скачать книгу бесплатно
Может быть, объявить историю жанром художественной литературы? Именно! Я на этом настаиваю. Идея многим придется по душе. Мой тесть был бы рад изменить некоторые факты современности. Он позволил бы Гитлеру победить. Патрокл – запоздалый нацист, обожающий разгромленное движение. Поверженное в ходе самой масштабной капитуляции царства теней, что заставляет меня задуматься о том, что в XX веке сочувствие вызывали не только святые, но и бандиты.
В общем, к концу дня мое душевное состояние мутировало из экстаза в депрессию. В то время радость моя была хрупкой, а отчаяние и скука безграничны.
Собираюсь домой, иду по коридору лицея. Во всех классах уроки – приглушенный шум, мерцающий свет. Такое ощущение, что я шагаю по айсбергу, который вот-вот треснет.
Заворачиваю в учительскую. Отто, сидя за столом, проверяет контрольные. Я зашел за своим портфелем и не хочу вступать с ним в разговор. По понедельникам, средам и пятницам Отто преподает физику, в остальные дни пьет. Когда трезв, он обладает тонким чувством юмора. Он мне нравится.
– Ты как раз вовремя. Дай мне взаймы пару песо,?– говорит он без паузы и продолжает, получив деньги: – А теперь могу угостить тебя пивом.
– Сегодня я занят,?– отвечаю я, хотя не принял бы его приглашение ни завтра, ни послезавтра.
Попойка с Отто для меня столь же невообразима, как полет на дирижабле. Мы коллеги, общаемся и похлопываем другу друга по спине в лицее, но за его стенами нас ничто не связывает. Окажись мы за одним столом в баре, нам не о чем было бы говорить. Весь вечер молча глядели бы друг на друга и неловко улыбались.
В ответ на мое прощание он предостерег:
– Завтра зарплата,?– говорит он мне в спину, пока я открываю дверь, и продолжает: – Завтра наше жалование обесценится на двадцать процентов. Сходи на черный рынок, успеешь получить за него хотя бы двадцать два доллара. Ровно двадцать два.
Выхожу на улицу с мыслью об услышанном. «Двадцать два» вспыхивает и гаснет перед глазами, словно рекламная вывеска. Двадцать два доллара – просвещение в этой стране выставлено на барахолку. Столько же за полчаса зарабатывает бронкская проститутка. На эту зарплату я могу позволить себе в праздник полторы бутылки шотландского виски. Месяц работы сведен к литру жидкости цвета мочи. Туго пришлось бы бедному Отто, потребляй он импортный алкоголь,?– стал бы трезвенником. Мысль о подачке в двадцать два доллара приводит меня в оцепенение. Это заработок меньше, чем у продавца мороженого на углу. Что мешает правительству поднять нам зарплату? Наверное, они думают, что во время экономического спада больше, чем бумажные деньги, обесценивается только образование. Они видят, что мы ничего не производим, и потому решили уморить нас голодом. Геноцид учителей идет полным ходом, и ни одна гнида не пикнет. Не исключено, что министерство образования решило сыграть с нами роковую шутку и надеется, что, взглянув в расчетный листок, мы наконец-то умрем – от смеха.
Понятно, что в моем случае смерть от голода всего лишь метафора. Ни для кого не секрет, что я зять Патрокла дель Пасо-и-Тронкосо, так же как и то, что тесть поддерживает тепло в моем семейном очаге. Коллегам прекрасно известно мое экономическое положение, отчего подозреваю, что где-то в городе весит ориентировка с информацией обо мне. Все, вплоть до школьных мух, жужжат о том, что я не нуждаюсь в учительской зарплате. А я дорожу работой. По словам жены, я «вредина», поскольку не бросаю лицей назло тем, кто советует мне так поступить. В чем-то она права. Из года в год я отклоняю предложения, о которых для меня настойчиво хлопочут родственники жены. Может быть, я так цепляюсь за учительское место именно для того, чтобы разочаровывать милосердные души, обеспокоенные моей судьбой.
Как бы то ни было, финансовая стабильность мне не в радость. Ведь ее обратной стороной стала зацикленность на проблемах, далеких от реальности. В семье жены я ощущаю себя пленником, племенным петухом, которого пичкают прививками от пятидесяти тысяч болезней.
