скачать книгу бесплатно
– Так ты ж видел, как к нам женщина в окно «заходила». Это ее туфли.
– На! Лови! – прокричал мужик, смеясь, и забросил туфли в окно. Через минуту ребята с хохотом надевали мне туфли на ноги, а я сидела, прижав Витю к себе, и радовалась. Успела! На меня смотрели десятки веселых глаз. Это были выпускники пехотного училища. Они ехали по назначению. Ехали на войну, которая должна скоро кончиться. Так они говорили и думали. А сын сидел и жевал сухарик.
– Ребята, а вы точно едете через Сумы? – спросила я.
– Точнее некуда. А вы, правда, попали под бомбежку? Страшно было? – спрашивали ребята.
– Ужас, какой! Все горит, все взрывается, самолеты из пулеметов строчат. Столько людей поубивало, – проговорила я и расплакалась.
– Ладно, ладно! Отомстим мы за ваши слезы! Отбомбимся на их селах и городах! – говорили они наперебой.
– Так! А что тут делают гражданские? И ребенок чей? – сурово спросил подошедший начальник поезда. Ребята встали, виновато глядя на начальника.
– Да вот, гражданка заблудилась, а мы пытаемся выяснить, что к чему, – оправдывался белобрысый.
– Да видел я, как она заблудилась!
– А у нее муж в Сумах служит, а затерялась она под бомбежкой при пересадке с московского поезда, – сказал парень, который туфли ловил.
– Это правда? К мужу едете? Вы из Москвы? – спросил начальник поезда
– Да, правда. Мы из Москвы, – сказала я и, чувствуя, что сейчас пропаду завравшись, зарыдала. А Витя посмотрел на меня и тоже как заревет.
– Ну, ну, не плакать! Но чтоб в Сумах вышли. И чаю им дайте! – сказал начальник, и в сердцах махнув рукой, пошел дальше по вагону.
Тут ребята совсем оживились. Кто-то принес кипятку, кто-то открывал консервы, Сын уже жевал что-то и улыбался. От этой суеты и еды меня так разморило, что я не заметила, как и заснула. А рядом, прижавшись ко мне, мирно сопел Витя, сжимая в руке сухарик.
Почти в сумерках поезд прибыл в Сумы. После короткой остановки он поехал, а из окон торчали знакомые лица и выкрикивали нам разные пожелания. Мы тоже им кричали, желая победы и вернуться живыми домой.
В здании вокзала нас остановил патруль и проверил документы.
– Куда? В Чернещину? Так вы туда не доберетесь. Поздно уже. Так как у вас маленький ребенок, то вы переночуйте в том зале, но только обязательно отметьтесь у дежурного.
– Я не маленький! Я больсой! – подал Витька голос.
– Да, правда, он большой, – поддержала я его, – он практически не плакал за это время, ну, за исключением, когда я в истерику падала.
– Конечно, большой, раз выбрался живым из-под такой бомбежки, – улыбаясь, сказал сержант.
– Молодец! Настоящий защитник! Отдыхайте! Вы заслужили! – и дружески помахав нам рукой, он ушел.
Дежурный показал нам на кровать, и мы на нее уселись. Витя сразу уснул, а я стала укладывать свои кутули. Чувствую, сумка стала тяжелее. Заглянула в нее, а там четыре банки тушенки и несколько пачек сухарей. И когда эта пехота умудрилась положить. Ну, спасибо, ребята. Оставайтесь живыми и веселыми. А через минуту и я спала мертвым сном.
Утром мы уже собрались уходить, когда дежурный нам сказал:
– Вы оставьте вещи в камере хранения, а сами налегке идите на базар. Там и найдете подводы на ваше село.
Мы так и сделали и уже в полдень ехали на телеге домой. Витя с интересом смотрел, как бегут лошадки, а я рассказывала вознице про Москву. В основном, отвечала на вопросы: – А, правда, что…
А вот и село наше показалось. Там нас никто не ждал и поэтому наш приезд был как гром среди ясного неба. Нас встретили радушно, тем более что как сбежала я из села в Москву почти десять лет назад, так с тех пор обо мне ничего и не знали. Дед Павло и баба Катя почти не изменились, а вот Маруся и Сашко здорово подросли. Маруся просто уже готовая невеста.
Раздала я всем подарки, а на следующий день пошла по бывшим подружкам. Вырядилась я так, что меня не только здесь, но и в Харькове не узнали бы. Это я шучу.
Ну, конечно, «Ах!» да «Ох! Так «повыпендривалась» я дня два, а там уже и за работу. Ведь лето кончается, и то убрать надо и это, да и за скотиной надо присматривать. В общем, закрутилась я в привычном деревенском быту. А Витя быстро со всеми подружился и бегал с ребятней целыми днями. Ему не привыкать: он же был садиковый!
