скачать книгу бесплатно
Вечером – катанье с горок на санках, костры, и опять – блины, блины. С рыбой, с мёдом, с сыром, с творогом… Гречневые и пшеничные, кукурузные и овсяные, на любой вкус. И каждый день непременно другие.
Заканчивается Масленица. Патефон подбирает недоеденные блины. Мама обходит дом, вымывает подоконники и половицы уксусной водой – выгоняет масленый дух. Пахнет кислым. Начинается Великий пост.
* * *
Сходят снега, после первого тёплого дождичка проклёвывается робкая зелень. Мимо тополя не пройдёшь: дышишь не надышишься пахучей клейковиной, не насмотришься, глаз радуют крошечные листики.
Из корзинки высаживаю на лужок желтопузиков – гусяток. Беру тёплый, махонький комочек, солнечный, словно одуванчик. Подношу к щеке – и пахнет одуванчиком.
По лознякам ползут длинные мохнатые гусеницы, кишмя кишат. Присматриваюсь: да это цветы. Ива цветёт. А запах!.. Вжикают, облётываются первые пчёлы. Наголодались за зиму, будоражат их весенние ароматы.
Припекает. Мама выкатывает из чулана квасную кадку. Заправляет первый квас – с мятой, с изюмом.
Во время Великого Поста начинается работа на земле. Чтобы поддержать семью, придумывает мама постные вкусности-разности. Хотя что тут мудрить? Рыжики, например, и в праздник, и в будень – одно объеденье. Мама жарит картошку на конопляном масле (запах к соседям за забор идёт), рыжики посыпает мелконарубленным чесноком. За уши не оттянешь! Как уж умудряется она капусту засаливать – до самой Пасхи хрусткая. Ешь и ещё хочется.
Особая гордость отца – мочёная антоновка. Разломишь яблочко – белое, сахарное, духовитое.
А на Благовещенье, когда «и птица гнезда не вьёт, и девица косы не плетёт», приносит дедушка с прудка, что у старой мельницы, десяток – другой краснопёрок. В саду, на собственноручно слаженной печурке коптит их на яблоневых веточках.
Обрезая сад, собирает поленницу, даже хмызник от яблонь и вишен не выбрасывает, складывает под сарай. Что на копченье пригодится, что в печи в холода сгорит, напитает хату ароматным садовым духом.
– На Благовещенье работать не след, – считает дедушка, – кукушка завет нарушила, вот и скитается теперь без родного гнезда, Господь наказал. Детей по чужим гнёздам раскидывает.
Сидеть, сложа руки, весь большой весенний день он не выдерживает, поэтому и приловчился на рыбалку ходить.
Бабушка на Благовещенье пережигает соль в печи, добавляет в тесто, печёт большие хлеба – «бяшки», угощает ими скотину от всевозможных хворей. Ставит образок в закром с яровым зерном, приговаривает:
Мать Божья!
Гавриил-архангел!
Благословите,
Благословите,
Нас урожаем благословите:
Овсом да рожью,
Ячменём, пшеницей
И всякого жита сторицей!
На восходе выносит отец клетку с синицами во двор, даёт нам с братом по птице, чтобы выпустили на волю.
День-деньской подкарауливает кот диких горлинок, слетающихся покормиться к куриной кормушке. От Патефона пахнет свежей рыбой, на морде сверкают серебристые чешуйки.
Вдоль стёжки, от клёна до ворот, натянута верёвка. Полощется свежевыстиранное бельё. Вчера затеяла мама большую стирку, весь день колотила вальком на омуте. От подсохших занавесок и покрывал тянет свежестью, речкой. А клеверный стог в углу двора задышал, подсыхая после первого дождика, парной мякиной.
* * *
В Чистый четверг с утра бабушка готовит кринки и махотки. В печке томится молоко, откидывается творог, собираются в узелочки яйца. Под Светлое воскресенье идём с ней к одиноким и хворым, несём угощения к празднику. Бабушка разливает по пузырёчкам какое-то благовонное снадобье, которое накануне варила под шёпот молитв. Может быть, в нём и не хватает всех компонентов, но она уверенно называет его «миро» и одаривает в Великий четверг односельчан. А ещё – пережигает спозаранку в печи соль с квасною гущей.
