Фельдмаршал в бубенцах

скачать книгу бесплатно

– И вы можете, отложив рисунок, по памяти правильно назвать все, что на нем изображено?

– Конечно. – Монахиня начинала терять терпение. – Однако…

– Прекрасно, – сжала губы Паолина. – Значит, оказавшись в хлеву, вы сумели бы правильно обиходить корову и подоить ее как следует. Не правда ли?

Сестра Юлиана побледнела. Смахнула вдруг на пол рисунок и рявкнула в несвойственной ей манере:

– Что за чушь, девчонка?! Как можно подоить корову, лишь посмотрев на твои каракули?!

– Правда? – Девушка не заметила, как тоже повысила голос. – А как же тогда можно хоть затворить человеку кровь, лишь глядя на картинки и бубня малопонятные слова? Днем я мою полы, ночью – зубрю латынь. Но все равно не знаю, чем отличается болезнь святого Витта от болезни святого Лазаря, и едва ли узнаю, сумей я даже спеть псалом о костях руки! Какой толк в книгах, если я не вижу больных? Или моя задача из безграмотной поломойки стать поломойкой грамотной?

Сестра Юлиана оглушительно ударила ладонью по столу:

– Хватит! Ты изволишь намекать, что не быть хорошему ученику там, где плох учитель? Что ж… Превосходно! Ты меня убедила! Теперь четыре часа, отведенных тебе в день на учение, ты будешь посвящать уходу за больными под руководством сестер. Твои прочие обязанности остаются неизменными. В конце каждого третьего дня я буду проверять, сколько ты успела прочесть. Когда ты будешь спать, мне не интересно. Давай, ласточка, учись летать! Пошла вон!

Паолина промолчала, но подбородок ее вздрогнул так, что это стоило любой дерзости. Схватив со стола том Везалия, она поклонилась и почти выбежала за дверь.

Несколько секунд монахиня сидела неподвижно, а потом резко встала, подобрала с пола рисунок, смяла и несколько раз впечатала ладонью в стол, будто старалась раздавить отвратительное насекомое. У верхней губы раздражающе дергалась какая-то жилка, и непривычно хотелось швырнуть на пол чернильницу или сорвать гнев еще каким-то подобным нелепым способом.

Вероятно, она обошлась с прислужницей несправедливо. Но сейчас сестре Юлиане не было дела до справедливости. Впервые за многие годы ее попытались поставить на место. И кто? Девочка-подросток. Сельская простушка с запятнанным добрым именем. И ладно бы просто нагрубила. Сестра Юлиана поняла бы зуд уязвленного самолюбия и нимало не рассердилась бы на девицу.

Но Паолина сумела настолько разъярить монахиню, что та сначала скатилась до препирательств, а потом и вовсе пустила в ход свою власть. Этого сестра Юлиана не выносила. Она прекрасно знала, что преимуществами положения начинают пользоваться тогда, когда проигрывают схватку характеров. А значит, необходимо взять реванш. Забыть о всяких придирках. Не позволять себе язвить. Просто наблюдать, как девочка побарахтается в сетях собственного норова и сама придет просить пощады. И тогда все встанет на места. Уроки нужно выучивать, не так ли?

* * *

Свеча зачадила, грозя скоро потухнуть, и Паолина потянулась за новой. Угнездила ее в медной чашечке подсвечника, но отчетливо ощутила, что читать больше не получится. Картинки плыли перед уставшими глазами, а слова не ложились в общую строку.

Закрыв фолиант, девушка прижала пальцы к векам: недавно пробило два часа ночи. Еще можно успеть немного поспать. Однако спать совершенно не хотелось. Сегодняшняя стычка с сестрой Юлианой будоражила, как перцовая настойка, смешивая в одном котле запоздалый ужас от собственной беспримерной наглости и пьянящее победоносное чувство.

Что бы ни говорила сестра Фелиция о непокорстве своей подопечной, Паолина никогда не умела всерьез постоять за себя. Ее робкие попытки бунтовать против родительских наставлений неизменно разбивались лишь о вид выжидательно сдвинутых материнских бровей. Потуги отстаивать свои желания в играх с подругами гасли, стоило ей подумать, что завтра в ее окно уже не постучит веселая девчоночья ватага. В богадельне, потерянная и отчаявшаяся, она чаще пыталась дерзить, но сестры относились к ее протестам, как к тявканью щенка, которого достаточно просто взять за шиворот.

