Двое. Рассказ жены Шостаковича

Елена Якович

Двое. Рассказ жены Шостаковича

© Елена Якович, 2025

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2025

© ООО «Издательство Аст», 2025

Издательство CORPUS®

Предисловие

У этой книжки долгая история. Десять лет назад я пришла к Ирине Антоновне в созданный ею архив Шостаковича, чтобы получить музыкальные права для какого-то своего фильма. Мне было странно с ней разговаривать – ведь Шостакович уже так давно воспринимается как классик, принадлежит вечности, а тут женщина, которая 13 последних лет была его женой, и оттого, что я с ней общаюсь, словно приближаюсь к нему через одно рукопожатие и восстанавливается связь времен. Я как-то сразу поняла, что нужно сделать с ней кино. Она отказалась. Уговаривать было бесполезно, такой у нее характер, я редко встречала более независимого человека.

Но все-таки мы с ней изредка перезванивались. Потом, в 2016 году, я делала фильм с директором Музея изобразительных искусств имени Пушкина Ириной Александровной Антоновой, с которой Ирина Антоновна Шостакович много-много лет дружила. Даже их имена-отчества созвучны. И она пришла в Пушкинский музей на последнюю выставку, подготовленную Антоновой, – «Голоса воображаемого музея Андре Мальро». И я ей сказала: «Ну вот видите, Ирина Александровна записалась, а вы что?» Она пожала плечами: «Ну что я? Она общественный деятель, ей это важно, а мне зачем?»

Но фильм ее заинтересовал, она приехала на премьеру в Еврейский культурный центр на Никитской, посмотрела, ей понравилось, и уехала. Ну, собственно, на этом история для меня тогда и кончилась.

Прошло много лет, был конец 2020-го или начало 2021 года, коронавирус. Я только что закончила фильм «Мотивы Моисея Береговского», о собирателе еврейского фольклора в Украине во время Холокоста и после него. В начале 1950-х его арестовали и отправили в ГУЛАГ; после смерти Сталина он вышел по состоянию здоровья. Но у него был запрет на проживание в крупных городах. А они с Шостаковичем учились в одной Петроградской консерватории, и оба в классе композитора Максимилиана Штейнберга. Хотя Шостакович был младше. В общем, как-то они потом общались, переписывались. И Шостакович ему после лагеря, как и многим, помог, добился, чтобы Береговскому разрешили вернуться в Киев. И вот специально для фильма Борис Андрианов сыграл на виолончели несколько мелодий из еврейского цикла Шостаковича, хотя в основном там звучала народная музыка, которую собирал Береговский. Я позвонила Ирине Антоновне, попросила разрешение на использование. Естественно, она с ходу сказала: «Конечно, для Береговского все можно». Мы разговорились, а был разгар ковида, и она говорит: «Вот я сижу дома, скучно очень и помирать пора». Я ответила: «Погодите помирать, давайте фильм снимем». И она вдруг: «А давайте». А я в тот момент уже не надеялась, сказала из вежливости, просто чтобы что-то сказать, когда мне человек произносит такие отчаянные слова. К тому же я тогда работала над фильмом об Андрее Дмитриевиче Сахарове, а Сахаров и Шостакович фигуры такого масштаба, что ими нельзя заниматься параллельно. Мне все вокруг говорили, что я с ума сошла, что Ирина Антоновна человек в возрасте и если выпал такой уникальный шанс, что она согласна говорить, то надо немедленно ее записывать. Но я знала, что если суждено (а видимо, было уже суждено), то все состоится.

И вот в мае 2021 года мы с оператором приехали к ней на дачу в Жуковку. Я думала, что это будет первый день съемок, а потом еще несколько.

Ирина Антоновна сидела в кресле. Она начала говорить. И за этот день – с утра до вечера – рассказала мне свою жизнь и их общую с Шостаковичем. Местами голос ее дрожал, слезы наворачивались на глаза, она целиком ушла в воспоминания. На меня стали коситься ее домашние, я пыталась ее остановить, чтобы она передохнула, но, по-видимому, ей надо было выговориться. Так получился фильм «Двое. Рассказ жены Шостаковича», который вышел 5 марта 2022 года – в день смерти Сталина, Прокофьева и Ахматовой и в 80-летнюю годовщину первого исполнения Седьмой симфонии Шостаковича.

