках. А пришла в бетонную девятиэтажку без багажа и в одежде, до которой ей бы никогда в голову не пришло бы и пальцем дотронуться. Но теперь эти вещи трогали все ее тело.
Ева закатала рукава. Ей всегда так нравилось больше.
Мимо бегали какие-то люди и галдели без умолку. Музыки ниоткуда не было слышно. Но как будто отовсюду доносились отрывки самых разных телевизионных программ. «Хотя бы один шанс не умереть здесь со скуки у меня есть» – спокойно подумала Ева, готовая ко всему. И в этот же самый момент мимо нее пробежали две девчушки лет трех. И громко смеясь оттого, что они бежали, скрылись в дверях. Ева хотела посмотреть, куда же они побегут по этой теплой, но такой враждебной для одиноких малышек улице. Но внутри было слишком темно. На улице слишком светло, и она никак не могла разглядеть ничего, что находилось бы чуть дальше от ее носа, чем позволяли условия что-либо разглядеть.
«А если вы можете прочитать и эти две строчки, значит вам не нужны очки» – опять подумала Ева и сделала мысленно пометку в голове о необходимости проверки зрения.
К сожалению, именно в тот момент, когда пометка удобно разместилась на своей верхней полке, раскрыла газету и приступила к ожиданию момента своей надобности и той самой температуры чая, когда его можно безболезненно пить, ее грубо прервали. Странное воспоминание об арбузной жвачке визгливо потребовало от пометки о необходимости проверить зрение освободить полку, засунуть газету себе в задницу и катиться кровяной колбаской так далеко прочь, как только может хватить крови в этой самой колбаске. Поскольку пометка была исключительно интеллигентна, она фыркнула, перевернула страницу газеты и со словами:
– Ты хоть представляешь, кто меня создал? – продолжила не читать свое очень интересное печатное издание. И поплатилась. Верхнюю полку, а потом нижнюю. И соседнее купе. И в общем-то весь вагон тушили пять часов, не выжил никто.
Кроме, разумеется, задиристого воспоминания об арбузной жвачке. Которое визгливо провозглашало свою правоту. Свидетельством же таковой правоты у воспоминания служил самый очевидный факт физического превосходства: воспоминание было живо. О пометке больше никогда и никто не слышал. Не хотел слышать. Отвергал сам факт возможного, еще только возможного и гипотетического существования где-то рядом с собой такого крамольного явления, как пометка о необходимости проверки зрения.
Этот скромный и случайный конфликт так бы и остался на задворках сознания Евы, если бы он уже не был признан совершенно неинтересным и не покинул ее сознание окончательно и полностью. Так в очередной раз, никого не удивляя, виновный остался безнаказанным. Виновный, разумеется, только с точки зрения пометки. Потому что с точки зрения воспоминания именно пометка была виновна во всех смертных грехах, в которых воспоминанию пришлось принимать самое активное участие.
Скажем, в тот самый момент, когда воспоминание могло спокойно себе пройти мимо шоколадного торта «Черный принц», именно пометка толкнула события таким образом, что торт оказался у воспоминания во рту. В аналоге ротового отверстия, конечно. Но я плохо разбираюсь в анатомии этих существ, поэтому просто буду называть их части тела привычными для меня именами. Из-за этого всего воспоминание сильно прибавило в весе и опустилось почти что ниже всех других воспоминаний. А оттуда очень трудно пробить себе дорогу обратно на поверхность, туда, где тебя помнят. Хотя торт был очень вкусный. Чересчур вкусный. Такой вкусный, что еще раз пройти мимо него было бы почти совершенно невозможно. Но какова цена этого торта! Каков выбор! Забвение или торт? Торт или забвение? Именно потому, что за воспоминание выбрали, оно было уверено, что само бы никогда такой выбор не совершило.
Или, например, когда воспоминание оказалось косвенно виновным в гибели многих при пожаре в вагоне с пометкой на верхней полке. Ведь не воспоминание было виновато в этих смертях. А вовсе сама пометка.
Воспоминание и желать бы никогда не возжелало жену ближнего своего. Но так уж получилось, что именно пометка своей непрекращающейся песней о дивных глазах обратило внимание воспоминания на дивные глаза жены ближнего его.
И так далее и тому подобное. Так что с какой-то точки зрения виновный был наказан. С другой точки зрения, не был. Какая разница, какой точки зрения придерживаться, если обе они верны.
