скачать книгу бесплатно
Обход в палате по-настоящему проходит раз в неделю, по понедельникам. Натягиваем маски и ждем – кто результатов анализов, кто рентгена, кто выписки – есть и такие счастливицы. Наша лечащая, кандидат наук, она же наш Моисей, несмотря на тихое имя Надежда, чьи заповеди мы исполняем и под чьим руководством идем по пустыне болезни к выздоровлению. Надежда входит с вопросом «Как ваши дела?», слушает каждого и может измерить давление.
В остальные дни недели вопрос «Как ваши дела?» ответа не требует.
Довольно быстро соображаем, что жалобы на здоровье со вторника по пятницу портят нашему Моисею настроение. В подведомственном ей государстве у всех все должно идти согласно ее предписаниям, желанию и воле. Сообразив, отвечаем:
Спасибо. Все хорошо, улыбаемся под масками.
Улыбка у меня так себе, на троечку, хорошо, что ее не видно.
Тех, кто лечится больше двух месяцев и уже «не сеет», отпускают домой на выходные. Алла, Аля, Ирина разъезжаются по домам в пятницу после обхода, забрав у медсестры «вкусняшки» по показаниям: тубазит, рифампицин, паск, изониазид, этанбутол, пиразинамид. Основная группа и резервная.
Ирина и Лена аборигены ПТД. Лечатся уже не первый год. С короткими побывками дома. Обе ждут вызова на операцию в институт им. Сеченова в Москве.
Лена домой не едет.
Елена.
У Лены почти полностью поражено левое легкое. Худая, плоска, беззубая, с орлиным носом и большими навыкате голубыми глазами, Лена все время ругается матом.
Дома Лену ждут родители и трехлетняя дочь. По сведениям, Лена попала в диспансер сразу после родов.
Как первое, так и второе пришествие Елены в диспансер сопровождается лав стори.
Сейчас у Лены роман с Колей тщедушным субъектом из соседней палаты.
Вторая группа инвалидности не препятствует нахлынувшим чувствам, а ожидание резекции легкого и риск быть уличенной придает страсти остроту, как перед боем.
Бог присматривает за Леной издалека, и она этим вовсю пользуется.
Чем ближе время «Ч», тем больше отвязывается Елена. Перед вечерним обходом расправляет постель, создает эффект присутствия. После обхода намыливается на всю ночь к любимому. Им двоим не тесно на односпальной больничной койке. Коля на днях получил пенсию, и джин-тоник течет рекой с пятницы до понедельника. Голубые глаза навыкате наливаются кровью, Лена становится подозрительно молчаливой. В палату является утром, падает и спит до завтрака. Затем молча поглощает кашу, запивает ее холодным чаем и снова заваливается спать.
– У Ленки мать с отцом тоже пили, пока здоровье было,– сплетничает Ирина,– Ленка и предшественника Колькиного здесь подцепила. Выписалась в прошлом году с Сашкой отсюда. Пожили и разбежались. Сашка тоже пил. Мать Ленкина его выгнала.
Выходит, Лена у нас потомственная пьянчужка.
Ясно, что Господь попустил ей болезнь для вразумления, только Лена не вразумляется. Она как-то умудрилась болезнь превратить в праздник. Мрачный пир во время чумы. На ум приходят строчки: «Где стол был яств, там гроб стоит…».
«Неужели,– с сомнением думаю я,– спасительное попущение никого не спасло? Или все-таки спасет?».
***
Каждый вечер после ужина и приема таблеток мы включаем кварц в палате и перебазируемся в коридор. Коридор превращается в подобие Бродвея. Здесь мыкаются такие же страждущие-болящие. Здесь играют в карты, коротают время за разговорами и сплетнями. Здесь случаются судьбоносные знакомства и любови.
Любители одиночества терпят фиаско: уединение возможно только в туалете.
Но стоит встать к окну лицом, возникает иллюзия покинутости.
За окном в снежных обочинах лежит трасса. «Кому-то же пришло в голову построить ПТД вдоль дороги»,– думаю я, провожая глазами машины.
Скоро понимаю, что завидую свободе за окном, и отлипаю от стекла.
Повезло: кушетка напротив палаты не занята.
Так вот. Об уединении, которого нет.
Для меня это не прихоть и не блажь. Здесь негде уединиться для молитвы. Нет молельной комнаты или библиотеки. Не предусмотрена.
Молиться приходиться урывками, ловить моменты. Утром я молюсь, когда девчонки еще спят. Но вечером… Вечером я отворачиваюсь к соседкам спиной и утыкаюсь в молитвослов.
