Большая грудь, широкий зад

скачать книгу бесплатно

– Командир Лу, комиссар Цзян, умоляю, пощадите на этот раз… Я единственный мужчина в трех поколениях, единственный сын и внук… Расстреляете – наш род прервется… Матушка Сунь, матушка Ли, матушка Цуй, защитите… Матушка Цуй, ты же с командиром на короткой ноге, спаси… – Под эти жалобные крики его вывели за околицу, прозвучал короткий выстрел, и наступила полная тишина. Похожего на небожителя юного сигнальщика не стало. Не спасли его и многочисленные «приемные матери»: провинился он в том, что воровал и продавал патроны.

На другой день на улице выставили большой темно-красный гроб. Подъехала конная повозка, туда его и погрузили. Гроб был из кипариса, четыре цуня толщиной, покрыт девятью слоями бесцветного лака и обернут в девять слоев ткани. Такой в воде за десять лет не протечет, его даже из винтовки типа 38[77 - Винтовка типа 38 (также «арисака») – стандартное оружие японской пехоты, названа по году выпуска – 38-й год Мэйдзи.] не пробьешь, а в земле пролежит тысячу лет и не сгниет. Такой тяжеленный, что грузили его под началом командира взвода больше десятка солдат.

Оставшись без дела, солдаты чувствовали себя неприкаянно. Они слонялись с застывшими лицами, некоторые чуть ли не бегать начали. Через какое-то время подъехал на осле седобородый старец. С причитаниями он стал колотить по гробу. Все лицо в слезах, даже борода намокла. Это был дед Ма Туна, человек весьма образованный, еще в правление династии Цин получивший степень цзюйжэня[78 - Цзюйжэнь – одна из ученых степеней в старом Китае.]. За спиной у него неловко топтались командир Лу и комиссар Цзян. Наплакавшись, старик обернулся и уставился на них.

– Уважаемый господин Ма, вы хорошо знакомы с классическими книгами и глубоко постигли принципы справедливости, – начал комиссар. – Как ни прискорбно, нам пришлось наказать Ма Туна.

– Как ни прискорбно, – повторил командир.

В лицо ему полетел плевок.

– Вором считают укравшего рыболовный крючок, а те, кто разворовывает страну, – благородные люди[79 - Цитата из трактата древнекитайского философа Чжуан-цзы.]. Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве! – бушевал старик.

– Мы, почтенный, настоящее подразделение Сопротивления, – заметил Цзян, – и у нас с самого начала строгая воинская дисциплина. Да, есть отряды, в которых имеют место кутежи и распутство, но это не про нас!

Старик обошел вокруг комиссара и командира, издевательски расхохотался и, встав перед повозкой, побрел вперед. Осел, понурив голову, последовал за ним. За ослом тихонько тронулась и повозка с гробом. Возница понукал лошадь так тихо, что звуки его голоса напоминали стрекотание цикады.

Случай с Ма Туном нарушил кажущееся благоденствие отряда подрывников, как землетрясение. Ложное ощущение стабильности и счастья развеялось как дым. Выстрел, оборвавший жизнь Ма Туна, напомнил, что в пору военной смуты жизнь человека ценится не дороже жизни сверчка или муравья. Случай с Ма Туном вроде бы являл собой пример неотвратимого наказания за нарушение воинской дисциплины, но на солдат он подействовал деморализующе. За несколько дней были отмечены случаи пьянства, а также драк. В квартировавшем у нас отделении не скрывали недовольства.

– Ma Тун стал козлом отпущения! – заявил во всеуслышание командир отделения Ван. – На кой ляд этому пацану приторговывать патронами? Дед у него человек ученый, цзюйжэнь, у семьи тысячи цинов прекрасной земли, стадо ослов и лошадей – зачем ему размениваться на мелочи? По-моему, этот малец погиб через своих беспутных «приемных матерей». Неудивительно, что старик цзюйжэнь сказал: «Только кричите о сопротивлении японцам, а сами погрязли в кутежах и распутстве». – Эти свои соображения командир отделения высказал утром, а после обеда к нам заявился комиссар Цзян в сопровождении двух солдат.

