скачать книгу бесплатно
А бабушка по матери рассказала за месяц до смерти, что была замужем еще до деда, до Льва. И пришлось ей мужа обмануть, того, первого, и поддельные документы сделать на другую фамилию. И не только документы, но еще и аборт на сроке позднем, уже месяцев шесть было. И вот перед смертью к ней этот мальчик стал приходить. Она его в постель к себе клала и не разрешала эту часть кровати трогать, чтобы младенца случайно не задели.
Эх, было всякое: и болезни, и лишения. Смерти, смерти, смерти. Но род выжил. Есть куда продолжаться. И умирать кому еще есть.
Потом беседы переросли во что-то повседневное. Зарплаты, планы, политическая обстановка, школы, санатории, консервирование, лекарства от рака. Вынесли пироги, конфеты и чай. Гости начали разъезжаться.
И под конец:
– Что же мы так редко видимся-то? Родня же. Вон все какие самостоятельные. А давайте летом поедем все вместе в Геленджик? Помните, мы ездили раньше, в частный сектор. Нина, Катя, помните же? Вы малые были еще совсем. Нет? А мы ездили? Или к Николаю нашему в Новосибирск нагрянем? Гостиницу возьмем. Будем там достопримечательности смотреть.
– На похороны, может, и приедем. А так дорого очень, – включилась в беседу Лида.
Люди расходятся, надевают свои хмурые одежды. У них такие чужие лица, такие родные лица.
«Вот они – лица моего рода. Моя история. Кровь моих родителей и моя кровь», – думала Маша.
«Неужели они тоже безразличны к судьбе моих родителей? Никто из них не готов наказать убийц», – думала Катя.
И теперь ко всем бесконечным историям рода добавится еще одна – про Марину Львовну и Андрея Петровича, которые ехали из загородного дома в Москву и по дороге перевернулись. Новую дорогу проложили: асфальт высокий, ровный. В темноте не вписались в поворот. Вылетели в канаву. Не могли сами выбраться из кабины, как-то их там прижало сильно. Сколько они там пробыли? Час, два. Дорога местного значения, проселочная. Машин мало, освещения нет. Может, и проезжал кто, но не видели машину в канаве. А может, и видели, но не остановились, мало ли что. Нашел их сосед. Вызвал помощь. Попытался вытащить. Андрей уже без сознания был, а Марина даже отвечала что-то. «Скорая» приехала через полтора часа: ехать далеко, другие вызовы. Область – не Москва: машин, врачей, больниц – всего не хватает. Пока разбирались, куда доставить, Андрей умер на месте. А Марина в больнице уже скончалась от полученных травм.
Поговаривают, что могли и спасти. Если бы в Москве. Если бы сразу «Скорая», если бы операции в Склифе, говорят, выжили бы. Андрею бы руку ампутировали, но все остальное можно было бы подлатать. А тут вон оно как сложилось.
После поминок
Последними уходили Катя с мужем. Помогали прибрать после гостей. В дверях Олег крепко обнял Машу.
– Держись, девочка, мы тебя не оставим, – зачем-то сказал он на ухо Маше. Его дыхание обожгло ухо. То ли объятия были слишком крепкими, то ли дыхание слишком горячим, но Маше подурнело.
– Отцепись ты от нее, задушишь еще, – Катя раздраженно дернула Олега за ворот пальто, как огромного пса. Олег взял Катю за руку.
– Нам надо во всем разобраться, расставить точки над «i», – сказала Катя, – я составлю план, создам группу и вас приглашу. Мы будем бороться. Соберись, Маша.
Ушли. Маша повернула ключи в замке, прошла в гостиную. Села на диван. На пианино за стаканами с водкой стоял портрет родителей в траурной рамке. В окне светила точка над «i». Неровная, бледная, но почти круглая. Холодно и немного зловеще.
За стеной заплакал ребенок. Звукоизоляция в наших домах ни к черту.