Добравшись до улицы Либертад, я повернул в сторону центра. Чем дальше я продвигался, тем интенсивнее становилось движение. На перекрестках приходилось притормаживать. Машину сразу же брали в окружение менялы, предлагавшие доллары и крузейро?[6 - Крузейро – денежная единица Бразилии в 1942–1967, 1970–1986 и 1990–1993 годах и под названием «новый крузейро» в 1967–1970 годах.]. Они правили бал в радиусе пятисот метров вокруг. Менял легко было узнать по черным чемоданчикам, по тому, как они нервно поджидали клиентов и их лица покрывались испариной вследствие интоксикации деньгами. Они покупали и продавали доллары прямо на улице без опаски и лишних церемоний, словно торговали картофелем.
Все во мне возмущалось, когда я видел, как эта армия спекулянтов, подобно одноруким бандитам, ведет в пучине народного бедствия беспрерывную торговлю. Сам собой напрашивался вопрос: откуда, черт подери, берутся участники этого несметного числа сделок. Может быть, они обмениваются долларами и песо беспрерывно по кругу, повышая после каждой операции стоимость валюты и пожирая полученную экономию с каждой новой покупкой, как мифический змей, поедающий собственный хвост?
Мне нравится ездить на машине по центру города. Пробираешься сквозь нерегулируемый поток. Правила движения никто не соблюдает. Работающих светофоров нет. Улицы словно ничейная земля. На перекрестках поворачивают храбрецы или те, что едут впереди всех. Выделенные полосы как будто упразднены. Машин с каждым днем все больше. Должно быть, где-то есть стальное чрево, порождающее их без устали. Они устремляются вперед, расталкивая друг друга. Бесчисленными вереницами. Словно корчатся от карнавального веселья, схватившись за бока. Естественная для шизофреников среда обитания.
Прямо на перекрестке с университетом я встретил, кого бы вы думали? Музу. Солнце ударило в глаза. Острейшие лазерные лучи. Поле зрения вмиг сузилось до мутной щелки. И вот в этой полосе света возникла Муза. Я резко затормозил. Водитель ехавшего сзади «доджа» бешено засигналил, но я сделал вид, что не слышу. Тип сдал назад и объехал меня сбоку.
В миг, когда Муза, приблизившись, наклонилась и заглянула в окно, облако поглотило солнце, и затмение миновало. Слепые, обретшие зрение, переживают похожий шок. Я готов был поверить, что Муза медленно спустилась с небес, приняв облик безымянной птицы, последней представительницы вымирающего вида. Открытое улыбчивое лицо. Мокрые после недавно принятой ванны волосы. Необузданно мокрые, как если бы она вынырнула из подземной реки. Без заднего умысла она вплотную подошла к машине, повинуясь порыву любопытства. Ее лицо всего в нескольких сантиметрах от моего. Я ощущал ее запах, бесхитростный аромат, равнодушный и безмятежный,?– небрежно нацепленная драгоценность.
– Садись,?– пригласил я,?– отвезу тебя домой.
Она отказалась. Назвала нелепую отговорку. Дескать, идет в испанскую галерею за покупками. Навязаться сопроводить ее я не решился. Гулять вместе было не к чему. Она ничего обо мне не знала. Не догадывалась, что является Музой и вот уже несколько месяцев живет внутри меня, словно брильянт, который невозможно переварить. Она не представляла, что любое ее движение передавалось мне. Стоило ей моргнуть, как мне жгло глаза, и так сильно, что я моргал в ту же секунду. Она и подумать не могла, что обладает властью надо мной. Посади она меня в цветочный горшок и поставь его в своей комнате, из моих пальцев на радость ей распустились бы розы.
Однако Муза была ко мне безразлична. Она даже не задержалась у машины. Виляя бедрами, направилась по улице Хунин и пошла вдоль беспорядочных верениц менял. Раздалось посвистывание. Она молча продолжала двигаться, не ускоряя и не сбавляя шаг. Ее тело вдруг раздалось и заняло собой все пространство этой заполненной мужчинами улицы, сделавшись как будто даже слишком большим для узкого тротуара. Каравелла, проходящая по тесному каналу.