– Ван Мугэнь, давай со мной в штаб отряда, – мрачно скомандовал он.

Ван Мугэнь аж побелел.

– Кто сдал меня, ослы поганые? – выругался он, обведя взглядом своих бойцов. Те с посеревшими лицами в смятении поглядывали друг на друга. А Бессловесный Сунь с дурацкой ухмылочкой подошел к комиссару и, отчаянно жестикулируя, стал рассказывать, как Ша Юэлян умыкнул у него жену.

– Будешь замещать командира отделения, – приказал комиссар.

Сунь смотрел на него, склонив голову набок. Комиссар вынул ручку и написал ему на ладони несколько иероглифов. Немой уставился на свою ладонь, потом замахал руками и запрыгал от радости. Желтоватые белки глаз заблестели.

– Коли так и дальше пойдет, немой скоро заговорит, – презрительно усмехнулся Ван Мугэнь.

Комиссар дал знак конвоирам, те проворно подскочили и зажали бывшего командира отделения с обеих сторон.

– Вот вы как! Кончили молоть, можно и ослика на убой. Забыли уже, как я бронепоезд под откос пустил! – воскликнул тот.

Не обращая внимания на его слова, комиссар подошел к немому и похлопал его по плечу. Тот, явно польщенный таким вниманием, выпятил грудь и козырнул. А из проулка доносились крики Ван Мугэня:

– Меня сердить все равно что мину в головах кана закладывать!

Произведенный в командиры немой первым делом отправился к матушке с требованием вернуть жену. Матушка в это время молола для подрывников серу большим жерновом, за которым когда-то прятался раненый Сыма Ку. Метрах в ста от этого жернова Паньди показывала нескольким женщинам, как прямить молотком металлолом. А еще дальше инженер отряда с помощниками орудовал большими мехами – с ними лишь вчетвером и можно было управиться, – подавая большие порции воздуха в плавильную печь. Рядом в песке были вкопаны формы для мин.

Матушка, обмотав рот платком, ходила по кругу за крутившим жернов ослом. От едкого запаха серы глаза у нее слезились, а ослик беспрестанно чихал. Мы с сыном Сыма Ку сидели возле колючих кустов под надзором Няньди. Матушка строго-настрого наказала ей зорко приглядывать за нами и к сере не подпускать. С ханьянской винтовкой[80 - Ханьянская винтовка – оружие производства Ханьянского завода в г. Ухань.] через плечо, поигрывая тем самым бирманским мечом, что передавался у них в семье из поколения в поколение, к жернову вразвалочку подошел немой. Мы видели, как он встал на пути ослика, нацелил меч в сторону матушки и стал размахивать им, со свистом рассекая воздух. Матушка, стоявшая за осликом с почти лысой метелкой в руках, не спускала с него глаз. Продемонстрировав написанные на ладони иероглифы, немой расхохотался. Матушка кивнула, как бы поздравляя. Потом выражение лица у него стало меняться, как в калейдоскопе. Матушка без конца качала головой, отвергая все его просьбы. В конце концов немой с размаху опустил свой здоровенный кулак на голову ослика. Ноги у того подкосились, и он рухнул на колени.

– Мерзавец! – крикнула матушка. – Чтоб тебе сдохнуть, как свинье, ублюдок!

Немой скривил в усмешке рот и так же вразвалочку удалился.