Ева, одетая в потрепанную временем, но все равно опрятную длинную юбку. Ниже колена, но не до щиколотки. Окончание юбки как раз доходило до того места ноги, где была середина нижней части ноги. Нижняя – это та часть, которая между коленкой и щиколоткой. Кажется, юбка была льняная. Но очень серая. На Еве еще была кофта. Почти такого же серого оттенка, только чуть светлее. С длинными рукавами, свободная и с широким горлом. Как мы помним, длину рукава уже сложно оценить, потому что рукава Ева немедленно закатала.
Девушка стала подниматься по ступенькам лежащей у ее ног лестницы. Все четыре ступеньки спустя Ева встала. В прямом смысле. Перед нелегким выбором: идти влево или вправо. «Мы всегда ходим налево!» – подумала Ева и, не медля, повернула направо. Направо виднелся коридор, почти без света, с дверями по обе стороны от себя. По крайней мере таким виделся коридор на расстоянии в ближайшие пятьдесят шагов. Ева начала свой путь.
Несмотря на отсутствие ковровых дорожек, она все равно ощущала себя героиней какого-то очень плохого сериала. И хотела оттянуть момент понимания: плохой и дешевый это сериал про псевдо-страдания молодой девичей души. Или же дорогостоящая драма о том, что действительно важно: интригах, сексе без разбора и неожиданных, но таких изящных, убийствах.
И если бы возле Евы был в тот момент какой-нибудь очень внимательный наблюдатель, он обратил бы свое внимание на ее ноги. Красивые, безусловно, ноги. Но интерес его привлек бы не только этот факт. Ева все еще была в кроссовках. И кроссовки эти тоже были серые. И шнурки на кроссовках неспешно, никуда не торопясь и поворачиваясь словно через силу. Все же неотвратимо принимали обратно свой белый цвет. Белый цвет шнуркам очень шел. Еще немного и он начал бы блестеть и затмевать собой окружающий никчемный интерьер.
Из комнаты, на двери которой были цифры «112», вывалилась пьяная рожа.
– Это не водонос! – рожа спряталась обратно. Но скоро об этом пожалела, потому что через буквально несколько секунд распахнула дверь вновь и вывалилась в коридор, погоняемая поганой тряпкой. Рожа плюнула прямо под ноги Еве. «Как грубо!» – подумали шнурки, которые в ужасе сжались, они ведь совершенно не хотели опять испортить свой любимый, так идущий им, белый цвет.
Рожа подобрала поганую тряпку с пола, закинула ее себе на плечо и, ни капли не раскаиваясь, продолжила свой путь в непеленгуемом направлении. Рожа шла по синусоиде, но скоро все же стала раскаивать из себя капли все той же ядовитой слюны и начала ломиться в дверь, с косяка которой криво свисала с пассивно-агрессивным негодованием табличка с числом «137».
– Водонос был?
– А ты мне за это что?
– Тьфу! – и рожа, очевидно раздосадованная таким течением диалога, поправила арбузные семейные трусы и двинулась дальше в своем нелегком и отнюдь не героическом Водоносном походе.
Вода никогда не лилась так быстро, как в это чертово утро в этом осточертевшем общежитии. Водонос куда-то пропал, и вода выливалась со всей радостью только что уволившегося по собственному желанию менеджера среднего звена. Она больше не текла в, она текла на и принимала с радостью все формы, встававших на ее пути вещей и предметов. До которых мы все дотрагиваемся. На которых мы оставляем каждый раз маленькую часть себя.
Где-то там, далеко под кроватью, у самой стены у Аси была коробка с сокровищами. Воспитатели первого межгалактического детдома периодически устраивали очень тщательные проверки комнат, в которых жили дети. Они приходили с большим мешком и собирали туда все, что, согласно постановлениям и формулярам, которые следовали всегда по пятам воспитателей, не давая им вольнодумничать и не оставляя права на ошибку и незнание, подпадало под категорию «хлам». Но Ася никогда не могла так просто расставаться с дорогими ей вещами. Как можно выкинуть чек на мороженку, которую они купили на первые в жизни выигранные в межгалактическую скакалочку деньги? Это была шоколадная мороженка для нее и фисташковая для ее друга. В черных вафельных стаканчиках. Они ничем не отличались от обычных коричневых, но выглядели круто. Потому что все дети обычно выбирают ярко-розовые или огненно-оранжевые. Все взрослые обычно не заморачиваются и выбирают стандартные, цвета печенья. И только они выбрали черные. Какой счастливый это был день! Как можно выкинуть единственное свидетельство о том, что он все-таки когда-то был? Никак нельзя. Поэтому Ася и хранила чек на мороженое в своей коробке с сокровищами глубоко под кроватью, у самой стены, где никто и никогда не будет смотреть, а даже если и посмотрит, то ни в каком постановлении не написано, что там нельзя хранить хлам. Так что Ася сможет спорить до последнего, чтобы ее сокровища ни в коем случае не выкинули.