Сегодня, униженная пренебрежением сестры Юлианы, она бросилась в эту немыслимую перепалку больше от бессилия. Паолина не сомневалась, что будет просто очередной раз наказана… и сейчас ошеломленно понимала, что одержала верх. Да, она накликала на себя лишь еще большие трудности, но одно воспоминание о бледном лице монахини, ее суженных глазах и резких «хватит!», «хорошо!», «пошла вон!» не оставляло сомнений: поле битвы все равно осталось за ней.

От этого становилось жутко, но не как после того, первого взрыва у постели умирающего Пьетро. Сейчас страх походил на сладкое замирание сердца человека, который впервые выглядывает из окна высокой башни. Откуда взялись сегодня эти нахальные слова? Почему слезы даже не попытались глупо и позорно выступить на глазах?

Паолина задумчиво обломила с подсвечника неопрятный каскад нагара. Она знала, откуда все это. Это снова Пеппо, ее верный Лукавый. Не признающий чужого превосходства, не боящийся обдирать с кровоточащей сути шелуху иносказаний и никогда не идущий на попятный. Сколько раз в жизни они встречались? Пять? Шесть? И каждый раз она отгораживалась от него, подспудно опасаясь подпустить ближе, будто любопытного, но опасного зверя. Когда же он успел так неожиданно глубоко посеять в ней зерна своего колдовского влияния?

Неожиданно ей мучительно захотелось снова увидеть Пеппо. Рассказать ему о своей сегодняшней победе и увидеть кривоватую ухмылку и искры озорства на дне неподвижных глаз.

Паолина встала и погасила свечу. Хватит раздумий, нужно постараться заснуть. И на исходе третьего дня она перечислит сестре Юлиане все кости этой злосчастной руки, хоть бы ей пришлось надписать каждую прямо на собственной коже.

* * *

Сестра Юлиана сдержала обещание. Теперь каждый день одна из сестер брала Паолину с собой в кельи пациентов, и девушка подозревала, что ее сознательно отправляют к самым тягостным для глаз. Нет, ее уже не повергали в ужас, как прежде, зрелища гноящихся язв, омерзительных струпьев, уродливых признаков галльской болезни и других немочей. Но прежде все это было для Паолины лишь страшными декорациями ее повседневной жизни. Теперь сестры подробно поясняли послушнице происхождение этих хворей, порой произнося такие слова и описывая такие вещи, что девушка заливалась багровым румянцем и стискивала зубы, подавляя подкатывающую к горлу тошноту. Довольно скоро она поняла, что подразумевала сестра Юлиана под «людским скотством»…

Но брезгливость была временной – это Паолина знала точно. Намного тяжелее ей приходилось с тем, что монахини называли милосердием. Девушка не умела смотреть на людей сухим взглядом лекарской науки. Она научилась запирать слезы где-то внутри, но нередко рыдала в кастелянской подальше от чужих глаз.

Юные тела, изможденные чахоткой, сотрясаемые кашлем, от которого по белому полотну камизы разлетались веера кровавых брызг. Землисто-бледные, покрытые испариной боли лица. Одеяла, которые страшно проваливались в тех местах, где полагалось быть ногам или рукам. Дети, несшие печати врожденных недугов, слабые, фарфорово-хрупкие. Она против воли тянулась приласкать их, а сестра Юлиана жестко брала ее за плечо и потом, за дверью кельи, отрубала:

– Даже кошка не вяжется с родным братом. И пока люди этого не поймут, такие дети будут рождаться. Утри слезы немедленно!

И она утирала слезы. Она подавала тазы с хирургическими инструментами, училась накладывать жгуты и считать пульс. Она сгребала с пола влажные лохмотья человеческой плоти и прокаливала на огне кривые иглы. Она промокала кровь с полупрозрачных губ и меняла компрессы на сухих горячих лбах. А по ночам настойчиво продиралась сквозь дебри анатомической науки.

Паолина стала сама походить на чахоточную. Она еще похудела, глаза ввалились, заострились черты лица, и некоторые сестры уже с опаской поглядывали на нее. Но сестра Юлиана невозмутимо следила за происходившим, не пытаясь ничего менять, и монахини молчали, привычно полагаясь на ее авторитет.

…В то утро все было как всегда. Прислужница, расстелив на столе ветхую простыню и вооружившись иглой, сосредоточенно подрубала обмахрившийся край, когда дверь скрипнула и на пороге появилась одна из сестер.

– Паолина, – окликнула она, – фартук сними да ступай в малую приемную, видеть тебя желают!