А баба Катя и дед Павло как будто чуяли беду и готовили огородные запасы на зиму, что-то закапывали в саду. Так в селянской суете прошел август и сентябрь.
В начале октября немцы вошли в Сумы, а через неделю уже были у нас. Я окончательно поняла, что в Москву мне не попасть и надо теперь только выжить и Витю сохранить.
К нам на постой пришел немецкий офицер. Зашел он в избу, а там запах дедова самосада. Немец поморщился, сказал что-то сопровождающим, те засмеялись, и они ушли. Не понравилось им у нас, а наши соседи им приглянулись.
Так до конца оккупации у них немцы и селились. А к нам даже не заходили. Как предупреждал их кто-то. Нам, на радость. Ох, война, война! И как там наш папка в Ташкенте?
Туда уж точно немцы не дойдут.
Тогда я и услышала от Кати, что и с кем за это время произошло в тех тридцатых годах:
«С родителями остались только я с Павлом и детьми, а остальные кто куда. Марусе тогда исполнилось восемь лет, а Саше было около трех. Куда нам бежать?
Вначале еще было терпимо. А потом мы еле пережили те два страшных и голодных года. Но родителей мы не уберегли. Они умерли от голода и болезней, и их похоронили в конце нашего сада. Так тогда многие поступали в селе. Люди семьями умирали. Страшное было время.
Вот только радость одна у нас и осталась – Маруся и Саша. Это чудо, что они живы, ради них мы с Павлушей и выжили.
Если б ты, Феня, знала, как я рада, что ты уцелела и появилась в таком виде, да еще с сыном. Ведь тебе только восемнадцать тогда было, и я за тебя больше всех боялась и молилась.
Уцелела еще Мотя, она очутилась в Тульской области и там вышла замуж. И сестра Степанида выжила. А Николай пропал неизвестно где».
КИНДЕР СЮРПРИЗ
2008 – ой год. Украина.
В хирургически-онкологическом отделении завтрак был в 8 часов утра. Женщины, в основном в домашних халатах, и мужчины в тренировочных костюмах, дистанцируясь друг от друга, слегка согнувшись, поддерживая рукой болезненные места, с унылым спокойствием стояли в очереди с мисками и кружками в руках.
Никто не спешил, и поэтому перемещались к окошку выдачи мелкими шаркающими шагами. Были и другие – это те, которые помоложе или которых еще не касался скальпель хирурга. Они держались более живо и уверенно.
Когда подошла моя очередь, я подставил свою тарелку и мне бросили туда два черпака овсяной каши. Налив в кружку чай из чайника, я стал отходить и краем глаза увидел, что стоявшему за мной больному бросили на кашу еще кусочек сливочного масла.
«Наверное, я слишком быстро отошел и в мою миску промахнулись маслом», – подумал я и вернулся к окошку раздачи.
– Да нет, я про вас не забыла, просто масло выдают инвалидам или участникам войны, – ответила мне женщина на мой вопрос «а почему».
Сел я за стол и смотрю в свою тарелку с отливающей легкой синевой «молочной кашей». Десять граммов масла, а как велика им цена! Этой ценой отмечена судьба тех, кто дожил от той Войны до сегодняшнего дня. От Войны, которая прогремела более 60-ти лет тому назад.
– Эх! Вы! Участники Войны! – вздохнул я.
И вдруг всколыхнулось что-то во мне и вспомнилось…
Была осень 1942 года. Тогда мы жили в селе на Сумщине. Ранняя осень с дождями превратила все вокруг в непролазную грязь и мне мама сказала, чтоб на улицу я не высовывался. Пошел я как-то раз и завяз по колено в своих бурках с галошами. Хорошо, что проходил мимо соседский дядя Леша, так он вытащил меня из грязи и принес домой.
– А бурки где? – спросила мать, глядя на мои босые ноги. Пришлось дяде Леше идти на улицу и выуживать из грязи мои бурки.
– Еще раз потеряешь бурки, – прокричала мать, – до весны просидишь на печке!
С тоской я смотрел в окно как хлюпает дождь по лужам и как месят грязь проезжающие иногда по улице машины. Интересно было смотреть, когда загрузнет какая-нибудь машина и вжикает, и дергается туда-сюда. Но это было редко.
Колея была накатанная. А была она глубокая, местами выше колен и даже глубже, но я такие места обходил.
Но вот, кажется, и дождь перестал, и вроде бы и просохло. Решил я к Петренкам сбегать. Ненадолго. Они через дорогу жили. А как мне обрадуются Колька и Варька!