Вода текла и текла, потому что некому было ее остановить. Некому было сказать ей, как она неправа, где она ошиблась. Некому было устроить для нее показательный потоп или порку. Потому что в то утро никто не видел водоноса.
Ева продолжила свое путешествие по коридору примерно в том же направлении, что и рожа в арбузных трусах. И чем дальше они шли, тем мокрее все вокруг становилось. Рожа периодически стучалась в разные двери, на которые были прибиты таблички с цифрами. Ева знала цифры, и числа, и буквы. Но почему-то конкретно эти вызывали у нее смущение и вопросы. Они никак не хотели вставать в правильном порядке. Никак не могли следовать одно за другим. Что-то в них было порочно нелогичное. Это сбивало с толку. Ева больше не думала о том, где она, зачем и почему. Ее не смущало тупое следование по коридору за каким-то непонятным мужиком, который всем задавал вопрос про водоноса, о котором Ева и слышать никогда в жизни не слышала. Ее смущали только эти цифры. Где-то в глубине своих соображений, боясь признаться в этом даже самой себе, она понимала, что именно не так. Но понимание бежало от любого столкновения с сознанием, ускользало от дачи объяснений. Поэтому Ева просто шла, задумчивая, но без шансов на обретение покоя в мыслях.
– Водонос был? – в очередной раз послышался знакомый вопрос в глубь очередной комнаты стандартной планировки общежития квартирного типа.
– Зачем тебе водонос? Тебе что, воды мало? – ответила невысокая миловидная женщина с пышноватыми формами, опрятными прямыми черными волосами до плеч. Ее большая грудь была приятно очерчена сероватым свитером, а на все остальное смотреть уже было и не нужно. Женщина наклонилась, провела рукой по полу. И только тогда рожа в арбузных трусах и Ева поняли.
– Черт возьми! – завопила рожа. – Да у нас потоп!
Рожа развернулась и с места вбежала прямо в Еву, которая не смогла таким же оперативным образом среагировать на то, что уже несколько минут они шли по щиколотку в воде, что мужик впереди резко развернулся и что, наверное, надо было бы уступить ему дорогу.
– О! Ты смотри! Да это же наш новый препод! – радостно возвестила рожа, потирая ушибленное об Еву плечо.
Женщина немедленно заулыбалась и приняла тот самый вид, который приличные женщины принимают, когда хотят понравиться другим приличным женщинам.
– Вы будете жить с нами? – спросила она.
– Боже, надеюсь нет! – не сильно задумываясь о последствиях ответила Ева.
Переглянувшись в легком недопонимании, с явным выражением на лице, которое гласило «человек, что, не следит за беседой? Мы ведь это только что обговорили», женщина и мужик начали говорить одновременно, но мужик, почему-то именно сейчас оказавшийся джентльменом, дал закончить мысль даме:
– Мы сегодня нигде не можем найти водоноса. Но, если это вас не сильно расстроит, можете посидеть пока у меня в комнате. А там посмотрим.
Ева не нашла причин, по которым она должна была бы расстроиться. Задумываться о сакральном значении водоноса в этой плавающей по щиколотку в воде общине она тоже была не склонна. Поэтому молча приняла приглашение и вошла в комнату. Внезапно очнувшийся в мужике джентльмен вежливо попрощался с женщиной и выпал из поля зрения.
– Лара! – заверещал откуда-то из соседнего помещения другой мужской голос. Женщина, склонив голову, пошла скрыться за одной из трех дверей, которые вели из помещения, где она сейчас находилась с Евой. Другая дверь была той, через которую вошла Ева. Третья дверь вела куда-то еще.