Длинным крюком открыли железную дверцу в плавильной печи, и из тигеля, разбрасывая снопы искр, потек раскаленный добела металл. Матушка подняла ослика за уши и подошла к колючим кустам. Там она сорвала уже пожелтевший от серы белый платок, которым прикрывала рот, расстегнула кофту и сунула мне в рот пропахший серой сосок. Пока я раздумывал, выплюнуть его – такой вонючий и горький – или нет, матушка вдруг резко отпихнула меня, чуть не лишив меня тем самым молочных зубов. Полагаю, при этом она и себе причинила невероятную боль, но было ясно, что думала она совсем о другом. Она кинулась домой, размахивая платком, зажатым в правой руке. Я явственно видел, как ее пропитанные серой соски трутся о грубую ткань кофты, которая намокает от вытекающего ядовитого молока. Охваченная каким-то странным чувством, матушка вся светилась, словно наэлектризованная. Если это и было ощущение счастья, то наверняка счастья мучительного. И зачем ей понадобилось бежать в дом, да еще во весь дух? Долго ждать ответа не пришлось.

– Линди! Линди, где ты? – звала матушка, кружа по дому и пристройке.

Из передней комнаты выползла Шангуань Люй. Она улеглась на дорожке, подняв голову, как большая лягушка. Западную пристройку, где она раньше обитала, заняли солдаты; сейчас они лежали впятером на жернове голова к голове и изучали какую-то потрепанную книгу, сшитую из листов писчей бумаги. Оторвавшись от нее, они удивленно уставились на матушку. По стенам были развешаны винтовки, на балках висели мины, черные и круглые, как яйца паука размером с верблюда.

– Где немой? – выдохнула матушка. Солдаты лишь помотали головами. Матушка снова метнулась в восточную пристройку. Картина с птицей была небрежно брошена на столик со сломанными ножками, на ней лежала недоеденная пампушка и большое перо изумрудно-зеленого лука. Там же стояла синяя фарфоровая чаша, полная мелких белых костей – то ли птичьих, то ли какого зверька. На стене висела винтовка немого, на балке – мины.

Мы вышли во двор, продолжая звать Линди, но уже без всякой надежды. Выбежавшие из пристройки солдаты стали наперебой спрашивать, что в конце концов случилось.

Немой вылез из подвала с турнепсом – весь в желтой земле и белой плесени, с усталым, но довольным выражением лица.

– Какая же я дура! – воскликнула матушка и даже ногой топнула от досады.

Он изнасиловал третью сестру в самом конце нашего подземного хода, на куче прошлогодней травы.

Мы вытащили ее оттуда и положили на кан. Обливаясь слезами, матушка намочила свой провонявший серой платок и обтерла Линди с головы до ног. Слезы матушки капали на тело сестры, на ее грудь со следами зубов. На губах сестры, однако, застыла трогательная улыбка, а глаза ее сияли завораживающим неземным светом.

Узнав, что произошло, примчалась Паньди и долго смотрела на третью сестру. Ни слова не говоря, она выскочила во двор, вытащила из-за пояса гранату с деревянной ручкой, выдернула кольцо и бросила в восточную пристройку. Но взрыва не последовало: граната оказалась муляжом.

Расстреливать немого привели на то же место, где казнили Ма Туна: у заросшего посередине камышом и закиданного по краям мусором вонючего болотца на южной окраине деревни. Его приволокли туда со связанными за спиной руками и с петлей на шее. Перед ним выстроился почти целый взвод с винтовками.

После эмоционального выступления комиссара, которое было адресовано собравшимся жителям деревни, солдаты подняли винтовки и передернули затворы. Командовал ими комиссар. В тот самый момент, когда пули уже должны были вылететь из стволов, вперед выпорхнула Линди в белоснежном одеянии. Казалось, она парит над землей, подобно небожительнице.

– Птица-Оборотень! – вырвалось у кого-то.

В памяти присутствующих ожили чудесные деяния и ее овеянная легендами история. О немом словно позабыли. Пританцовывающая перед толпой, как журавль на болоте, Птица-Оборотень была прекрасна как никогда. Ее лицо, подобное то красному лотосу, то белому, нежно сияло. Фигура великолепна, полные губы просто обворожительны. Все так же пританцовывая, она приблизилась к немому и остановилась. Склонив голову набок, заглянула ему в лицо, и немой расплылся в дурацкой улыбке. Она протянула руку, погладила по жестким, как войлок, волосам, тронула чесночную головку носа. И вдруг неожиданно сунула руку немому между ног, ухватилась за его греховодного дружка, обернулась ко всем, по-прежнему склонив голову набок, и рассмеялась. Женщины поспешно отвернулись, мужчины же с вороватыми ухмылками смотрели во все глаза.