Меня огорчило полное отсутствие чуткости у Музы. Хелен Келлер?[7 - Хелен Келлер (1880–1968) – слепоглухая американская писательница, преподаватель и общественный деятель.] и та заметила бы, как меня кинуло в пот от волнения, ощутила бы вибрации моей утробы, которая, казалось, начала пульсировать вместо сердца, решив, что оно не годится для выражения любви, и вознамерившись силой занять его место.
Я взял себя в руки и принял решение. Решение, никак не связанное с произошедшим. Да, я таков – иррационален. Мечусь от любви к прагматизму, от африканской музыки к трактатам Фомы Кемпийского. Я решил, что никогда не признаюсь Ликургу, кто такая Муза. На днях этот идиот был совсем рядом с ней, ощутил ее дыхание и не узнал. Ликурга не исправят ни святость Иоанна Крестителя, ни беспутство Иродиады, проживи он с ними бок о бок хоть десять лет. Разве это тупое животное достойно кормиться моими тайнами? Ни в коем случае!
Глава IV
– В саду воняет. Вчера кто-то помочился на газон,?– встретила меня Талия и потянула за руку во внутренний дворик. Ей хотелось, чтобы я лично засвидетельствовал происшествие. Она увлекла меня за собой, не дав даже положить портфель или очистить грязь с обуви.
У моей жены болезненная восприимчивость к запахам и продуктам гниения. Очутись Талия в угольной шахте, она опередила бы канареек в скорости определения утечки опасных газов.
Я не почувствовал ни нотки смрада. Не обнаружил также и влажных пятен – солнце сыграло роль промокательной бумаги.
– Точно, кто-то окропил твою любимую травку,?– согласился я, чтобы покончить с делом.
– Эти дикари, эти свиньи не подозревают, что ли, что в доме есть туалет?
– Заявляю о своей невиновности,?– поспешил объяснить я.
– Это кто-то из твоих гостей,?– обвинила меня Талия.
– Подозреваю, что из гостей твоей матери,?– предположил я.
– Не оскорбляй невиновных. Единственный, кто способен на такое свинство, Ликург.
Бедняга. Всегда виноват он. В школе учитель выставлял его из класса всякий раз, когда кто-нибудь отправлял атмосферу кишечными газами. Он родился с печатью Каина. И сейчас я готов поклясться на Библии и Талмуде в его невиновности. Безобразие совершила Хулия дель Пасо-и-Тронкосо.
Девушкой время от времени овладевает непреодолимое желание помочиться в необычных местах: на свежем воздухе, в пустом классе, у подножия алтаря или у пьедестала памятника какому-нибудь вельможе. Талии, как и ее родителям, известно об этой странности Хулии. Однако все делают вид, что ничего не знают. Поэтому я не отваживаюсь говорить о происшествии начистоту.
Домой я прибыл в настроении пошалить с Талией. Она идет чуть впереди. Нагоняю ее и прижимаюсь к ее ягодицам, руками вожу по ее телу. Делаю пару шагов вместе с ней. После задираю платье и ласкаю ее бедра.
– Пусти, пусти. Я устала,?– просит она.
Усаживаю ее себе на колени. Никакой стимул не в силах оживить ее дремлющий взгляд. Глаза, словно два коматозных ребенка. Она сложила руки на груди, она холодна к моим ласкам. Большего не позволит. Сегодня четверг, придется дожидаться субботы – дня, когда она раскрывает объятия, как отворяет свои двери еженедельное кабаре.
Эрекцию не унять. Пытаюсь снять с Талии блузку.
– Не лезь. Давай поговорим как цивилизованные люди.
– Я могу говорить, пока руки работают.
– Не забывай, я еще не поправилась после цистита. Доктор советовал делать это реже.
Мои руки размыкаются – она улыбается, как инвалидка, спасенная от насильника.
Год от года организм Талии становится все более хрупок. Прикасаясь к ней, я предельно осторожен, как если бы удерживал на кончике пальца хрусталь из коллекции Романовых.