За спиной у меня кипит жизнь: орет телевизор, низкими прокуренными голосами что-то обсуждают Лена и Ира, кому-то звонят родные. В этой какофонии не слышно собственных мыслей, не то, что слов.
Альке этот гвалт не мешает. Скрючившись на койке, она рисует с фотографии портрет любимого мужчины.
«Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй мя»,– шевелю я губами.
Помилуй мя…
От угрозы операции.
От аллергии на препараты.
От микобактерии-мутанта помилуй мя.
Богородица, Матушка Заступница, помоги вылечиться к Пасхе.
Новости заканчиваются, начинаются «Менты». Я бы назвала их «Менты со знаком бесконечности», «Менты ?».
– Девочки, сделайте потише телевизор!– раздражаюсь я.
Ирина огрызается:
– По губам читать? Купите беруши.
«Или вы себе наушники»,– мысленно огрызаюсь я.
Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный… Достойное по делам моим приемлю…
– Здесь до вас еще не такое было! К нашим девушкам в палату приходили каждый вечер мужики, чай пили и в карты резались, – делится свежими воспоминаниями Алла.
Алла
Алле за пятьдесят. У нее правильные черты лица, но когда-то голубые, теперь выцветшие глаза не выражают ничего, кроме усталости.
В анамнезе у Аллы муж, взрослые дети (сын и дочь) и внук. Все живут одной семьей. В этой семье отсутствие мамы-жены-бабушки приравнивается к вселенской катастрофе. Никто не знает, что делать, как жить и что предпринять в том или ином случае без совета и участия Аллы. Телефон у Аллы звонит с 6-00 до 23-00. Алла руководит дистанционно.
Руководитель она строгий. Больше всех достается дочери.
– Бестолочь,-шипит Алла в трубку, прикрывая ее ладонью.– Ты можешь хоть что-то сделать нормально?
В качестве аргумента используется ненормативная лексика.
Сломанный кран, простуда внука, задержка зарплаты – Алла не освобождается ни от чего даже во время болезни.
Сантехника вызывают в расчете на то, что мама Алла потихоньку смоется из диспансера после обхода и встретит его. Мама Алла сбежать не смогла. Кран с перекрытой водой лег на совесть… мамы Аллы.
Голос жены-матери-бабушки уподобляется журчанию ручья:
– Просто сиди и жди врача. Нет, чаем не надо поить. – Алла тихонько смеется. Только с внуком она бывает такой размягченной.
Ручеек превращается в бурную горную речку:
– Что тебе мама сказала? Что ты делаешь? Зачем? Нет! Не нужно полы мыть. Положи тряпку и вымой руки. И позвони, когда врач придет.
Очередной разнос мама Алла устраивает бестолочи-дочери:
– Ты зачем сказала Димке полы помыть? Ты в своем уме? Больной ребенок…
Будь я на месте мамы Аллы, я бы сбежала на край света отдохнуть от домогательства домашних. Возможно, Господь именно это и предусматривал для жены-мамы-бабушки, только ее желание быть незаменимой оказалось сильнее…
***
Очередное кварцевание палаты. Казалось бы – всего полчаса. Но почему-то это насильственное отлучение от койкоместа с каждым разом угнетает все сильнее.
Все как обычно: занавешиваемся масками и выходим в коридор. Как обычно, я утыкаюсь в книжку.
Мимо бродят … не мужчины, нет. Тени. И, прикрываясь книжкой, я думаю вот о чем.
С нашими мужчинами, соотечественниками, россиянами просто беда. Здесь, в диспансере, это особенно заметно.
Мужчины не только чаще становятся жертвами инфарктов и инсультов. Здесь они тоже составляют убедительное большинство: из двадцати палат только четыре – женские, остальные мужские.
Мужчины доводят себя до отчаянного состояния. Зачем? Почему? Загадка.
Есть совсем доходяги. Например, лежачий больной в палате № 11. За сходство с молдаванином его моментально награждают прозвищем Гастарбайтер. Его мучает постоянный, беспрерывный кашель. Завтраки, обеды и ужины Гастарбайтеру приносят в палату нянечки – сил спуститься в столовую у него нет. Зато есть силы по стеночке доползти до курилки…
– Красивая женщина,– роняет кто-то из мужчин, проходя мимо.
Осматриваюсь. Кроме меня, женщин в коридоре нет. Значит, о подругах сплетничают, решаю я.
– Все. – По коридору приближается Аля, Тонина соседка.– Полчаса прошли.
Алька.
Алевтина – истинная женщина. Прозрачная кожа в нежных веснушках, прозрачные глаза.