– Осквернил её Иуда-предатель, надобно очистить, – растолковывает бабуля.
Хранит в коробочке на Божничке и лечит ею от всевозможных болезней. Запах и свойства этой соли особые, и называется она Великочетверговая.
Хата к этому дню пахнет чистотой. Вымыты окна и полы, развешены праздничные занавески, из сундука вынута пасхальная скатерть: по домотканому льняному полю вышиты мелкие крестики, а по уголкам – ХВ. Она дышит прошлогодней пасхой и свечами.
В кухне стоит крутой луковый дух – мама красит настоем из шелухи десятков пять яиц. Несколько, смочив, обваливает в пшёнке, помещает в тугой марлевый мешочек. Весёлые яйца «в крапку» раздарит в Велик день маленьким крестникам.
Отец топит баню. Вечером смываем грехи, паримся берёзовым веничком, на голышики плещем мятным квасом.
– Теперь можно и Велик день встречать, – замечает бабушка, расчёсывая сполоснутые травяным взваром, волосы.
* * *
В правом ящике резного буфета и сейчас могу наощупь сыскать холщовый мешочек. В нём испокон веку хранится деревянная пасочница. Потемневшая от времени, с небольшой выщерблинкой по верхнему краю. На боках резные витиеватые буквы. Как только бабуля к ней прикасается, начинается священнодейство. Это случается раз в году – в пятницу перед самым большим праздником.
Накануне бабушка не ложится спать. Стоит в Красном углу и читает. С первыми петухами, обрядившись в свежий передник, убирает штапельным платочком волосы.
Выскоблив ещё на неделе стол, в большой с мелкими розанами таз выкладывает из-под трёхсуточного гнёта тугие плюшки белоснежного творога. Кисловатый запах его смешивается с запахом ванили, размоченного изюма. Липовой с прорезью ложечкой выкладывает она в тесто дышащий донником мёд. Совсем чуть-чуть, «коли переборщить – потечёт пасха, не собрать». Долго размешивает-соединяет. Наконец, вкуснющей массой заполняет пасочницу, поверх выкладывает изюмом православный крестик, освящает. А чтобы пасха укрепилась, затвердела, выносит до вечера на холод, в подвал.
И только теперь растапливает печь. Наступает черёд куличам. Из эмалированного ведра выпирает пушистой шапкой тесто. Бабуля обминает его ещё разок, добавляет изюмцу, маслица, яичек, сахарку и чего-то такого, отчего у меня на печке сосёт под ложечкой, и я вскакиваю ни свет ни заря стащить горсточку ненашенских сластей, облизать ложки-миски из-под взбитых белков, поковырять ложечкой в махотке с зернистым засахаренным мёдом.
Часа через два бабуля вынимает куличи из протопленной по особому случаю вишнёвым хворостом печи. Поверх румяной сдобы толстым жгутом выпирает крест и маленькие буковки хв и вв. Белки молочными реками стекают по бокам, искрятся на весёлом апрельском солнышке, заглядывающим в оконце справиться, готова ли хозяйка к встрече Пасхи.
Бабушка кропит куличики святой водицей, что хранится у неё для особых случаев за образком Анны Кашинской. В сенцах приготовлен стол. Выносим куличи, прикрываем полотенцем – доходить.
Бегаю мимо, принюхиваюсь. И опять кажется мне, нынче куличи лучше прежних: и душистее, и пышнее, и краше.
Пасох и куличиков хватает на всю Святую неделю. До самой Красной горки стоит в хате и во дворе дух Светлого праздника.
* * *
С первыми летними радостями – Троицей и Духовым днём связаны самые яркие, самые душистые воспоминания.
Природа утопает в цвету. Зелень ещё молода и свежа. С утра бабушка связывает в пучок четыре травки: зорю, калуфер, мяту и кадило. В середину ставит большую Троицкую свечу и поджигает её свечкой, привезённой для неё кем-то от Гроба Господня.
Травы, соприкасаясь с огнём, источают благовония. Бабуля заканчивает молиться, убирает обожжённые стебельки в резной ларчик и хранит для лечения разных болезней. Свеча же прячется в дальний угол (разыскивается лишь для того, чтобы дать в руки умирающему).