Память выдавала обрывки воспоминаний. Поход в Кремль, в музей костюмов. Катя разглядывала наряды цариц и распределяла, у кого какой костюм будет. А у Маши начинало болеть ухо, но она терпела. А ночью мама дышала на подушку, чтобы дочкиному ушку было полегче. Ухо Маши впитывало мамино тепло. Катя тогда злилась слезам сестры, считала, что Маша притворяется. У Кати уши никогда не болели.
Вспомнилось, как Маша въезжала в эту квартиру. Родители подарили ей хрустальные бокалы, несколько коробок. Отец стоял в стороне, а мама желала всякой чепухи.
Маша уже почти десять лет жила отдельно. Через год ей будет тридцать, и дому тоже будет тридцать.
Маша вспоминала прошлую неделю, как поссорилась с Денисом и думала, что это самое большое для нее горе. Потом позвонила Катя. Ночью. Сказала, что мама в реанимации в областной больнице, а отец погиб. Как она сползла на пол, будто ее потянули за нитки, будто она марионетка и кукловод отшвырнул ее в угол. А дальше тишина. Глухая, густая. Тишина снаружи и внутри. Она вдруг стала куклой, набитой ватой, а голова превратилась в деревянную, как у Буратино. И вокруг была тоже вата, становилась все плотнее и плотнее. Маша не поверила тогда. Отказывалась верить. Катя что-то кричала в трубку. Что-то про «надо ехать», «вертолет», «перевод в другую больницу».
Денис везти отказался – они же в ссоре. Она же не оправдала его надежд, разрушила его жизнь, хорошо, что у них нет детей, и вся прочая чепуха.
Взяла такси, Катя ее подхватила у МКАД. В дороге говорили о случившемся. Подбадривали друг друга, что все обойдется. Искали больницу долго. Ночь. Пускать не хотели. А дальше Маша плохо помнит. Морг, оформление документов. Катя включилась быстро, а Маша подтормаживала. Выбирали гробы. Одежду. Посмотреть на родителей Маша не смогла. Или смогла? Те дни так и были прожиты в густой вате. Как будто кто-то колол ей анестезию, заморозку. Маше поручили оповещать родственников и коллег. Некоторым она звонила по два-три раза. Забывала.
Единственное, что она явно помнила, – это последний свой разговор с мамой.
И сейчас он снова включился в ее голове:
– Алло, мама, привет.
– Машенька, девочка моя! – всхлипывания.
– Что случилось, мама? Ты плачешь?
– Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!
– Что не знала, мама?
– Что же ты мне не сказала, девочка. Мы бы все исправили. Я бы… – рыдания.
– Мама, что случилось?!
– Мы выезжаем в Москву, он со мной. Я его положила в сумку.
– Что положила? Мама? Что в сумку?
– Дневник твой. Я люблю тебя.
И все. Этот диалог включался в голове Маши снова и снова, словно записанный на автоответчик.
И опять:
– Алло, мама, привет.
…
– Машенька, прости меня, я не знала! Клянусь богом! Не знала!
…
– И я тебя люблю, – отвечала Маша уже в выключенный телефон.
Темное, ледяное всплывало в памяти. Та самая «i», над которой надо поставить точку. Маша пыталась прогнать ее, выбросить за границы сознания, утопить в глубине, заковать, уничтожить. Но теперь, кажется, оно опять вернулось. Высвободилось. И это было страшнее всего, даже страшнее смерти.
* * *
Катя и Олег отпустили бебиситтера, Артем, их сын, уже спал. Десять лет, впечатлительный мальчик, решили его не брать с собой. Он и не рвался.
Когда теряешь близких, да еще так внезапно, невозможно это понять. Почувствовать. Смерть подходит слишком быстро и слишком близко, чтобы успеть среагировать. Оглушает. Ставит перед фактом. Фактом утраты, фактом твоего бессилия. Ты закрываешь глаза, а факты уже забрались под веки и стоят перед зрачком. Ты выплакиваешь их, будто сор из глаз, но они от слез становятся только ярче. Вот были живые родные люди – и раз, и нет их. А внутри тебя они все равно же есть. Продолжают быть. Ваши споры с ними внутренние продолжаются, недовольство друг другом, запросы или любовь. А их нет уже. Все. Но внутри-то есть. И то, что там, внутри, к ним раньше было настоящим, теперь стало прошлым. Невозможно вынести это.