Тонкая, высокая, похожа на кошечку, только совсем не гибкая. Походка подкачала. Слишком тяжелая для такого эфирного создания. Как будто что-то носит на себе. Тяжелое. Может, душа такая отяжелевшая?
Девочки шепотом из уст в уста передают Алькину историю: у нее туберкулез отягощен ВИЧ-инфекцией (или наоборот?), что неудивительно при ее любвеобильности. Так что у Альки, как у вождя мирового пролетариата, две программы: программа минимум – борьба с туберкулезом. И программа максимум: чтобы ВИЧ под воздействием палочки Коха не привел к скоротечному СПИДу.
– Первый раз я влюбилась в четырнадцать лет. – В глазах у Альки мечта, лицо преображается.– Ой, какая это была любовь! Мы надышаться не могли друг на друга. Правда! Это было прекрасно! Мы готовились к близости. Читали макулатуру какую-то, камасутру изучали, но долго не получалось остаться наедине. Ну, просто никак!
По Алькиному времяисчислению долго – это пару месяцев.
– Но потом весной родители все-таки уехали на дачу. И мы остались одни.
На губах у Альки блуждает улыбка.
– И где она, эта твоя любовь?– ехидничаю я.
– А я его через год бросила.– Аля достает увесистую косметичку и вываливает ее содержимое на покрывало. Покрывало Аля привезла из дома, как и постельное белье.
– А как же любовь?– ахаю я.
– А любовь никуда не делась – я влюбилась в другого.
– А куда дела первого?
Аля находит в куче баночек, коробочек и тюбиков лак для ногтей и, увлеченная предстоящим преображением, повествует дальше:
– Никуда. Он так переживал! Плакал! Год ходил за мной по пятам, уговаривал вернуться. Но я уже не могла вернуться. Любовь у нас была прекрасная, но она прошла. И я не жалею совсем. Просто это был не мой человек.
Аля покрывает ноготок ярко-алым лаком, вытягивает руку, рассматривает. Ручки у Али миниатюрные, почти детские. Ноготки кукольные, чтобы раскрасить их, нужна сноровка.
Аля – штучка столичная. Работает Аля продавцом-консультантом в престижном московском бутике. На пару с подругой снимала в Москве жилье. Почти не виделась с соседкой – та работает в ночном клубе. Аля возвращается с работы – соседка уходит на работу.
Привычка следить за внешностью становится иде-фикс. Альке хочется изменить себя до неузнаваемости, кардинально: «подкачать губы и грудь», быть похожей на всех кинодив или, на худой конец, обладательниц «золотых» карт, которые появляются в их бутике.
Ей невдомек, что это гордыня не согласна с тем, что дал Господь. Не согласные с даром небес, мы красимся и меняем внешность. Но я адаптирую вопрос, считаясь с уровнем аудитории:
– Почему ты себя так не любишь?
Аля теряется, не находится с ответом.
– Не знаю,– пожимает узкими плечиками.
Я тоже не знаю. При таком количестве мужчин, которые у нее были, Аля до странности неуверенный в себе человек. Возможно, количество как раз играет отрицательную роль – переходит в качество, и уверенность в себе подорвана этим «пассажиропотоком».
В прошлой жизни Аля постоянно «клубилась». Дискотеки, ночные клубы, тусовки были обязательным условием покорения столицы. Иначе зачем ехать в Москву? Программу Аля «откатала» на отлично, с почетным диагнозом «ВИЧ». И туберкулез…
Так что Алькиного опыта хватит на две или три жизни.
– Как-то к нам в бутик зашел молодой человек, – начинает очередную историю она,– такой интеллигентный, воспитанный, на крутой тачке. Что-то купил у нас. Приехал снова. Потом еще. Где-то на третий или четвертый раз мы познакомились. Его Севой звали. Попросил телефон. Я дала. Мне парень показался очень симпатичным. На «вы» ко мне обращался. «Аля,-спрашивает,– вам нравится музыка?». «Смотря какая»,– говорю.
Аля откидывает плешивую голову – от химиотерапии волосы выпали неравномерно, участками.
– Короче, пригласил он меня в филармонию. Я еле высидела. Не выспалась накануне, с девчонками тусили, а тут какая-то тягомотина средневековая. Я не в теме. Короче, пригласил меня Сева домой после концерта. Шикарная такая квартира трехкомнатная с видом на Фрунзенскую набережную. Кровать – настоящий сексодром. Утром слышу музыку странную. Вроде, скрипка. Завернулась в одеяло, иду на звук. В гостиной перед пюпитром обнаруживаю Севу в трусах, со скрипкой и смычком. Ну, думаю, попала ты, Алька. Такого у тебя еще не было.
– Алевтина, тебе нравится?– спрашивает меня Сева.