Хата разряжена спозаранку, что девка на выданье. Пахнет цветочным сенцом: отец окосил Мишкин бугор. Притащил хоботную охапку лютиков, колокольчиков да кашки. Полы устланы цветами. Стол накрыт весёлой скатертью, расшитой синеглазыми васильками, пшеничными колосками да молочными ромашками. Красиво и радостно.
Повсюду берёзовые косицы. В сенцах тоже благоухают травы. Тут и мимоза нашенских оврагов – прогорклая полынь, и лесная затворница – душица, и дикая мята-мелисса, и терпкий любимец ребятни – анис.
А за окнами – липы в цвету. Тихий летний вечер. Ещё сильнее раздушиваются в палисаде махровые жасмины. Кремовые пионы приманивают своим колдовским ароматом десятки изумрудных светлячков, охочих до их вкуснющего клейкого лакомства.
Чуден и прекрасен твой мир, Господи! Век бы сидеть на лавочке у крылечка, слушать перещёлк неумолчного соловья, дышать не надышаться дедовой махровой черёмухой, купаться в ароматах резеды и притулившихся в тенёчке под кряжестой дулькой заблудших когда-то из Ярочкина леска белоснежных ландышей, сдув к противоположному краю пушистую пену, пить прямо из ведёрка пахнущее Зорькой парное…
* * *
Природа, предчувствуя неминучие холода, в середине июня торопится жить в полную силу. В ночь на Ивана Купала поспевает большинство целебных трав.
Бабуля ходит по вечерней заре и, различая в сумерках лишь по ароматам нужные травки, собирает их целую плетушку. Поутру связывает пучками и развешивает в полумраке на амбарном чердаке, «на вольном духу». Тут же подсыхают пахучие связки белых да подберёзовиков, проветриваются какие-то душистые коренья.
Из молодых сосновых шишек варим на сурепочном меду снадобье-варенье. Скольких на деревне поднимает бабуля своими микстурами от простуд! Пахнет смолой. Забористый сосновый дух пробирается во все уголки нашей кухоньки, ползёт за ворота.
В теньке под сиренью усаживаемся перебирать луговую землянику. Ягоды переспели, аж вишнёвые. Нюхаю выкрашенные земляникой ладони. Что за дух! Пахнет лесом, землёй, летом, солнцем, июньскими грозами, чем-то очень любимым, знакомым с раннего детства.
А бабуля тем временем толкует о том, что солнце в этот день выезжает из своих чертогов на трёх конях: серебряном, золотом и бриллиантовом. Пляшет «Русскую», рассыпает в небесах огненные звёзды и едет к супругу месяцу.
Видать, она взаправду во всё это верит, если вечером на Ивана Купала, запалив во дворе костёр, сжигает на нём дедушкину рубашку, в которой лежал он хворый прошлую зиму, «чтоб болесть не возвернулась». Потом идёт в дом, молится у иконки Иоанна Крестителя, чтобы зло в эту ночь не смогло причинить вреда нашей деревне.
* * *
Не менее богатый на ароматы август. На него приходятся три Спаса.
Самый первый – «Спас на воде», «медовым» называют. Отец говорит, что с этого дня пчёлы перестают носить взяток с цветов.
Последний раз качаем мёд. С разнотравья: с донника, с душицы, с переспевших летних цветов. В беседке, где жужжит медогонка, воздух пропитан густым медовым духом. От отца пахнет дымом и вощиной. От переполненных баков тянет лугом.
Девятнадцатого августа – «Спас на горе» – Преображение Господне, или Яблочный Спас.
Под сучья в саду ставим подпорки. Яровые яблоньки и груши гнутся от созревших плодов. Вороха медовки и белого налива. Пипин-шафран просвечивается насквозь, видны карие семечки. Тряхнёшь яблоком у уха – семечки звенят, понюхаешь – и есть жалко. Яблоки падают, бьются в крошево. Прожорливые осы зундящим скопом наваливаются на переспевшие плоды, выгрызают мясистые дюшесы и дули, оставляя в них глубокие дырочки.
Третий Спас – «полотняный» – следует за днём Успенья, в самом конце августа.
Из раннего детства припоминается в углу горницы огромный стан. Бабушка ткала половики, покрывала и тонкие скатёрные-полотенечные ткани. До сих пор стелятся на печку её домотканые постилки, ещё в ходу замашные рушники.