Комиссар кашлянул и скомандовал одеревеневшим голосом:

– Убрать ее, продолжаем казнь!

Немой задрал голову и что-то промычал, вероятно выражая протест.

Птица-Оборотень руки с его дружка так и не убрала, и ее полные губы плотоядно изогнулись, выражая естественное, здоровое желание. Охотников выполнить приказ комиссара так и не нашлось.

– Барышня, – громко вопросил он, – так это изнасилование или все было по доброму согласию?

Птица-Оборотень ничего не ответила.

– Он тебе нравится? – снова обратился к ней комиссар.

Птица-Оборотень молчала.

Комиссар глазами отыскал в толпе матушку и, обращаясь к ней, смущенно сказал:

– Видите, как вышло, тетушка… По мне так вообще лучше позволить им жить как муж и жена… Бессловесный Сунь совершил проступок, но не такой уж, чтоб заплатить за него жизнью…

Ни слова не говоря, матушка развернулась и стала протискиваться сквозь толпу. А потом все видели, как она шла: медленно, еле переставляя ноги, словно тащила на спине тяжеленную каменную плиту. Люди провожали ее взглядами, пока вдруг не услышали, как она взвыла. Все тут же отвели глаза.

– Развяжите его! – вполголоса бросил комиссар, перед тем как повернуться и уйти.

Глава 17

Дело было в седьмой день седьмого месяца, когда на небе тайно встречаются Пастух и Ткачиха[81 - По легенде, Пастуха и Ткачиху разделила небесной рекой (Млеч- ный Путь) богиня Сиванму, и влюбленные могут встречаться лишь раз в год, 7 июля, на мосту, который образуют слетающиеся для это- го сороки.]. В доме царила жара, а комаров было столько, что казалось, они цепляются ногами. Матушка расстелила под гранатовым деревом циновку; мы сначала уселись на нее, а потом улеглись, слушая ее рассказы вполголоса. Вечером прошел небольшой дождь. «Это небесная Ткачиха льет слезы», – сказала матушка. Воздух наполнился влагой, изредка налетал прохладный ветерок. Над нами поблескивали листья. В пристройках солдаты зажгли самодельные свечи. Комары просто одолевали, хоть матушка и пыталась отгонять их веером. В этот день все сороки в мире собирались в небесной синеве и, примкнув друг к другу клювами и хвостами, возводили мост через катящую серебряные валы реку, чтобы на нем могли встретиться Ткачиха и Пастух. Дождь и роса – их слезы. Под тихое бормотание матушки мы с Няньди, а также сынок Сыма всматривались в усыпанное звездами небо, выискивая именно те, о которых она говорила. Даже восьмая сестренка, Юйнюй, задирала голову, и глазки ее сверкали ярче звезд, увидеть которые ей было не дано. В проулке тяжелой поступью прошли сменившиеся часовые. Из полей доносилось кваканье лягушек, а в сплетениях гиацинтовых бобов на заборе застрекотала другая ткачиха[82 - Ткачиха – народное название длинноусого зеленого кузнечика.], выводя свои трели. Во мраке шарахались большие птицы, мы видели их смутные силуэты и слышали шелест крыльев. Пронзительно верещали летучие мыши. С листьев звонкой капелью скатывалась вода. На руках у матушки посапывала Ша Цзаохуа. В восточной пристройке по-кошачьи взвизгивала третья сестра и в свете свечи покачивалась большая тень немого. Они уже стали мужем и женой. Их брак засвидетельствовал комиссар Цзян, и тихие покои, куда приносили подношения Птице-Оборотню, превратились теперь в покои брачные, где Линди с немым предавались своим страстям. Птица-Оборотень часто выбегала во двор полуголая, и один солдат так засмотрелся на ее прелести, что немой ему чуть голову не открутил.