И вот пока моя мать с бабой Катей и ее старшей дочерью Марией перебирали пшено, которое они недавно выменяли в соседнем селе на мамины «тряпки», я потихонечку влез в бурки и вышел из хаты.
Постоял, послушал – никто не зовет, вышел на улицу и прямиком через дорогу. Это мне из окна показалось, что грязь подсохла. Она оказалась такая липкая, и я проваливался иногда так глубоко, что еле ноги вытаскивал. А вот и первая колея. Влез я в нее, а она мне до колен. И, так как мне было уже почти четыре года, то я не испугался, а задумался:
– А не повернуть ли мне назад по своим следам! – но потом решил:
– Почти половину прошел, а вдруг Колька или Варька в окно увидят, – и тогда я уверенно пошел ко второй колее. Вступил в нее одной ногой, потом второй, и вдруг чувствую, нога поднимается, а бурка нет. Ни на той ноге, ни на другой.
Я стал дергаться, раскачиваться и, в конце концов, потеряв равновесие, упал руками в грязь. Еле поднялся. Руки в грязи, сам весь в грязи и ни шагу, ни туда, ни сюда. И тут я услышал сзади шум. Оглянулся и увидел, что по дороге едут машины.
Я опять задергался ногами, но грязь держала меня крепко. Я снова упал, поднялся и, глядя на приближающиеся машины, заревел от страха.
А машины остановились, из первой вышел немецкий офицер, и соскочило еще несколько солдат. Показывая на меня пальцами, они хохотали и шли ко мне. Первым шел офицер. Он улыбался и что-то говорил. Я видел, как на меня надвигается огромная фигура немца, и заревел еще сильнее.
А он нагнулся, взял за шкирку и, вытащив меня из грязи, понес к нашему дому. Мои бурки остались на дороге и я, болтая босыми ногами закричал, показывая руками на них.
Я помнил, что мне грозило от матери за их потерю. Офицер, что-то прокричал, и кто-то из солдат, забежав вперед, сфотографировал нас всех на фоне машин, а затем, смеясь, достал из грязи мои бурки и отдал офицеру. Он брезгливо взял их левой рукой и вошел во двор.
На крыльце, испуганно прижимаясь друг к другу, стояли моя мать, баба Катя и Мария. Немец что-то сердито и громко говорил, показывая то на меня, то на них, то на дорогу. Кроме слов «киндер, нихт, матка, яволь, ферштейн» никто ничего не понимал и от этого всем было еще страшней.
Мать моя несколько раз пыталась кинуться ко мне, но хлесткое «хальт» останавливало ее, и она только таращилась на меня широко раскрытыми глазами. Я перестал реветь и только водил глазами по всем лицам.
Потом немец со словами «киндер, матка, нихт, ферштейн» опустил меня ногами в бурки и отпустил. Я сразу побежал на крыльцо и спрятался за всеми нашими. Немец еще что-то сказал, смеясь, солдаты загоготали, и они ушли. И пока не заурчали машины и не уехали с нашей улицы, все окаменело стояли на крыльце.
Затем мать схватила меня и зажав меж колен, начала шлепать руками по попе. Я заорал. Баба Катя вырвала меня из ее рук и со словами:
– Ты что? Совсем рехнулась! – ушла со мной в другую комнату. А мать рухнула коленями на пол и, уткнувшись в кровать, громко заголосила.
– Ничего, ничего поплачь, поплачь, не молчи, – говорила баба Катя, а я только глядел на них и испуганно всхлипывал.
И чего это она ревет? Ведь немцы уехали.
Прошло много лет. И сейчас вспомнив это, я подумал: «Ладно, напугались мы все тогда здорово, да и мне перепало. Но ведь задержал я тогда колонну немцев почти на полчаса.
А вдруг в это время где-то шел бой, и немцам нужна была помощь. На войне иногда минуты решают исход боя, а тут они опоздали на полчаса. Так кто ж я тогда? Дитя войны или ее участник! А? То-то! Если бы они здесь об этом случае знали, точно положили бы мне масло в кашу!
Десять грамм!»
РАЙСКИЕ ЯБЛОЧКИ
Было лето 1943 года. В нашем саду росли яблоки, груши и разные ягоды, ну, в, общем, все, как у всех. Правда, у соседей наших одна яблоня была с какой-то особенной кислинкой. Таких яблок у нас не было, и я иногда лазил в их сад. Но с тех пор, как у них поселился немецкий офицер, лазить стало опасней.
А на улице ребята иногда хвалились, как они рвали яблоки в разных садах, и рассказывали, где крупнее, а где вкуснее. Я им рассказал про наш соседский сад и вкусные яблоки, но они побоялись залезать туда, так как там жил немецкий офицер. Ну, раз так, тогда я решил этими яблоками их угостить. А чего мне бояться! Не будут тогда малявкой обзывать.