Девушка вскинула голову. К ней гость? А в голосе монахини сквозь обычное ровное бесстрастие отчетливо позванивало любопытство…

Послушно сняв фартук и разгладив подол рясы, Паолина зашагала к приемной, пытаясь подавить гадкий внутренний холодок. Право, в этом городе мало тех, чей визит ее порадовал бы. Но она же здесь не одна. Не станут же причинять ей зло прямо в госпитале, на глазах у сестер. Мысленно бормоча все эти доводы, она вздохнула, собираясь с духом, и взялась за кольцо двери.

Приемная была залита светом из стрельчатого окна, на фоне которого виднелся черный силуэт в монашеском облачении. Паолина ощутила, как вздох застрял в горле. А силуэт шагнул вперед, обретая более ясные черты. Из светового ореола выступило суровое гладко выбритое лицо, глаза разного оттенка отразили арку приоткрытой двери, и низкий голос произнес:

– Доброе утро, сестра Паолина. Благослови вас Господь.

* * *

Она вошла и остановилась у порога, прикрывая за собой дверь. Бледное лицо, бледные губы, из широких рукавов рясы видны невероятно тонкие запястья. Словно недавно встала с постели после тяжкой болезни. Она поклонилась:

– Доброго утра, святой отец.

Голос дрогнул. Похоже, девица напугана.

Монах сложил кисти рук, будто нарочито демонстрируя миролюбие своих намерений, и кивнул в ответ:

– Не бойтесь, сестра. Я знаю, вы затворница и не принимаете гостей. Но мое дело весьма важно, кроме того, уверяю, оно ничем не смутит вашего покоя.

Послушница подняла голову и неожиданно испытующе, без всякой робости посмотрела монаху прямо в глаза. Похоже, она не слишком поверила в эту любезную преамбулу. Но ее доверие необходимо было завоевать.

– Меня зовут отец Руджеро, сестра Паолина, – мягко начал доминиканец, – и мне очень нужна ваша помощь. Поверьте, я не преувеличиваю. От вас зависят жизнь и благополучие одной очень достойной особы, а быть может, и гораздо больше. Прошу вас, присядьте.

Брови девицы дрогнули, и Руджеро понял: она непривычна к обходительности, ей намного лучше знакомы понукания. Но послушница смиренно кивнула, отошла к стене и опустилась на скамью. Доминиканец сел на противоположный ее край, чтобы не напугать девушку еще сильнее, возвышаясь над ней или по-судейски сидя напротив.

– Сестра Паолина, – негромко начал он, – я служу в канцелярии Магистратуры против ереси. Недавно по долгу службы я ознакомился с неким документом, порочащим вашу настоятельницу, достопочтенную мать Доротею.

Девица вскинула полыхнувшие глаза, губы сжались, и Руджеро подобрался: несмотря на внешнюю изможденность его собеседницы, в ней живет беспокойный дух. Тем лучше…

– Дитя мое, я хорошо знаю мать Доротею, – заговорил он сухо, но доверительно, – это чистая и мудрая душа. На редкость чистая и мудрая, даже для служителя церкви. Но донос на нее писан с немалым усердием. В лучшем случае ей грозит снятие с поста настоятельницы. В худшем… все может быть очень печально. Сестра Паолина, вы в лоне церкви недавно. И я уверен, что вы, как все миряне, трепещете перед инквизицией и не ждете от нее справедливости. Увы, мне нечего вам возразить. Но я здесь не как агент судебной системы. У меня нет с собой ни клочка бумаги, ни пера. Я всего лишь человек, который не хочет беды другому человеку. Клянусь вам Крестом нашего Спасителя.

Повисла пауза, и девушка ровно произнесла:

– Чем я могу помочь вам, святой отец?

Руджеро сплел пальцы:

– Я не принес сам документ, сестра. Я не хочу откровенно вовлекать вас в это дело. Довольно грязное дело, говоря по правде. Автора тоже не коснемся, вам еще жить среди этих людей. Дело же в том, что некоторое время назад вы в качестве послушания читали Евангелие слепому юноше. Одна из сестер же утверждает, что сей отрок вел с вами богопротивные речи о праведнике Иове, о непомерном тщеславии Господа и неправоте его решений. Об этом было доложено настоятельнице, но мать Доротея усмотрела в его ереси скорее пытливость ума, нежели происки нечистого. Я читал содержание вашего разговора. Не скрою – он меня потряс. И мне необходимо знать, действительно ли все было так, или автор доноса еще и клеветник.