В нашей местности третий Спас называют ещё «ореховым». В эту пору подходит в Горонях и в Плоцком лещина. Весь неработный люд пускается за орехами. Расстилают вокруг куста холстинку и трясут ветки, обивают орехи. Набрав пудовичок, усаживаются на опушке. Чистят-лущат, откидывают «молоньёвые». Домой принесут, на печь, на камешки сушить-жарить под постилки рассыплют. В сказке принцесса спать на горошине не могла, а у нас ребятня на орехах год напролёт дрыхнет и хоть бы что. Подсыхают орешки – по хатам щёлк идёт. И пахнет лесом, лещинкой.
* * *
А уж в пору Бабьего лета дня не пройдёт, чтобы мы с отцом в лесу не отметились. Руки от грибов чёрные, месяц не отмываются. Опята, маслята, рыжики! Для каждого гриба свой черёд. У каждого свой аромат.
Входишь поутру в Хильмечки и чувствуешь: воздух распирает от терпкого хвойного духа, замешанного на густом грибном запахе. Средь рыжей палой хвои россыпь крупнющих тёмно-коричневых бусин-маслят. Тут же, только наклонись, подними лапник – яркие блюдца молочных рыжиков. По берёзовым да по дубовым пням гранки тонконогих веснушчатых опёнок.
Потянет опавшим листом, спелым грибом. Задышат овраги прелью, дохнёт с огородов костром, печёной картошкой. А там, глядишь: засеменит дробный ситничек, рассопливятся дороги, а вскорости и морозец почуешь.
* * *
Пора справлять Покров, Зазимки по-нашему.
На дворе кучи подваленных берёз. Отец и дедушка возят их на Буянке из лесу. Пилят на раскатайки-кругляши. В доме слышны тугие удары колуна, звонкие щелчки лёгонького топорика. Под сараем под самую крышу вырастает белоснежная поленница. Двор затапливает берёзовый аромат. Над трубой поплясывает лёгонький дымок – мама стряпает пироги к празднику. С чем только не придумает! Но вкуснее всех – с капустой. Вчера занесли её с улицы. Дозревала на дворе. Пощипали морозцы, забелела, подоспела. Целый день рубил её отец в деревянном корыте. Всем хватило работы: тёрли морковку, резали яблоки, грызли сахарные кочерыжки. В середину бочонка целиком уложили дробные кочанчики. Посыпали душистым тмином. От бочонка ещё не пахнет, как зимой, кислым, а капустно-морковно-яблочный сок, в котором утонул гнёт-голышек, кажется самым вкусным напитком на свете.
В другой кадушке, перестлав ржаной соломой, залив ключевой водой, замачиваем антоновку. Целый месяц стояли под моей кроватью ящики с яблоками. Проснусь ночью – как пахнет! – не удержусь, опущу руку, нащупаю самое лучшее и схрумкаю.
Бабушка входит в кухню, придерживает передник, наполненный полосатым штрифелем. Надкусываю яблочко – хрусткий запах поздней осени. Штрифелина гладкая, блестящая, внутри – розовая-прерозовая.
Бабушка усаживается перед окном передохнуть, размышляет.
– Журавлей не слыхать, спровадились до Покрова. Знать, зима ляжет ранняя да студёная…
А мама накрывает на стол. Покров – последний большой праздник в году. Сытный, вкусный. По первому снежку закололи кабанчика – тушится печёнка, пошипывают зажаристые шкварки. Грузди, источая ароматы укропа, зарылись в листья смородины и хрена, разлеглись на блюде, словно недельные поросята. А рядом – лупастые пельмени. Мама любит пошутить над домашними и в один из них вместо мяса заворачивает какой-нибудь сюрприз: школьный ластик или кусочек морковки. И я с нетерпением ожидаю, кому же на этот раз посчастливится. На вид все пельмешки одинаковы: перепачканы чуть кисловатой сметаной, пахнут молотым перчиком, посыпаны какими-то бабушкиными духовитыми травками. Из чулана дедушка приносит бутылочку калиновки. С прошлого года. Нынешняя ещё не готовилась.
Ляжет потвёрже наст, ударят покрепче морозы – поедем в Плоцкий за ягодой-калиной. На Святках настряпаем с нею пирогов-ватрушек, наварим душистого варенья, наготовим вкуснющего квасу-морсу. Как же без калины? Без неё, без терпкого её вкуса-запаха и год не завершится.
