скачать книгу бесплатно
Барбру на сетованья отца плевать.
Всем остальным тоже. Так стало всего несколько лет назад, когда именно, никто из них не сказал бы, однако в один прекрасный день Мартин перестал все здесь, на острове, решать. С того дня слово было за Хансом.
Но если все остальные забыли, то сам Мартин помнит: это случилось, когда они с Хансом обмозговывали, что делать со стволом русской лиственницы, и им ничего в голову не шло. Они с сыном собрались поддеть его рычагом и, навалившись, уложить на козлы, однако когда Мартин ухватился за рычаг, силы словно провалились куда-то вниз, как бывает, когда пытаешься упереться ломом в топкое болото. В голове перещелкнуло. Отдуваясь, Мартин опустился на землю, а сын стоял и один держал на своих плечах всю тяжесть.
С того дня все стало иначе.
Остальные тоже это заметили.
Даже Ингрид теперь строптивится – например, когда дедушка запрещает ей что-нибудь, она не смиряется, а идет к матери, и та разрешает то, что не дозволяет Мартин. Порой Мария встает на сторону свекра, но поступает так не ради него. На самом деле на его мнение ей плевать и на его присутствие тоже.
Мартин с этим смирился.
Но озлобился.
В молодости, которая у мужчины продолжается много лет, он никогда не злился, а теперь злится постоянно. До этого тоже никому нет дела. В начале лета кот ночует у него на животе. Через тонкую стенку слышно, как храпит Мартин и мурлычет кот. Это кажется всем смешным. Когда гага под крыльцом высидит, наконец, птенцов и проводит их долгой дорогой до моря, кота выпускают наружу, и весь оставшийся год он спит на кухне, на полу перед печкой – это когда он не гоняет мышей и птенцов.
Кота Бонкена ждала трагическая кончина.
Его забрал орел. Случилось это в сенокос. Они услышали вопли, оторвались от сушилок для сена, опустили вилы и увидели черное дергающееся пятно под раскинувшим крылья морским орлом. Кот вырывался, царапался и шипел, и на миг им показалось, будто он вот-вот освободится. Так и произошло. Но лишь когда кот начал падать, они осознали, насколько там высоко. Раскинув в стороны лапы, совсем как летучая мышь расправляет крылья, он летел вниз, отвесно, в бесконечность, пока совершенно беспричинно не стал зачем-то перебирать лапами, словно падать ему надоело и он решил побежать, вот только вместо этого перекувыркнулся в воздухе на спину и хребтом упал на конек лофотенского лодочного сарая.
Даже для кошки высоковато, – сказал Ханс. На острове эти слова превратились в присловье, когда что-нибудь оказывалось не под силу даже островитянам.
Ингрид и Барбру похоронили Бонкена на краю Розового сада, а на могиле выложили ракушками сердечко. Барбру спела псалом. Ингрид поплакала. Спустя неделю Ханс привез новую кошку. Это была кошечка, и назвали ее Карнут, в честь одного мужчины, с которым Ханс вместе ходил в школу и который, по мнению Ханса, смахивал на кошку. Когда они были маленькие, то называли его коточеловеком. Кошка Карнут была бежевая и красивая, как свежий творог, изящная и ласковая, и когда мужчины уходили куда-нибудь, ей разрешалось лежать на кухонном столе. По ночам она спала в ногах у Ингрид. На острове кошку называли дневной, потому что она спала в то же время и так же долго, как люди. Но когда в следующем году под крыльцом опять обосновалась ковыляющая вразвалку гага, Карнут тоже заперли в доме. Гага – птица священная.
Глава 12
Зима начинается со шторма. Первый зимний шторм – так его называют. Здесь бывают шторма и еще раньше, например они могут внезапно и безжалостно перевернуть жизнь с ног на голову в августе и сентябре. Но эти, как правило, короткие, и один из таких штормов сшибает листву. Как уже сказано, деревьев на острове немного, зато ягодных кустов достаточно, и карликовые березы есть, и ивняк, в начале осени листья на них желтеют, коричневеют, краснеют, и все с разной скоростью, поэтому несколько сентябрьских дней остров похож на радугу. Так он и выглядит, когда внезапный шторм, накрыв остров, стряхивает все разноцветье в море, превращая Баррёй в полинявшего зверька – таким остров остается до следующей весны, когда остров уже не похож на беловолосого покойника, закутанного в метель и лепень, а свирепый снег выпадает и исчезает, и снова выпадает, и укладывается в сугробы, точно подражая морю. Но такой шторм всего лишь повторяет тот, что уже случался здесь, островитяне даже помнят, когда это в последний раз было – в прошлом году.