И слова доброжелателей хреновых «держись», «мужайся», «надо жить дальше», «у тебя же дети», «ничего, все там будем» – все это просто хочется выблевать из своих ушей. Выключить этот хор голосов, сопутствующих горю. Потому что все ложь – и слова эти, и сама смерть. И ты ложь. И жизнь – сплошная ложь. Вранье! Неправда! Сон! Надо всего лишь проснуться. Проснуться в другую жизнь, где не будет лжи. Где не будет смерти.
А пока во сне приходится надевать доспехи и собираться в очередной крестовый поход. За правду. Кате иногда казалось, что она и не женщина вовсе, а пилигрим-крестоносец – мимо ристалищ, капищ, с глазами, полными заката. А мир остается прежним. Мысленно она уже наказывала виновных. Варианты наказания слайдами мелькали друг за другом.
Олег повернулся и обнял ее своей огромной рукой там, где заканчиваются ребра. Его живот уперся в поясницу. Он дышал ей в ухо, как огромный кит. Катя была уверена, что киты дышат именно так – медленно, и из-за них в океане волны.
Рука Олега так же медленно, как волна, сползала вниз живота и потом поднималась к груди. Не спеша. Не ускоряясь, не замедляясь – так бы гладили киты, если бы у них были руки. И тут вместо яростного желания возмездия Катю настигла другая ярость – ярость жизни. Жажда ее, будто бы она и не пила уже давно жизни. Будто бы тело само решило опротестовать время, проскользнуть в бесконечность. Дыхание стало тяжелым, глубоким. Она ныряла в океан к киту. Олег почувствовал это, рука изменила амплитуду. Губы целовали шею. Его волны уносили ее все дальше и дальше. В тот самый не-сон, где есть только жизнь. Катя повернулась на спину, муж раздавил ее своим весом. А она продолжала плыть, укрытая мощным китом где-то глубоко-глубоко в океане, ухватившись за плотные плечи. Ногти впивались в толстую кожу сильнее и сильнее, пока не случился взрыв. Олег шутил как-то, что с каждым оргазмом рождается новая вселенная.
А потом в душе, когда Катя вымывала из себя новую вселенную, стало немного стыдно. Как же так? В такой день неподходящий. Зачем же? С этими мыслями и уснула.
Утро
А утром на кухне нагадили котики. Только этого не хватало! Скорбишь, и вдруг какие-то бездомные котята, подобранные в благородном порыве, возвращают тебя на землю. Выгребать дерьмо. Два котенка жались в угол и друг в друга. Одного Катя успела отдать, а эти еще были на передержке. Котята уличные, с лямблиями в кишках – простейшие, которые прикрепляются к стенкам кишечника и мешают его работе. Поэтому пища не усваивается, а лежит недопереваренная по всей кухне, включая подоконник и стулья. Олег матерился и убирал. Катя охала. Артема на кухню не пускали. Доместос, перчатки, салфетки из нетканого волокна.
– Может, выбросить их на улицу? Или давай я им бошки отверну. Вонища какая.
Катя понимала, что Олег ничего этим тщедушным зверям не отвернет, потому что не сможет – слишком добрый. Вымыли пол. Насыпали корма. Побрызгали специальным средством «Отучение гадить». Да, так и называется. Чего только не придумают. Спрей вонял чем-то ужасным, похуже экскрементов, и не помогал, судя по результатам, но надо же было делать хоть что-то. Лямблии, несмотря на лечение, пока побеждали.
Начинался обычный день, как бы намекали лямблии. Жизнь продолжается. Суббота. Олег и Артем собирались на хоккей – субботнее мужское дело. Артем ходил четвертый год в секцию.
Катя села составлять план.