Но многое из того нашего разговора с Ириной Антоновной осталось за кадром. В эту книгу вошел ее монолог целиком – рассказ о ее детстве и юности до встречи с Шостаковичем и 13 годах вместе с Шостаковичем. В первую часть я добавила свои комментарии: что тем временем происходило с ним, провела параллели между их жизнями. Поразительно, но тот же каток, который прошелся в конце 1930-х по уже знаменитому композитору, едва не раздавил маленькую девочку. Несмотря на разницу в возрасте, многое в их биографиях совпало. Оба ленинградцы. И трагический русский XX век задел обоих – репрессии, аресты, блокада, война. В рассказе Ирины Антоновны высвечивается эпоха, вернее, несколько эпох. От 1930-х до 1970-х. И, конечно, шестидесятые. Оттепель, так и не ставшая весной, время их встречи и романа.

Мне довелось записывать немало людей, навсегда вошедших в историю культуры. И те из них, кому посчастливилось общаться с Шостаковичем, непременно говорили о нем. Он оставил след в жизни каждого, кто видел его. Многих из них уже нет на этой земле, и потому их свидетельства тем более ценны. Я включила в эту книгу их голоса. Но главный голос, конечно, ее, Ирины Антоновны Шостакович, впервые так полно рассказывающей о времени, о себе и об их общей судьбе.

Елена Якович

Женой Шостаковича я стала летом 1962 года. Много позже я узнала, что в тот день он написал своему другу композитору Виссариону Шебалину: «В моей жизни произошло событие чрезвычайной важности – я женился. Мою жену зовут Ирина Антоновна. У нее имеется один большой недостаток: ей 27 лет». Этот мой недостаток, в отличие от других, давным-давно прошел. Я сегодняшняя старше Шостаковича на 22 года. Его земная жизнь оборвалась 9 августа 1975 года, когда ему было 68.

Что же сказать о моем поколении? Мы уходим, почти все уже ушли. Мы прожили, в общем, очень мучительную жизнь. Нас воспитывали не родители, а бабушки и дедушки, тети и дяди. И детские дома. Потому что шли аресты и родители были в сталинских лагерях, в ссылках, расстреляны. Потом была война, многие из тех, кого миновали репрессии, погибли.

Жизнь как-то поделилась на время до смерти Сталина и после нее. А моя еще и на до Шостаковича и рядом с ним. Вот уже полвека я живу без него.

Часть первая. До Шостаковича

1. Детство и война

Я родилась 30 ноября 1934 года. А 1 декабря убили Сергея Кирова, тогдашнего главу города. Поэтому все мое детство 30 ноября, в мой день рождения, по Ленинграду развешивали траурные флаги. После войны перестали. Но я с детства знала:

Красные знамена с черною каймой,Что вы нынче свесились над родной землей?Что ваш пурпур алый трауром увит?Говорят знамена: «Киров наш убит».

Мы тогда все читали книжку про него «Мальчик из Уржума». И Кирова любили в Ленинграде. Мы не знали, что его убийство станет спусковым крючком сталинских репрессий.

Тем временем Шостаковичу

27 лет, и он играет на рояле отрывок из своей новой оперы «Леди Макбет Мценского уезда» выдающемуся режиссеру Владимиру Немировичу-Данченко, который вместе со Станиславским основал лучший театр страны – Московский художественный, а потом и свой Музыкальный театр. Дело происходит в фойе этого театра. Немирович-Данченко говорит участникам будущего спектакля: «Итак, товарищи, задача нашего театра – развернуть музыку Дмитрия Дмитриевича в такой сценической форме, чтобы глаз видел то, что слышит ухо. И этим путем мы создадим новую оперу и, может быть, надолго создадим себе для нашего театра замечательного гениального музыканта».

Впервые «Леди Макбет» представили зрителям в родном городе Шостаковича Ленинграде, в Малом оперном театре, бывшем Михайловском, в январе 1934-го. И через два дня в Москве в Музыкальном театре Немировича-Данченко – под названием «Катерина Измайлова». После ленинградской премьеры маршал Тухачевский сказал дирижеру Самуилу Самосуду: «Эта музыкальная трагедия станет первой советской классической оперой». После московской Станиславский прислал Немировичу-Данченко телеграмму: «Если он гений, это отрадно!»