А вот первый зимний шторм, напротив, – дело совсем иное. Он каждый раз одинаково немыслимый и всегда неизбежно серьезен, такого еще ни разу не бывало, хотя в прошлом году случилось то же самое. Однако здесь память сбоит, все позабыли, каково оно было, не придумали ничего лучше, как прогнать воспоминания куда подальше, побыстрей выбросив их из памяти.
Пришедший к ним шторм уже больше суток свирепствует с неприкрытой яростью, словно желтыми клочками ваты забрасывая остров пеной, вколачивая в него твердый, как град, дождь, отгоняя от него полную воду прилива. Ханс трижды выбирался из дома и привязал все, что, как ему казалось, и привязать нельзя. Прямо у него на глазах одну овцу унесло в море, после чего Ханс запер всех оставшихся в лодочном сарае: овец забить не успели, и в доме для всех места нет, в сарае он привязывает их к ялику, а тот еще и швартует, чего только не придумаешь, когда на тебя обрушивается Первый зимний шторм.
Крышку нового колодца он забил растяжками, на это у него несколько часов ушло. Потом он собрал новые доски, сорванные с крыши и разбросанные по земле, придавил их тяжелыми камнями и лишь после, скрючившись, поковылял домой, насквозь вымокший и такой странный, что Ингрид не сразу его узнала.
Она не любит такие шторма: дом трещит, в трубе кто-то дудит в дудку, весь мир переворачивается с ног на голову, а когда мать берет ее с собой в хлев, ветер вышибает воздух у нее из легких, выдавливает воду из глаз, швыряет ее о стены и согнутые деревья и загоняет всю семью в кухню и гостиную, где все равно глаз не сомкнешь. Когда Зимний шторм хозяйничает на острове, притихает даже Мартин. Он натягивает на лоб шапку и неподвижно сидит, накрыв каждое колено рукой, похожей на пустую неподвижную ракушку. Иногда руки его обнимают Ингрид – та бегает от деда к столу, печке и кладовке, сидит, болтая ногами, на ящике с торфом, а затем опять бежит к деду, хватает его за руки и машет ими, как будто он плюшевый мишка.
Лица взрослых точно из камня высечены. Взрослые перешептываются, переглядываются, пытаются смеяться, но, признав собственное притворство, снова делаются серьезными: дома на Баррёе пока выдюживают, но то вчера было, а про сегодня никто не поручится, и в Карвике тоже когда-то дома стояли, а теперь их нет.
Особенно страшно смотреть на отца. Не знай Ингрид наверняка, решила бы, что он боится, но он никогда не боится. Островитяне не боятся, иначе жить тут не сможешь, соберешь скарб, снимешься с места, переберешься на другое и обоснуешься в лесу или долине, как все. Когда случается ужасное, островитянин мрачнеет и цепенеет, только не от ужаса, а от серьезности.
Серьезность эту не поколебать, даже когда глава семейства, в очередной раз выйдя на улицу, возвращается с окровавленным лицом и, ухмыльнувшись, говорит:
– А погодка-то лучшеет.
Они не сразу понимают, что он шутит, они вытирают с него кровь и видят, что у него лишь небольшой порез на подбородке, Ханс просит кофе и говорит, мол, старая рябина к восходу гнется, и тогда всем становится ясно, что жестокий юго-западный ветер превращается в западный, а это первый признак того, что ураган сворачивается в обычный шторм и скоро двинется дальше на север, скукожится до ветра и, наконец, стихнет настолько, что опять можно будет носить в хлев воду, не боясь, что дойдешь с пустыми ведрами.
Барбру с Марией тут же берутся за ведра и умудряются дотащить их, расплескав лишь половину. Ханс же стоит посреди кухни и потирает ранку на подбородке, как вдруг в голову ему приходит идея и он велит Ингрид одеться, они пойдут смотреть на море: она научится не бояться его, если увидит самый свирепый, самый внушительный его лик.
Он и сам не понимает, как ему такое придумалось.
И она не понимает. Но Ханс одевает ее, хотя Мартин качает головой, и обвязывает Ингрид веревкой вокруг талии. Они выходят под пенящееся небо, бредут к югу, шагают против потока ветра и воды, с трудом перелезают через три каменные изгороди и прячутся за ними, переводя дыхание, снова двигаются вперед, каждое препятствие вызывает у отца смех, чтобы хватало дыхания, Ингрид закрывает руками лицо, вот и небольшой холмик за русской лиственницей, последняя преграда перед ревом моря, оно накидывается на них, свирепые стены воды, которые вздымаются вверх во тьме ночи, и обрушиваются на них, и разбиваются о камни, и берег, и утесы, так что в лицо им шипят песок, и ракушки, и лед, потому что на это смотреть нельзя, нельзя осмыслить, нельзя запомнить, это трубный глас Божий, и его надо в одночасье забыть.