Мы здорово сэкономили бы, заключив бессрочный договор с гинекологом. Пару лет назад здоровье предало Талию. В ее влагалище разместился отель, где в жаркое время года находят приют трихомонады, в сезон дождей – бледная спирохета, а в межсезонье – микроорганизмы менее знатного происхождения. Врач, присматривающий за половыми органами Талии как за своей собственностью, всякий раз изгоняет нежеланных гостей. Но через пятнадцать дней Талия, смущаясь, снова появляется у него в кабинете. Она не осмеливается говорить. Словно целомудренная дева, утратившая дар речи, лишь указывает пальцем на свою вульву. Необычный зуд в этой области нарушает ее покой. Ни наружный осмотр, ни лабораторное исследование не в силах выявить отклонения. Однако недугу объективные выводы нипочем. В отсутствие видимых признаков жжение усиливается. Талия превращает свое недомогание в излюбленную тему для разговора. Она мастерски его описывает, ее речь становится строгой и точной в выражениях. Однако никто ей не верит. Семья, друзья, я – все сомневаются: Талия придумала себе проблему, ее воображение отныне порождает болезни вместо снов. Лишившись нашего доверия, жена замыкается в нездоровом молчании. Спустя десять дней – радостная весть: проявляются видимые симптомы. Боли при мочеиспускании. Настоящая кровь, красноватая примесь в моче. Они с гинекологом одержали победу над нами, скептиками. Вне всяких сомнений, цистит спас авторитет моей жены. Она выстрадала свою победу.
Кладу голову на ее колени. Все в Талии говорит: нет и нет, и нет. Прикрытые глаза, напряженное и удивленное собственной строгостью тело, медленное дыхание. Кутаюсь поудобнее в ее отказ, он мне послужит одеялом. Наплывают думы, надоедливые, неторопливые, тяжеловесные. Закрываю глаза. И словно распахивается входная дверь. Размышления – гости, ждущие меня дома. Все они из прошлого. Это воспоминания о наших первых с Талией любовных утехах, там, в гостиной у нее дома. Гляжу в наше недавнее прошлое, тихое и безоблачное. Талия с растрепанными волосами, возбужденная, полная жизни, еще не изнуренная браком. Рядом с ней я, трогательно худой, с бледным, как при лихорадке, лицом. Мы встаем, диван стонет. Вокруг царит тишина весеннего вечера. Она осматривается в доме: родители, как и следовало ожидать, в своей комнате у телевизора. Мы свободны, как кролики, сбежавшие от повара. Однако я ощущаю себя новобранцем, должно быть, потому, что год назад Талия играла в эту игру с Крисом Молиной. Замечательно! Теперь прилипла мысль о Крисе Молине. Еще немного, и он появится в образе учителя физкультуры, чтобы научить меня, как обращаться с возлюбленной. Идем вниз по лестнице. Дверь наверху закрыта на засов, та, что внизу, скрыта в темноте. Спускаемся по ступенькам, пока не оказываемся в полумраке. Талия остановилась на пару ступеней выше. Она словно на пьедестале, безмолвная и печальная, как статуя, которую решено сбросить в реку. Не замечаю в ней волнения. С Крисом Молиной она вела себя так же спокойно? Не обращаясь ко мне за помощью, она сама расстегивает молнию сзади на платье. Треск, шуршание одежды и распаляющий зной сливаются с полутьмой в единое целое. Она спускается ко мне, протягивая свои аккуратно сложенные вещи. Чувствую себя толстой медсестрой, подготавливающей пациентку к операции. Едва смотрю на нее в профессиональном жесте человека, привыкшего по долгу службы иметь дело с раздетыми женщинами. Чувствую в руках стопку вещей. Поднимаю взгляд. Она стоит, не двигаясь, довольная и немного смущенная тем, что на ней остались лишь красные туфли на каблуке. Я никогда не видел ее обнаженной. Но сейчас я не узнаю ее – у Талии не то тело, которым наградило ее мое воображение, оно более выразительно и агрессивно. Она приглаживает волосы и улыбается мне. Поглощаю ее наготу, доставшуюся мне внезапно и без лишних слов. Треугольник ее лобка – центр притяжения, точка, из которой, как лучи звезды, расходятся бедра и талия. У меня были женщины до нее, но ни одна из них не раздевалась передо мной, чтобы покрасоваться. Они сбрасывали с себя одежду, перед тем как улечься со мной в постель. Талия же предлагала мне именно наготу в качестве закуски, главного блюда и десерта. В тот миг все мое существо свелось к зрению. Талия может практиковаться на мне в искусстве эксгибиционизма, сколько хочет. В прошлом году неудачник Крис не совладал с возбуждением и принялся неистово мастурбировать перед ней. Та мастурбация чем-то напоминала неутешный плач. Держа в руках ее одежду и помня рассказ своего предшественника, я пытался найти более оригинальный выход. Наверняка у меня было страдальческое выражение лица, поскольку Талия, сжалившись, подозвала меня к себе. Ее руки, как два вертолета службы спасения, приземлились на моей ширинке. Она расстегнула молнию и высвободила моего птенчика из заточения. Наружу она его доставала с поспешностью, с которой тянут из воды утопающего, было больно, но я не подавал вида. Она осторожно взяла его в руку и начала неуверенно водить ею, сбиваясь с ритма и сжимая его с неодинаковой силой, как будто с каждым новым движением пыталась найти более совершенный способ доставить мне удовольствие. После того как я кончил, она вытерла его платком. Меня захлестнуло блаженство младенца, оказавшегося в руках первоклассной няньки.