Повяжем пучками, подвесим за наличник снегирей приманивать. И станем дожидаться Рождества: смолистой сосны, душистого маминого печенья, аромата переспелых синапок…
Аглая Жданова
Красный суп
Высоко-высоко в горах, в долине между самых высоких вершин, на окраине маленькой деревни стояла старая, покосившаяся хижина. И жили в ней дед да бабка. Ну то есть они могли бы уже стать дедом и бабкой, если бы у них родились дети, а у тех свои, ведь лет им – чуть больше сорока и чуть меньше пятидесяти. Бездетные они, но зато тяжело работали в жару и стужу, в дождь и снег, поэтому выглядели как старик и старуха. Дед пас коз и продавал на рынке молоко и сыр. А бабка собирала чай и другие травки по горам, ходила в соседнюю большую деревню помогать тамошним хозяйкам – где прачкой, где нянькой зарабатывала, ни от какой женской работы не отказываясь.
Почти всю хижину занимала большая кухня. И когда дома оказывался кто-то один, что бывало довольно часто, то с этой кухни на всю округу разносился аппетитный запах. И дед, и бабка любили хорошо покушать и охотно стряпали, поэтому соседи чувствовали то аромат жарящегося мяса, то лепёшек, а иногда и хмеля, когда дед варил свои напитки.
Когда же дед и бабка готовили что-то вместе, то пахло из избушки совсем не так приятно. Чаще пахло гарью или вовсе не пойми чем. Едкий дым поднимался из трубы хижины, а по всей округе раздавались дикие крики. А всё потому, что дед и бабка эти – жуткие спорщики. Поругаться могли из-за чего угодно: закрывать или открывать окошко, когда ложишься спать, ставить ли тапочки на коврике у входа или у коврика возле кровати. Но самые частые и громкие ссоры велись на кухне: класть или не класть кинзу в люля-кебаб, резать огурец в салат кубиками или соломкой, в какой момент солить жареные яйца и сыпать ли муку в молоко, когда делаешь лепёшки, или, наоборот, лить молоко в муку. Каждый знал свои рецепты и почему-то во многом дед с бабкой расходились во мнениях. Понятно, что старики забывали про то, что делается на огне, и люля-кебабы сгорали, жареные яйца вовсе не солились или посолены дважды, а лепёшки выходили с комочками. Дед, который мог отравиться только от запаха испорченной, по его мнению, еды и промаяться животом три дня, отказывался есть то, что получилось во время спора. А бабка, жалея продукты и уже затраченный труд, ела и горелое, и пересоленное, и странно пахнущее. То есть если дома собирались оба спорщика, то дед ел мало, а старуха плохо. А иногда они вдвоём ели только нерезаные огурцы и сыр, лишь бы не обсуждать, как правильно резать.
Но больше всего разногласий вызывал красный суп. Варить его приходилось долго, и дед с бабкой успевали не только поспорить о том, что нормальные люди кладут в этот суп, но и вспомнить как дед, сватаясь к бабке, из вежливости отведал красного супа у матери бабки, тогда ещё девки, и чуть жениться не раздумал. Спасибо, мать деда, тогда ещё парня, суп красный варить учила, он теперь знает, как надо. А бабка припоминала деду, как его мать едва не отравила их своим супом, накидав в него, чего ни один человек в здравом уме в варёном виде есть не будет, а только сырым и откусывает или в салат кладёт.
Дед бы никогда не признался, но распри из-за красного супа начались так давно, что он уже и сам не помнил, каким должен быть вкус. Тем более, что иногда ему приходилось есть бабкину стряпню, в которую он сам же и подмешивал, что, как ему кажется, клала в суп его мать. Одно он точно знал, что бабка варит неправильный красный суп, и перебранка из-за супа шла чем дальше, тем ожесточеннее.
Однажды дед увидел, что бабка подвесила котелок над огнём, а сама, не говоря ему ни слова, собирает овощи и корнеплоды, что-то чистит, режет. Догадался дед, что будет сегодня красный суп и решил, что пришла пора добавить в него секретный ингредиент. Дня два назад проходил мимо его выпаса торговец из далёких стран. И продал он деду пучок заморских трав. Что-то родное почувствовал дед в этом запахе, что-то напоминающее дом. Попытался выяснить, что за трава такая, как называется, для супа ли, но торговец совсем плохо его понимал, а говорил и того хуже. Лопочет: «Волшебный вкус!» – да и только. Ну, что с него взять – басурман.