– Это нестрашно! – кричит ей в ухо отец.
Но она не слышит. Никто из них не слышит. Он кричит, что острову ничего не сделается, она же видит, хотя остров дрожит, а небо и море преображаются, но остров нипочем не потонет, пускай он даже и трясется, он все равно непоколебимый, вечный, намертво приделанный к земному шару. Да, в эту секунду Ханс делится с дочерью почти священным откровением, потому что сына у него нет, и с каждым проходящим днем крепнет его уверенность в том, что никогда и не будет, что придется ему довольствоваться дочерью, передать ей главное знание: остров никогда не уйдет под воду, никогда.
Позже, вспоминая тот вечер, Ингрид будет удивляться, я никогда его не забуду, – скажет она, но это когда шторм давным-давно стихнет и уйдет в прошлое, незыблемое вернется. Но вопрос об острове не унесло ветром, на этот раз задал его не отец, а мать: когда они, спотыкаясь, добрели до дома, она встретила их пронзительными воплями, сетуя, что стоит ей в хлев выйти, как этот болван, который достался ей в мужья, так и норовит потащить ребенка на верную смерть, и если он хоть раз еще такое удумает – «тогда разведусь и уеду отсюда!».
Этому просоленному дому не впервой выслушивать такие фразы, нервы у его обитателей стальные, однако лишь сейчас Ингрид осознает смысл сказанного: остров можно покинуть.
Она принимается плакать, и Мария далеко не сразу понимает, что причина слез – не шторм, а ее собственные слова, хоть они и не значат ровным счетом ничего, просто звуки и угрозы. Но заставить себя произнести это вслух у Марии не получается, не получается сказать, что Баррёй они никогда не покинут – нет, это немыслимо, особенно когда Первый зимний шторм хрипит, умирая, за скрипящими стенами, в такой момент человек не в себе и не в состоянии усвоить, что если уж живешь на острове, то никуда тебе оттуда не деться, все свое остров держит цепко, изо всех своих сил.
Глава 13
В последующие дни они прочесывают побережья на южном берегу острова, Ханс Баррёй – с вилами, Мартин с багром, а остальные – с граблями. Они ворошат кучи выброшенных штормом на берег водорослей – мощные, коричневые сосиски, завалившие землю, повисшие на изгородях, переплетенные друг с дружкой, словно плотные скользкие веревки, островитяне ворошат их и находят кусочки древесины, и корзины для хранения канатов, и подозрительную коробку из-под чая с нарисованным на крышке скорпионом, а еще настенные часы без механизма и разбухшую от воды книгу без букв – они поднимают эти предметы, разглядывают и с возгласами удивления показывают друг другу, после чего складывают находки в тачку, в которую впряжен сутулый конь; он жует губами, а потом, устав стоять, ложится в траву и теперь лежит между оглоблями, словно корова.
Конь.
Это немолодой конь. Он появился на острове уже немолодым. Его привезли на корабле, такого большого корабля Ингрид сроду не видала, коня подхватили за ремни и краном спустили с корабля и поставили на площадку возле лофотенского лодочного сарая, там, где однажды построят пристань. Конь заметался, во взгляде светилось безумие, он закатывал глаза, и лягался, и ржал, и кусался. Ничего не оставалось, кроме как освободить его и отпустить бегать, пока не опомнится. А конь был вроде как спокойный, по крайней мере таким он показался Хансу на лугу перед факторией. Вообще-то свое он уже отработал. Поэтому и достался Хансу так дешево. Почти за бесценок.
Впрочем, наблюдать за этим новым жителем острова было занятно. Словно обезумевший, он проскакал остров до противоположного берега, резко развернулся, наткнувшись на восточной стороне на море, и помчался на юг, где его снова ждало море, тогда он опять повернул и побежал на север. Старичье, а вспомнил былую норовистость и давай метаться по своему новому дому, снова и снова натыкаясь на стену моря, пока не побывал в каждом его закутке и закоулке и не удостоверился, что попал на остров, который не покинуть. Ему тоже не покинуть.
Но конь был совсем недобрый.