Из нашего окна виден дом тестя и тещи. Пятьдесят метров отделяют меня от лестницы, где Талия разделась для меня в первый раз. Но я отброшен на миллионы световых лет от того молодого адвоката, который позволил поглотить себя взорвавшейся перед ним звезде из плоти и крови. В том парне я узнаю себя. Одни гены, схожие черты лица и то же водительское удостоверение. Несмотря на это, если нам дадут одно задание, например, описать пейзаж или оценить красоту женщины, мы дадим совершенно разные ответы. Он обнаружит чувственность, напор и бесшабашность, мой отчет будет грешить формализмом. Больно сознаваться в этом, но мы словно один и тот же автомобиль, с той лишь разницей, что некоторые мои детали покрылись ржавчиной.
Талия пробуждает меня от раздумий, извиняясь за то, что не пошла навстречу моим желаниям.
– В субботу я удовлетворю все твои капризы. Я даже решила, что в следующем году мы заведем ребенка. Ты же не откажешь мне в этом желании?
Со дня свадьбы Талия вынашивает замысел. Отпуск в Рио-де-Жанейро. В номере люкс отеля на Копакабане ее венчик раскроется навстречу хоботку этого трутня. Домой она вернется с осчастливленной маткой.
Между тем отсрочка нашей поездки в Рио вошла в привычку.
Талия слышать не может вопроса: «Когда ты уже забеременеешь?» Слова любопытствующих звучат для нее как обвинение. Ей кажется, что ее осуждают за нежелание завести потомство, смотрят на нее как на предательницу рода человеческого, ненормальную самку, угрожающую поставить точку в истории гомо сапиенс. Вина, однако, лежит на мне. Это я жадничаю делиться с ней хромосомами.
Наслушавшись советов Эстебана, она разворачивает целые кампании, чтобы убедить меня в достоинствах отцовства. Она демонстрирует шедевры военной стратегии, с помощью которых ей не один раз удавалось разгромить меня и заставить произнести:
– Сдаюсь. Я так больше не могу. Посевная открыта. Выбирай пол, цвет глаз и волос, и я тебе, как по картинке, изготовлю младенца.
– Правда? Ты был бы рад завести ребенка?
– От счастья я не умираю, но уступаю в угоду тебе.
– Мне хочется, чтобы ты испытывал радость, чтобы мы планировали и представляли себе будущее вместе, как все.
– Тебе недостаточно моего согласия? Хочешь, чтобы я прыгал от радости? Не проси слишком многого. Это невозможно. Я по-прежнему против этой идеи. Так что пользуйся побыстрее моей слабостью, а то посевная скоро закончится,?– предупреждаю я.
– Я не стану пользоваться ничьей слабостью. Мне обидно твое отношение. Правильно было бы, чтобы мы оба хотели ребенка. Если один из нас против его рождения, то эта неприязнь нанесет вред его психике.
– Он никогда об этом не узнает.
– Он все отлично почувствует. Дети очень восприимчивы.