И вот теперь видя, что бабка начала варить красный суп, подошёл дед к ней, заговорил ласково, стал смешные истории рассказывать о своих козах и покупателях. Дождался, когда бабка ненадолго отвернётся к котелку и стащил у неё со стола кочан зелёных листьев, за спину спрятал. Видит бабка: нет кочана, подумала, что забыла его на огороде и вышла за дверь. А на грядке свежий пенёк из кочерыжки, а зелёных листьев рядом нету. Догадалась она, что дед её специально отвлёк, и бросилась обратно в хижину. А в это время дед весь пучок купленной травы в котёл кинул, стоит, помешивает. «Ах вот ты как! Вот ты как!» – пустилась она ругаться, криком кричит. Подбежала к столу, где овощи резала, схватила их и туда же, в котелок. И собранные ею травки, что сушились здесь же рядом, тоже следом за овощами. Только брызги на плите шипят. Вскипела жижа в котелке, забурлила, и лиловый пар над варевом поднимается, в клубы закручивается. Не дым, как у них это обычно, в трубу над плитой уходит, а розово-лиловый ароматный туман по всей кухне. И дед-то уже весь в клубах этих, да в пылу ссоры и не заметил, стоит, всё, что они вместе в котёл накидали, на поварёшку наматывает. «Что это? Что это? – взвыла бабка, – что ты наделал-то, что сделал, злодей?» «Вот же ж! – отвечает он, принюхиваясь – Опять же испортила! Выливай же теперь».
– Да как испортила-то, как испортила – запричитала бабка, – полтора часа мясо варила, овощи уже положила, варила-варила!
– Кто ж его знает, что там за отрава теперь получилась! Я ж хорошей травы добавил, правильной, мне ж волшебный вкус обещали. А ты же со своими вениками. – Да какими вениками, какими вениками? Я каждую травинку своими руками собирала, выбирала, каждую травинку сама сушила, никаких веников, никаких веников!
Рассказал дед бабке про торговца. Услышала та про «волшебство», стала вспоминать старые сказки. Но немного она их знала – те, что ей рассказывали, почти все из памяти выветрились уже. «Может быть, а может быть, у нас эликсир молодости получился?» – говорит. Она хоть и старуха, но в сказки верила, и помолодеть хотела, не нравились ей её морщины и седеющие волосы.
– Да ну какой же эликсир? – снова стал горячиться дед. – Волшебный вкус – это же значит вкусно очень, язык проглотишь. Да и получилось бы всё, если бы ты же и не встряла.
– Ну ты не понял его, не понял, может, и эликсир, наверняка эликсир! – не унимается старуха.
– Да вылей же ты его, пока не отравились!!! И давай же, раз так, сыр, лепёшки доставай, есть уже охота.
– Да как я его вылью, как вылью, хоть суп, хоть эликсир молодости – всё одно на пользу, всё на красоту.
– Да смотри ж, не пришлось бы мне тебя, такую красивую завтра же хоронить!
– А вот и не придётся! Не придётся! Стану красавицей-раскрасавицей, уйду от тебя, хрыча старого, найду себе помоложе и буду его своим красным супом кормить. Уж он-то не откажется, не откажется!
Схватила бабка поварёшку и давай суп прямо из котла хлебать. А суп-то над огнём ещё! Ошпарила бабка и губы, и нёбо, и даже горло! Бросила поварёшку и вон из хижины, к колодцу, холодной водой залить пожар во рту. А дед взял котелок, да и опрокинул в огонь варево это. Раздалось громкое шипение, лиловый пар повалил сильнее и всё стихло. Опять красного супа не поели!
Поужинал дед сыром с лепёшками и спать лёг, назавтра рано утром коз идти пасти. И уж когда засыпал, услышал, как скрипнула дверь, то его бабка вернулась от колодца и молча легла спать. Ни говорить, ни есть она не могла – во рту горело огнём, так что обошлись они вечером без ссор, где тапочки ставить и закрывать ли окошко.