Он стоял в хлеву вместе с другими животными, однако кормушку ему выделили свою, а от коров отгородили перегородкой, потому что конь кусался, и справлялся с ним только Ханс, поначалу пинками и кулаками. Но со временем они пришли к своего рода согласию: конь обычно поступал, как ему вздумается, и это всех устраивало, коль скоро он перевозил сено, торф и сеялку, применение которой находилось только на четырех самых плоских лугах, и еще таскал незамысловатый плуг, доставшийся Хансу в придачу к коню же, – плугом распахивали картофельные поля, чтобы сажать было проще, и по всему поэтому Ханс смотрел сквозь пальцы на то, что конь то и дело засыпал и неожиданно вскидывал голову, не давая дочке кататься на нем, даже когда его вели в поводу. Но имени у коня не было.
Все дикое на острове имеет имя.
Заячья трава, клевер, золотой корень, журавельник, лютики, ятрышник, таволга, дягиль, колокольчики, наперстянка, камнеломка, ромашка и щавель. Серебристая чайка, гагарка, баклан, кайра, тупик, цапля, бекас, кроншнеп, каменка и трясогузка. Водяная крыса и морской еж, морской черенок, исполинов котел и северный кряж, вороника, вереск, ревень, крапива и лебеди-кликуны, приветствующие два времени года своими скорбными трубными криками… У всей домашней живности два имени – у коров, овец, кошек и даже свиньи, которая прожила всего полгода, а вот у коня имени нет, и это вдвойне примечательно, потому что он не просто домашнее животное, но и не похож ни на кого из своих собратьев, однако с этим конем вообще так, он ни на кого не похож.
Тачка полна, и Ханс, наградив коня пинком в ребра, заставляет его подняться, цокает языком и идет рядом с ним, по садам, до лодочного сарая на северном берегу, где дает коню сухого сена в холщовом мешке, а мешок привязывает к двери, чтобы конь не утащил его.
Островитяне разгружают все, что принес шторм, сортируют добычу – в основном это дрова, их распиливают и укладывают в штабель, но есть еще двадцать восемь кухтылей, их Мартин найдет как приспособить, и пять сигнальных вех с буями и без, за одной тянется сто восемьдесят футов канатов – их Ханс сматывает и вешает на крюк в лодочном сарае. Четыре целых крючка с остатками снасти, пять ящиков для рыбы, которые распихали по обоим лодочным сараям, три корзины для канатов, одна без ручки, но Мартин обещается починить ее, еще жердье, достаточное для половины вешал, корабельный люк от трюма, поднять который можно лишь вдвоем, шесть рыбацких сапог, все на левую ногу и только один непригодный, потому что пятка у него отрезана, а может, откушена.
И карнавальная маска.
Ханс подносит ее к лицу, хочет напугать Ингрид, но срывает ее с себя, запах у маски неприятный, и ее лучше сперва вымыть в горячей воде.
Маска изображает дьявола, с молниями вместо бровей, черными усами и пустыми глазницами, беззубым ртом и высокими белыми скулами с красными завитками, из-за которых рожа кажется одновременно опасной и добродушной. Отчаянная рожа с разинутым ртом. Как выяснится, когда с нее смоют слизь, и водоросли, и налет, – очень красивая, удивительного оттенка, словно покрытая потрескавшимся лаком, загадочная, так что ее повесят на стену в парадной комнате, и она будет висеть там незнамо сколько, пока не заметит пришлый гость и не предложит за нее немалые деньги. Он скажет, что, разумеется, таких денег она не стоит, но интересен сам факт, что маска, совершенно инородное здесь тело, висит в скромном доме на уединенном острове, это наверняка знамение, говорит гость, однако в подробности не вдается.
Тем не менее этот разговор вызывает у островитян недоверие, и маску они продать отказываются, пускай и дальше висит себе на стене, теперь они знают, что маска французская, пить-есть она не просит, а верят они не в знамения, а в Господа Бога.
После шторма они еще находят пять просмоленных бревен, все с просверленными в них отверстиями, во многих даже болты сохранились, и все отверстия чистые. Это позволяет предположить, что бревна были когда-то пристанью. Значит, кого-то шторм лишил целой пристани, причем довольно новой. И те, кому эта пристань принадлежала, живут где-то неподалеку, может, это даже кто-то из знакомцев с островов чуть к югу, поэтому Ханс с Мартином выуживают бревна и складывают туда, где лежат все остальные бревна, которым суждено когда-нибудь превратиться в их собственную пристань, но чуть поодаль. Все, что приносит штормом, принадлежит тому, кто это нашел, однако, решают они, на такие ценные бревна это правило не распространяется, это все равно как если тебе лодку течением принесет, с номером и названием, такая лодка принадлежит владельцу, а уж там видно будет. Стройматериалов у них сейчас много даже и без этих новых бревен, и они еще на шаг приблизились к уверенности – уверенности в том, что без пристани жить тут больше нельзя.