Литература по психологии изжила простодушие Талии. Постоянное стремление выполнить все наилучшим образом парализует ее жизнь. Чтобы забеременеть, ей нужно получить искреннее согласие от меня и своих родителей и правильно рассчитать время родов. Они должны прийтись на пору отпусков, когда и не жарко, и не прохладно. При этом ребенка нужно наградить правильным зодиакальным знаком, желательно Водолея или Тельца, поскольку они гармонируют с ее собственным.
Роды ни в коем случае не должны совпасть с отпуском ее гинеколога, его участием в курсах повышения квалификации или конгрессах.
Она также остерегается рожать в дни карнавала, Рождество или Новый год. Ведь во время этих праздников в клиниках пациентам уделяют меньше внимания. Также большое значение имеет фаза луны. Кроме того, политическая обстановка должна быть консервативно-умеренной. Идеальным для Талии было бы невоенное правоцентристское правительство, поддерживаемое Церковью.
Талии здорово не повезло родиться дочерью Иры. Величие матери плохо сказывалось на развитии ребенка. Девочка появилась на свет без единого шанса стать центром вселенной, она была обречена вращаться вокруг своей родительницы, одарявшей ее драгоценным сиянием. В жизни Иры моя жена играла роль спутника, второстепенного явления. Как будто она пришла в этот мир украдкой, через черный вход. С первого крика ей предстояло подстраиваться под нрав и вкусы матери. Однако попытки подражать ей были абсолютно тщетны. В результате возникала лишь уменьшенная копия материнских свершений. Достижениям матери дочь вторила миниатюрами: Талия, как социальный работник, участвовала лишь в парочке событий за год, а Ира организовывала благотворительные кампании национального размаха. Даже по тому, как они смеются, становится ясно, насколько они разные по характеру. Смех Иры сильный, выразительный, волнообразный, как кульминация в вальсе. Смех Талии, если его удастся расслышать, похож на бормотание, журчание далекого ручья, глухую молитву. Талия еще в детстве задула свой огонек, поскольку в свете рефлектора матери он был бесполезен. Сохрани она его, была бы намного счастливее. Но из-за преданности она отказалась сиять. Несмотря на это, Талия не питает ревности, не завидует, не соперничает с матерью. Она подпитывается энергией Иры. Трогательно видеть, как она всякий раз подходит к моей теще словно неуклюжий голодный теленок к матке.
На ужин то, что Эмилии удается лучше всего: рис, жареные бананы и бифштексы с яйцами. Эмилия, хотя и проработала пятнадцать лет в изысканном ресторане, хорошо готовит только простые блюда. Она любит хвастаться экзотическими рецептами, но лучше этот вызов не принимать: в последний раз, когда мы решили удостовериться в ее таланте, нам пришлось отправить обед в помойное ведро.
Тщательно жую, разрезая помидор. На аппетит я не жалуюсь. А вот Талия старается есть ровно столько, сколько необходимо. От природы она не прожорлива и отсутствие аппетита компенсирует упрямством, каждый день заставляя себя проглатывать ненужный ужин. Она воспринимает еду как инъекции энергии, полагая, что упадет в обморок, отказавшись от очередной порции.
– Ты заезжал сегодня в студию? – спрашивает она меня, имея в виду фотостудию, которую год назад, когда я уверял всех в своем желании заняться художественной фотографией, помог открыть ее отец.
Всякий, кто меня слушал, убеждался в том, что запечатлевать на пленке ближнего своего – мое нереализованное призвание. Меня поддержали в этом бизнесе, дабы я явил миру свое искусство. Через два дня после фуршета по поводу открытия фотостудии мой энтузиазм спал. Пик самолюбия миновал, и я вверил заведение болвану японцу, который управлял им с ловкостью эквилибриста: доходы и расходы никогда не сходились.
– Не заезжал. Завтра загляну туда.
– Папа говорит, что никакой бизнес не будет прибыльным, если не контролировать сотрудников.
– Я пришел на этот свет не для того, чтобы нянчиться с китаезой Таназаки.
– Тебе ведь нравилось фотографировать, Хонас,?– напомнила мне Талия.
Она не оставляет надежды, что однажды мой творческий моторчик застучит и, как самый трудолюбивый мул, примется бешено работать.
– Я любил и люблю фотографию. Но только лишь из желания иметь хобби – я не собираюсь портить глаза, сидя в темной комнате,?– объяснил я.