Так, чередуя имена, и пойдет сочинение Шостаковича по миру – Нью-Йорк, Лондон, Прага, Стокгольм, Цюрих, Буэнос-Айрес… За 1935 год только что созданную оперу молодого композитора поставили на лучших мировых сценах.

Отца вызвали в Большой дом – так в Ленинграде называли здание НКВД на Литейном проспекте; он сказал, что вечером вернется. Но он не вернулся, ему дали политическую 58-ю статью и отправили на Север, в Каргопольлаг. Я его очень любила. Вообще он из Белоруссии, семья его из села под Пинском. Звали его Антон Казимирович Супинский. Моя девичья фамилия – Супинская. Он мне потом рассказывал, что они переселились из Польши при Стефане Батории, когда осваивали эти земли, и те, кто желал, получали мелкое шляхетство и кусок земли. Дома они говорили по-польски – дед требовал; в деревне все вокруг – по-белорусски, ну и русский он выучил. Семья была большая, жили они бедно. Он вспоминал, что пас коз у пана. А потом его старшие братья, которые ходили на заработки, скинулись ему на учебу, он выучился и стал преподавать детям в трехклассной земской школе. Отец попал еще на Первую мировую войну, но ненадолго, потому что началась революция. Он был прапорщик, перешел в Красную армию и уже с красными вошел в Витебск. После Гражданской войны стал там жить и преподавать, руководил бывшей гимназией. Моя мать окончила эту гимназию, они полюбили друг друга, поженились и уехали в Ленинград. Им пришлось покинуть Витебск, потому что мой дедушка был ортодоксальный еврей Мендель Еселевич Романов, родом из белорусского села Романовка. В семье было три дочери. Они их назвали Берта, Лея и Ривка. И он проклял мою мать Берту за то, что она вышла замуж за нееврея.

Мой папа затем окончил несколько институтов и стал этнографом. Когда я родилась, он возглавлял Белорусский отдел Этнографического музея, который находился в специально выстроенном, очень красивом здании с колоннами, бок о бок с Русским музеем, и до 1934-го был его филиалом. Мы жили в доме Русского музея на углу Инженерной и Садовой.

Много десятилетий спустя мне довелось прочесть папино дело. Друг Дмитрия Дмитриевича композитор Веня Баснер писал музыку к военным фильмам, его уважали в Большом доме, и он договорился, чтобы мне его показали. Я пришла к ним в местком, военный принес дело моего отца, и те два часа, что я читала, он сидел, не сводя с меня глаз, видимо, боялся, что я что-нибудь оттуда выдеру. Так я узнала, что у нас был обыск, пока я спала, и за что его арестовали. В 1937-м их взяли втроем – директора Этнографического музея, еще одного сотрудника и папу, обвинили в том, что они якобы хотели убить товарища Сталина и организовали группу, которая должна была это совершить. И надо же сказать, что те двое признались: один – что он японский шпион, другой – что еще какой-то шпион, и их расстреляли. А он нет, ни в чем он не признался и ни на кого не дал показаний. В конце концов ему предъявили только то, что он делал в музее выставку и представил жизнь крестьян до революции богаче, чем после нее. Кроме того, на каком-то экспонате была свастика, хотя это же старинный, не только фашистский знак. За это его отослали в лагерь на 8 лет.

Мать очень тяжело переживала арест отца. Она его очень любила. Хлопотала, хлопотала и заболела. Она собиралась ехать со мной на дачу, но ее положили в Ленинградский институт скорой помощи и еще повели меня с ней попрощаться. Оперировал ее сам Джанелидзе, которого потом назначили главным хирургом Военно-морского флота СССР. Я теперь часто езжу по Большому проспекту Петроградской стороны, и всякий раз мимо этой больницы. Мама там умерла.

До болезни она учила взрослых грамоте и письму на фабрике. Когда она умерла, эта фабрика взяла надо мной шефство и мне приволокли ящик елочных игрушек. Ее похоронили на старом ленинградском кладбище.

Вот у Бродского: «Еврейское кладбище около Ленинграда. / Кривой забор из гнилой фанеры. / За кривым забором лежат рядом / Юристы, торговцы, музыканты, революционеры…» Вот это то кладбище, где мама похоронена.