1. Врачи «Скорой помощи». Найти ошибки.
2. Следователь. Добиться повторного возбуждения дела.
3. Врачи в больнице. Составить заявление.
4. Сосед. Куда обратиться?
5. Дорожная служба. Узнать, кто делал ремонт.
6. Суд.
7. Петиции.
8. Наследство.
9. Выплаты.
10. Фото на памятник. И памятник через год.
Катя вспомнила, как в последний раз приезжала к родителям в гости на выходные. Артем слушал старые детские пластинки «Голубой щенок», «Золотая антилопа» и «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями». Просил всех называть его Нильсом. Мама закрывала банки. Порывалась научить Катю новому очень удачному рецепту, но Кате, как обычно, было не до рецептов. Теперь уже не расскажет. Отец сидел с книгой на диване. У него неважно было с сердцем – пил горстями таблетки, ворчал. Все собирался в санаторий и постоянно откладывал поездку. Они, родители Кати, были такие беззащитные – без брони, без панциря. Из сегодняшнего дня это вдруг стало особенно заметно.
В тот раз они спорили с Катей о политике. Катя склоняла их занять крайне либеральную позицию, но родители никак не соглашались. Они были за державу, за государство, за порядок, а ультралиберальные взгляды старшей дочери их пугали.
– Страна разваливается! – почти кричала Катя.
– Не разваливается. Тебе заморочили голову. Ты креативный класс, тебе легко навешать лапши. Страна встала с колен, но миру это не выгодно, вот и начинают против нас заварушки, – говорила мама фразами из телевизора.
– Мы преодолеем все трудности, надо преодолеть, мы сильная нация, – говорил отец.
Катя вдруг поняла, что снова пытается вызвать родителей на спор, подыскивая новые и новые аргументы. Лишь бы подобрать нужные слова, и они перейдут на правильную сторону.
Но уже некому переходить. Она навсегда не успела их переубедить.
Вспомнила, как в последний раз обнимала родителей. Живых. Мягкая спина мамы, обнимая которую всегда себя чувствуешь немножко ребенком. Молодой девчонкой, у которой впереди вся жизнь. Скупые объятия отца – объятия настоящего мужчины. Отец с дочерьми был подчеркнуто сух. Обнимался быстро, механически, отстраненно, а потом похлопывал по плечу – его любимый жест. И в само похлопывание будто вкладывал душевность. Мол, я с тобой, все путем.
Знать бы, что это последние их выходные, что больше таких никогда не прожить. А что бы сделала Катя, будь ей это известно? Плакала бы у мамы на коленях? Искала бы способ предотвратить, защитить? А если бы родители знали, то что бы сделали они? Какие дурацкие мысли. Их надо гнать! Гнать от себя. Все это пустое. Копаться в прошлом сейчас неуместно. Есть более важное дело.
Катя вернулась к плану.
Итак, врачи «Скорой». Приехали на место аварии слишком поздно. Возможно, они не оказали необходимую помощь пострадавшим. Может быть, их машина была недостаточно укомплектована реанимационным оборудованием. Кто за это ответит? Как узнать имена этих врачей?
Дыра в спине
– У тебя тоже дыра внутри?
– Что?
– У меня как будто дыра в спине.
– Маша, ты пугаешь меня.
– У тебя нет дыры?
– Нет, я просто скорблю.
– У тебя получается плакать? У меня не получается почему-то. Как ты думаешь, это очень плохо? Ведь я любила маму и отца, а плакать не могу.
– Опять ты все про себя, – Катя вела машину довольно нервно, часто сигналила и обругивала водителей: «Где твои глаза? Где мозги твои, лопух? Все пропил, что ли?!»
– Сегодня мне приснилась мама. Она пришла ко мне и была вся будто без кожи, красная-красная. Хотела сказать что-то, но рот у нее никак не закроется, только стон слышен.
– Маша, прекрати. Я тоже живой человек, мне неприятно это все слышать. Она же и моя мать. Я переживаю не меньше твоего, но я стараюсь что-то делать. Понимаешь, что-то исправить в этой чертовой жизни!