– Сколько человек мечтало бы оказаться на твоем месте. Ведь заниматься своим призванием чудесно.
– Неправда! Большинству людей нравится зарабатывать деньги. Срать они хотели на призвание. Если бы им предоставили выбор, быть нищим Микеланджело или заработать состояние, убирая туалеты борделя, они выбрали бы последнее… Что за бесовщину тебе рассказывали об устройстве мира в Университете Кордовы?
– Меня не интересует мир, меня интересуешь ты, Хонас, мой муж,?– ответила она.
На столе появились креманки с поблескивающей черной массой.
– Это молочный пудинг, сеньор,?– объяснила Эмилия.
Талия с отвращением смотрела на темную вязкую субстанцию. По аскетической привычке, усвоенной в детстве, она съедала все, что подавали. Однако даже факиру этот десерт показался бы ужасным – он напоминал слизь моллюска.
– Черный пудинг? Корова была мулаткой,?– заметила Талия.
– На рынке нет рафинированного сахара, вот и пришлось купить черный, что тоже было непросто. За ним стояла очередь в два квартала.
– Зажмурься и вперед,?– предложил я.
Талия, проникшись духом мистического самоотречения, зачерпнула ложкой комок пудинга и проглотила. Я, напротив, даже под гипнозом не решился бы отведать десерт, напоминающий сгусток спекшейся крови.
– Сегодня приходила мама,?– продолжила разговор Талия,?– мы проболтали два часа.
– Могла не говорить, и так понятно,?– ответил я.?– Когда я прихожу с работы и вижу тебя печальной, встревоженной и раздраженной, мне ясно, что в гости приходила твоя мама. От ее речей ты расстраиваешься больше, чем от экзистенциалистских романов. Ты не успокоишься, пока завтра не решишь изменить что-нибудь в своей жизни: записаться на курсы современного танца, выставить машину на продажу, написать заявление об увольнении или, еще хуже, попытаться изменить мою жизнь.
Талия меня не слушает. Она обладает поразительной способностью полностью отстраняться от разговора. Сложно заметить момент, когда она проваливается в параллельную вселенную. Бывает, я говорю с ней часами и останавливаюсь за десертом, осознавая, что она сейчас далеко, будто птица, парящая в небе с широко расправленными крыльями и дремлющим мозгом, и позабыла обо мне и моих глупостях. Эти скрытые обмороки приводят собеседника в бешенство. Они случаются с Талией, когда разговор ей неприятен. Легко понять, почему родители возили ее к неврологу и согласились на многолетний курс лечения от редкой формы эпилепсии. Она здорова. Но удобнее объяснять ее рассеянность болезнью, нежели скрытым отказом тебя слушать.
Талия со стоическим терпением прикончила пудинг и спросила:
– Ты даже не попробуешь?
– Нет. Можешь забрать,?– ответил я, пододвинув ей креманку.
– Пудинг великолепен,?– сказала она и съела еще немного.
Ее глаза загорелись. Она придвинула свой стул ближе к столу и сказала:
– Ты здорово подметил про визиты мамы. Сама я не обращала на это внимания. А сейчас поймала себя на мысли, что собралась завтра перекрасить волосы, стать рыжей.
– Тебе не пойдет.
– Мне наскучил мой внешний вид, хочу поменять образ… В глубине души я понимаю, что, хоть сейчас и говорю об этом, завтра не решусь перекраситься. Испугаюсь, что перемена будет радикальной и я изуродую себя, а стать прежней Талией не смогу.
Ложка описывает красивые дуги в воздухе. Талия ест с изяществом. Маленькими порциями, как канарейка. Она способна растянуть обед на пару веков. В отличие от меня, она никогда не спешит.
– Есть подходящее для тебя место. Мама заполучит его без проблем.
– Не сомневаюсь. Она мне уже отыскала восемьсот тысяч таких мест,?– ответил я.
– Ты хотел бы работать в банке? Советником по правовым вопросам. Зарплата приличная.
– Терпеть не могу банки. У меня портится настроение, когда вижу кассиров, слюнявящих чужие деньги. Нет более жестокого занятия, все равно что охранять гарем, не будучи евнухом.