В этот раз я решил забраться в соседский сад поближе к сумеркам, когда все уже в хате и редко кто куда выходит. А отделял их сад от нашего только тын. Тын – это забор из кольев, переплетенных ветками лозы. Через такой забор очень удобно перелезать.
И вот я уже в саду, пригнулся, прислушался и осторожно, как партизан, где ползком, а где вперебежку добрался до своей яблони. Набрал яблок в карманы и за пазуху, затем присел и прислушался. Никого. Только птица какая-то прилетела и зашелестела листьями, а потом все стихло. Я прокрался обратной дорогой и залез на тын. Посмотрел по сторонам и спрыгнул вниз.
То, что лямка штанов за кол перехлестнулась, я не заметил. А мне мамка штаны недавно сшила с лямкой наискось через плечо на двух железных солдатских пуговицах. И повис я на этой лямке вниз головой.
Яблоки из-за пазухи почти все высыпались. Да ладно, потом соберу.
Хорошо, что был тын, а не дощатый забор, и стал я руками перебирать ветки лозы и понемногу подниматься.
Поднялся немного вверх. Затем одной рукой держусь за тын, а второй пытаюсь снять лямку с кола, и почти снял, но вдруг сорвался и опять завис. Тогда я снова стал перебирать руками и подниматься вдоль тына. Долез до верха, а ногами уцепился за тын с другой стороны кола, затем взялся за лямку и стал ее поднимать вверх.
Но она не поднималась, так как после моих падений защемилась между колом и тыном. Я согнулся, приблизился к колу еще ближе и с силой дернул за лямку и снова сорвался и повис.
Вдруг слышу, вроде, ветка в саду хрустнула, как будто кто-то идет. Я замер и стал всматриваться в щели между ветками тына. И увидел, что в мою сторону тихо крадется немец с пистолетом в руке наизготовку.
И когда он в сад зашел? Я и не слышал! Вот зараза! Я замер и даже перестал дрыгать ногами, которые торчали над тыном. И вдруг я ни с того, ни с сего как чихну. Я перепугался и заплакал. А вдруг немец пальнет в меня из пистолета? Когда слышу:
– О, майн гот! Киндер! Нарр! – и еще что-то по-немецки. Он подошел, взял меня за ноги и снял с кола. Затем, то, смеясь, то, ругаясь, перешагнул через тын и понес меня к нашему дому. Я от страха только вжал голову в плечи и молчал. Немец зашел на крыльцо, ногой открыл дверь и зашел в хату.
При виде немца с пистолетом в одной руке и моими точащими вверх ногами в другой, баба Катя уронила чугунок на пол, моя мать кинулась ко мне, а потом, встретившись с взглядом офицера, отскочила и прижалась к печке.
Марийка же ухватилась руками за нижнюю челюсть и выпучено глядела на меня. А немец кричал на всех и в промежутке между выкриками «Русиш швайн», «Барбар», «Нидрих раса» и другими словами, засунул пистолет в кобуру, поставил меня на ноги и высыпал все яблоки, какие у меня были на пол.
Все молчали, и я тоже, но чувствовал, что мои глаза вот-вот лопнут от страха. Я ничего не понимал, что он кричал, но четко представлял, что теперь мне здорово попадет.
Покричав еще немного, показывая указательным пальцем то на меня, то на остальных, со словами «Диб раса» немец раздавил все яблоки на полу сапогами и ушел из хаты. И пока в хате стояла мертвая тишина, я попытался быстро спрятаться за печку.
Со словами:
– Господи, та за шо ж мэни отакое наказание? – мать выхватила меня из-за печки и, продолжая кричать:
– Да шоб ты подавывся отымы яблукамы! И в кого ж ты тилькы народывся? – начала шлепать меня по попе.
Я орал, уворачивался и подставлял руки под удары. Но все равно попадало мне чаще, чем я бы хотел. В конце концов, баба Катя не выдержала моего крика и вырвала меня из ее рук. Я ревел от боли и обиды, а баба Катя гладила меня по голове и приговаривала:
– Господи, та шо ж ты з намы робышь, Витенька! Та так колы-нэбудь пэрэстрыляе нас из-за тэбэ якый-нэбудь нимэць. И колы ты тилькы поумнеешь?
После, когда все поутихло, я спросил:
– А с чого так нимэц разорявся в хате?
– Так вин же учыв нас, шо не можна чужэ брать, не можна до сусида лазыть. Вони дужэ сердяться, якщо хтось чужое визьмэ. Воны й убыть можуть!
– Шо? Из-за отых дэсяты яблук отак кричать! Та у нас в саду такых яблук хоть видрамы збырай – самы збырать нэ поспиваем!