– Поздно уже, спать пора, – сказала матушка.

– В доме жарко, комары, можно мы здесь поспим? – заныла шестая сестра.

– Нет, – отрезала матушка. – Роса вам не на пользу. К тому же есть тут любители цветочки собирать… Вроде даже слышу их речи: один говорит, давай, мол, сорвем цветочек. А другой отвечает: «Вот вернемся и сорвем». Это духи пауков переговариваются, они тем и занимаются, что юных девственниц совращают.

Мы улеглись на кане, но сон не шел. Лишь восьмая сестренка, как ни странно, сладко уснула и даже пустила слюнку. От комаров жгли полынь, и едкий дым лез в нос. Свет из окон солдат попадал в наше окно, и можно было рассмотреть, что делается во дворе. В туалете гнила, распространяя вокруг жуткую вонь, протухшая морская рыба, которую прислала Лайди. Вообще-то она присылала много чего ценного – отрезы шелка, мебель и антиквариат, – но всё реквизировал отряд подрывников. Еле слышно звякнула задвижка на двери.

– Кто там? – строго окликнула матушка, нащупывая в головах кана тесак для овощей. В ответ тишина. Наверное, послышалось. Матушка положила тесак обратно. На полу перед каном попыхивала красными сполохами плетенка из полыни.

Неожиданно рядом с каном выросла черная тень. Матушка испуганно вскрикнула. Шестая сестра тоже. Фигура метнулась к матушке и зажала ей рот. Та вцепилась в тесак, уже готовая нанести удар, и тут раздался голос:

– Мама, это я, Лайди…

Тесак выпал из руки матушки на соломенную циновку. Старшая дочь вернулась! Сестра стояла на кане на коленях, еле сдерживая рыдания. Изумленные, мы вглядывались в ее слаборазличимые во тьме черты. Местами на ее лице поблескивали какие-то кристаллики.

– Лайди… девочка моя… Это правда ты? Ты не призрак? А даже если и призрак, я не боюсь. Дай мама рассмотрит тебя хорошенько… – Матушка стала шарить в головах кана, ища спички.

Лайди остановила ее.

– Не зажигай огня, мама, – тихо проговорила она.

– Лайди, дрянь бессердечная, где вас с этим Ша носило все эти годы? Сколько страданий ты принесла матери!

– В двух словах не расскажешь, мама. Скажи лучше, где моя дочь?

– Мать называется… – вздохнула матушка, передавая сестре сладко спящую Ша Цзаохуа. – Родить еще не значит поднять, скотина и то… Из-за нее твои сестренки, четвертая и седьмая…

– Придет день, мама, я отплачу вам за все доброе, что вы сделали для меня. И четвертой и седьмой сестренкам тоже.

Тут подала голос Няньди:

– Сестра!

Лайди подняла лицо от Ша Цзаохуа:

– Шестая сестренка. – Она погладила ее по голове. – А где Цзиньтун, Юйнюй? Цзиньтун, Юйнюй, помните хоть свою старшую?

– Если бы не отряд подрывников, – продолжала матушка, – вся семья с голоду бы уже перемерла…

– Мама, эти Цзян и Лу негодяи последние.

– К нам они хорошо относятся, истинная правда.

– Мама, это план у них такой, они Ша Юэляну письмо прислали с требованием сдаться, а в случае отказа собираются взять нашу дочку в заложники.

– Да разве такое возможно? – охнула матушка. – Они-то пусть себе бьются, а ребенок при чем?

– Мама, я вот и пришла, чтобы дочку спасти. Со мной десяток людей, и нам нужно уходить, чтобы Лу с Цзяном остались с носом. Как говорится, долгая ночь – множество снов, вашей дочери пора…