Глава 14
В феврале море бывает бирюзовым зеркалом. Заснеженный Баррёй похож на облако на небесах. Мороз раскрашивает море в зеленый, делает его прозрачнее, спокойнее и плотнее, словно желе. Потом оно порой застывает и покрывается коркой, перетекает из одного состояния в другое. Вокруг острова нарастает ледяная кайма, покрывающая и соседние островки, остров увеличивается.
Стоя в толстых шерстяных носках с подметкой на стеклянном полу между островом и Молтхолменом, Ингрид видит под собой водоросли, и рыб, и ракушки в летнем обличье. Морские ежи, и звезды, и черные камушки на белом песке, и рыбы, снующие в лесу бурых водорослей, – лед точно увеличительное стекло, прозрачный, как воздух, Ингрид парит над ними, ей шесть лет, и не ходить по льду невозможно.
Она наблюдала, как он становится все толще, она пробивала в нем дырку камнем, она стащила отцовский топор и колотила лед топором, она ползла по нему, фавн за фавном[3 - Мера длины, соответствующая 1,8 метра.], а по тому, что не бьется, можно ходить.
Сейчас, полусонная, она идет на Молтхолмен, тоже напоминающий облако на небе, сидит на снегу, запыхавшись, поняв вдруг, что на суше не безопаснее, чем на льду. Ингрид снова крадется ко льду и, пошатываясь, возвращается назад, в целом мире ни единого звука – ни от ветра, ни от птиц, ни даже от моря.
Она разбегается и скользит, бежит, бросается на живот и скользит обратно к острову, и до берега остается фавнов десять-двенадцать, когда тишину разрезает крик. Это мама – она увидела ее со двора, и теперь, размахивая руками и открыв рот, спешит к берегу, перелезает через изгороди, взбирается на холмы, так что снег из-под ног разлетается.
Но на берегу она останавливается, будто в стену уткнувшись, и принимается бегать туда-сюда вдоль преграды, которой на самом деле нет. Ингрид смеется. Она вновь разбегается и скользит, а мама кричит – нет, нет, и все бегает по берегу перед невидимой стеной, пока взгляд у мамы не меняется – тогда она делает первый шаг, раскинув руки, словно канатоходец, она затаила дыхание и кусает губы, и гнев стихает, лишь когда она прижимает к себе дочь и чувствует, что теперь обе они спасены.
Тогда она замирает, и стоит, и оглядывается, глазам собственным не веря, они парят над водой.
– Пошли, – говорит она.
Они делают несколько шагов, разбегаются, скользят последние несколько фавнов до берега, смеются и отдуваются. Но там Ингрид вырывается и опять бежит на лед, а Мария кричит – нет, нет, но торопится следом. Держась за руки, они скользят по льду вдоль суши, на север, заглядывают в бухты, огибают мыс, между мелкими шхерами и островками, а затем слышат, как их кто-то зовет, и замечают Барбру – со стулом в руках она вышла из лодочного сарая и испуганно уставилась на них. Они возвращаются на берег и тащат ее за собой, сажают на стул и крутят, толкают стул мимо северной оконечности острова, но и на этом не останавливаются, потому что Барбру тоже вошла во вкус, они толкают стул с сидящей на нем Барбру, она визжит и вопит, они огибают Дальний мыс и катят до самых развалин в Карвике.
Домой идут по снегу и тащат стул. Барбру не разрешается выносить его из дома, даже в лодочный сарай, где она чинит сети.
Мартин – единственный, кто не ходит по льду. Он сидит в доме и не верит их рассказам о том, что на море лед, льда тут отродясь не бывало, при таких приливах и отливах это невозможно, даже если очень холодно и безветренно. Выйти, чтобы воочию убедиться, он тоже не желает. Однако когда его сын в очередной раз возвратился с Лофотен живым – примерно в то же время, когда прилетел кулик, – и спросил, что нового, Мартин рассказал, что зимой море сковало льдом, и лед этот лежал вокруг всего острова, всего несколько часов лежал, но такой прочный был, что по нему ходить можно было, но потом налетел ветер, лед растрескался и его выбросило на берег, где он и пролежал, словно холм битого стекла, много недель, а потом растаял, и было это в конце марта. Тогда сын спросил, не съехал ли старик с глузду. И старый Мартин пожалел, что рассказал.