Комната в принципе не сулила ничего хорошего ее обитателям и случайным гостям. В ней были собраны все лучшие атрибуты старой квартиры, в которой один за другим умирали старики. Большой и бесполезный шкаф во всю стену и до самого потолка. Некоторые полки были открытыми и нещадно пылились вместе со всей посудой из разрозненных сервизов. Пыль изящно покрывала каждую трещинку и скол на фарфоре и прекрасно загораживала блеск стекла и без того мутного хрусталя. Когда-то все открытые полки были стеклянные, но часть заменили, и уже давно, грубые деревянные. Иногда взгляд, следующий по этим хрупким предметам, наследиям когда-то не самого богатого, но все-таки прошлого, спотыкался об уродливые маленькие игрушки, засохшие цветы и записки. Шкаф производил такое грустное впечатление, что даже не подталкивал любопытство узнать, что же там, за непрозрачными створками.
Евины белые шнурки неумолимо тянуло к полу. На нем лежал такой понятный и дешевый ковролин. Любовь ко всему простому и дешевому поглощала шнурки полностью. Они бы предпочли любую вредную еду за три копейки самому изысканному блюду, они бы выбрали быть старыми дряхлыми шнурками в разваливающихся уже не первый сезон кедах, чем быть блестящими и модными застежками на дорогущих туфлях, они выбрали бы без раздумий старый протертый мягкий диван свеженькому только что допиленному дизайнерскому креслу. Этот светло-зеленый ковролин был приятен на ощупь и на взгляд своей выцветающей старостью, которая была единственным уютным местом в комнате. Сверху на него угрюмо смотрел серый потолок в разводах от былых наводнений и люстра с тремя плафонами, из которых один был треснутым, второй лишился лампочки еще в прошлом веке, и только третий был единственным источником света. Свет средь бела дня был необходим, потому что окна были маленькими, пыльными и не выходили на солнечную сторону. Или просто солнца не было. Из этого окна было сложно смотреть на окружающий мир, его почти не было видно. Зато тем проще было смотреть на отражение собственных печальных глаз, которые так и сочатся отчаянием и желанием вырваться наружу.
Несмотря на то, что в комнате было наставлено полно какой-то мебели различного назначения, а приличия наверняка еще теплились даже в этом выпавшем из действительности уголке теплящейся жизни, Ева выбрала единственный известный ей путь. В любой ситуации в любых гостях она всегда полуложится на диван и ждет, чем ее порадует туманное будущее.
Диван неприятно прогнулся своей твердостью под ее весом и скрипнул.
Открылась дверь. В Еву без ее на то явного желания забралось неприятное ощущение, что открылась дверь не та, в которую совсем недавно вошла Лара. Но наверняка этому было однозначное и очень простое объяснение. Лара почему-то держала в руке веник.
– Мне нужно сходить за доктором.
На том она и удалилась прочь из комнаты в коридор.
Ева продолжила полулежать на диване.
Ожидаемо практически сразу за выходом Лары по направлению из комнаты в сторону доктору, где бы тот ни находился, внутрь комнаты попал молодой человек приятной наружности.
– Пить будете? – попытался быть галантным молодой человек.
– Все, что горит, – нисколько не задумываясь над однозначным ответом, сказала Ева.
Молодой человек быстренько метнулся к одной из закрытых створок шкафа, откинул ее и явил на тусклый свет одной лампочки одинокого в своем приличном виде плафона и солнца, которое было не видно и чье присутствие легко было оспорить, импровизированный мини-бар.
– И я сказал ему: «Рома! Пойдем не купим рома!». И знаете, что случилось? Именно ром-то мы и купили, – доставая самую пузатую и самую полную бутылку сказал молодой человек. Ева понимающе кивнула. – У меня только вишневый сок есть, пойдет? – продолжил он. Ева снова кивнула, уже скорее одобряюще нежели просто с понимаем.
– Вишня не горит, – заметила она.
– Врут календари, – поддержал ее собеседник все стремительнее преобразующийся в собутыльника.
– И чтобы повод появился, сначала накати! – закончили нехитрую песенку они уже хором и немедленно выпили.
– Я бы музыку включил, но есть только телевизор.
– Только не музыкальный канал.
Замечание было тем более ценным, что старенький толстый телевизор с проржавевшей антенной мог показывать всего только три канала, самым близким на которых к музыке была реклама.
– Я люблю смотреть рекламу, – сказала Ева, прихлебывая выданную ей смесь рома и вишневого сока из пластикового стаканчика.
– Я люблю смотреть как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом?
Ева задумалась над таким же интеллектуальным и забавным ответом.