Тем временем Шостакович

26 января 1936 года на сутки заехал в Москву перед гастролями в Архангельске. На гребне триумфа «Леди Макбет» поставили в Большом театре. И вечером ему позвонил замдиректора Большого театра и потребовал немедленно прийти в филиал. Там, на улице Большая Дмитровка, в здании нынешнего Театра оперетты, давали его оперу. В правительственной бронированной ложе, справа от оркестровой ямы, вблизи от оглушительных духовых и ударных, сидели Сталин, Жданов и Микоян. Сталин был скрыт от публики шторой, но из директорской ложи напротив Шостакович видел, как вся троица смеялась. В антракте Сталин не пригласил его в свою ложу и покинул театр, не дожидаясь аплодисментов в финале. Прямо из театра потрясенный Шостакович уехал на вокзал.

В полночь поезд увез его в Архангельск. Существует легенда, что там, прямо на перроне, он купил в газетном киоске ту злосчастную газету «Правда». На самом деле это случилось на следующее утро в холодной архангельской гостинице. Он открыл газету и увидел свой приговор: «Сумбур вместо музыки». Его обвиняли в «перенесении в оперу „мейерхольдовщины“» и прочих грехах. Он ждал ареста, и от бесконечного обсуждения статьи в Ленинградском союзе композиторов уехал в Москву, к Мейерхольду.

В то время он сказал своему другу и секретарю Гликману: «Если мне отрубят обе руки, я буду все равно писать музыку, держа перо в зубах». Его заставили снять Четвертую симфонию с премьеры, но уже через год Ленинград и Москва рукоплескали Пятой.

В его ближнем кругу шли аресты и расстрелы. В октябрьскую ночь 1936-го по так называемому «пулковскому делу», когда были арестованы около 100 ученых, увезли в Большой дом мужа его сестры Марии выдающего физика Всеволода Фредерикса, а сестру сослали как члена семьи врага народа. Фредерикс умер в 43-м году в тюремной больнице в Горьком. По тому же делу арестовали мать жены Шостаковича астронома Софью Вазар и отправили в лагерь под Карагандой. Арестован и расстрелян поэт Борис Корнилов, чью «Песню о встречном» на музыку Шостаковича распевала вся страна. Забрали и выслали в Семипалатинск подругу семьи Галину Серебрякову, жену первого наркома финансов Григория Сокольникова, – «за потерю бдительности и связь с врагом народа».

Тучи совсем сгустились над Шостаковичем, когда 22 мая 1937 пришли за маршалом Тухачевским, его почитателем и покровителем. К нему Шостакович бросился после «Сумбура вместо музыки», и Тухачевский отважился написать в его защиту письмо Сталину.

Летом 1939 был арестован Мейерхольд. Не в Москве, в Ленинграде, куда он приехал готовить выступление студентов-физкультурников Института Лесгафта для июльского парада на Красной площади. Мейерхольда увели в 9 часов утра 20 июня из его ленинградской квартиры на Набережной реки Карповки, 13, которую он получил несколько лет назад, неподалеку от дома Шостаковича на Кронверкской улице. И судьбе было угодно, чтобы за несколько дней до ареста они встретились. Спустя десятилетия Шостакович рассказывал:

«Последняя встреча произошла в доме, где я жил в Ленинграде. Никого у меня в доме не было. Семья была на даче за городом. А вышло, что я никак не мог открыть свою собственную квартиру: с ключом что-то у меня там случилось. Потом я вдруг смотрю – идет Всеволод Эмильевич, поднимается по лестнице. Шел он на этаж выше, там жил такой чемпион СССР по гимнастике Николай Серый. Он, значит, вместе с ним должен был ставить физкультурный парад. И вот увидел, застал меня за таким занятием, когда я ковырялся в замке. И вместе с Всеволодом Эмильевичем, мы открыли дверь… Мы договорились так, что завтра или послезавтра он ко мне придет. Но он не пришел – уже, так сказать, по причинам таким… Я звонил (он оставил мне телефон), и мне какой-то посторонний голос ответил, что его нет. И вот я тогда узнал, что он был арестован. Вот это была такая последняя встреча, трагическая встреча».