– Как? Я бы тоже хотела все исправить… Я бы хотела, чтобы мне не снилась мама вот так, чтобы она была жива. Но как? Как это исправить, Катя?!
Катя не отвечала. Дорога молча вела их вперед. Они ехали по той самой проселочной дороге, где все и случилось. Попутно искали, где же то самое место. Где больше примята трава? Вся трава была примятой, ржавой. Трава уже сдалась и не боролась за жизнь. Любой поворот казался этим самым местом. Дорога извивалась. Двадцать мест, где могло это случиться, Маша зачем-то считала.
Машину родителей сотрудники отдела полиции по дорожно-транспортным происшествиям эвакуировали на спецстоянку. Восстановлению не подлежит, тотал – под списание. Личные вещи можно забрать у следователя.
Подъехали к дому родителей. Когда-то давно это была типовая дача 6 х 6 метров, постепенно она разрасталась, будто была живым существом. В семье шутили, что это не дом, а гриб. Укрепили фундамент, утеплили, пристроили две комнаты, сделали большую террасу на первом этаже и балкон на втором. Удача иметь участок такого внушительного размера и недалеко от Москвы. Мама к дому относилась как еще к одному своему детищу, любимому домашнему животному, хотя и звучало это странно: домашнее животное – дом. Марина Львовна с азартом выискивала разные подушечки, крючки, кружки и прочую домашнюю утварь, которая подходила бы ее любимцу. В последнее время ее увлекал «немецкий стиль» – клетчатые шторы и скатерти. Грубый разноцветный фаянс. Хлопковые покрывала. Она даже купила себе видеоуроки по декорированию и рукоделию. Весь дом был увешан картинами и картиночками: репродукции, какие-то «милые» вещички с вернисажа и рисунки дочек. Катя рисовала в основном вазы с цветами, а Маша портреты – ужасно смешные, выведенные детской неокрепшей рукой, с размазанными акварельными ресницами. Автопортреты, портрет сестры, отца и матери. У отца получились ярко-красные глаза. И всю семью это ужасно смешило.
Родители переехали в дом насовсем с весны. Квартиру в городе сдали. На работу ездили из пригорода. Дольше, конечно, получалось – почти два часа в один конец на машине и час сорок со станции. Говорили, что дорога для них не в тягость, наоборот, очень важное время – подумать, почитать, послушать музыку. Андрей Петрович слушал записи выступлений с научных конференций и аудиокниги. Марина Львовна предпочитала читать бумажные, никак не могла перейти на электронные. Все эти подробности вдруг стали важными, весомыми. Сколько раз за свою жизнь Катя это еще вспомнит?
О чем они думали в своем последнем путешествии? Что звучало в машине, музыка или какая-то аудиокнига? Позднее дочери узнают, что в машине была флешка с «Философией одного переулка» Пятигорского. Но слушали ли они ее? Или была музыка? Продолжала ли она играть после того, как автомобиль перевернулся?
Катя открыла дверь. Несколько дней дом не топили. На пороге валялись тапочки – высокие тапки-валеночки мамы и отцовские тапки из меха. Катя надела тапочки мамы и пошла разбираться, как включить котел.
Андрей Петрович летом провел в доме отопление и страшно гордился современной системой обогрева, которая совмещала разные способы: газ, электричество и дрова – любым на выбор средством можно растопить котел.
«Мы же не для себя – для вас стараемся, чтобы вам тут было удобно. Чтобы мы все собирались за большим семейным столом», – Марина Львовна говорила это, почему-то немного оправдываясь. Будто жить только лишь для себя неправильно.
Маша переступила через порог. И почувствовала запах. Удивительно: дом изменился почти до неузнаваемости, но запах остался тем же, что и двадцать лет назад, когда это была просто дача. Запах пробуждает воспоминания, у него самый короткий путь к нашим банкам памяти. Маша сделала несколько шагов и застыла.
