скачать книгу бесплатно
– Да. Точно. И это всё продолжалось секунд пять. Глыба разлетелась на куски вокруг лежащего Макария, снег чуть порозовел, но мне показалось: не розовое, а бордовое на белом – не знаю, солнце так играло, било в глаза, ослепляло. Миг… и я в себя пришёл, оглянулся туда-сюда, потоптался туда-сюда.
– Реально заметал следы?
– Угу. Чтоб следов побольше, чтобы не поняли, сколько тут людей ходило, да там и без наших вытоптано кое-где – алкаши часто между домами распивали, бутылки торчали из снега. Подошёл к Макарию, опасаясь на него смотреть, сунул шапку в карман его куртки поглубже, ну и вышел на дорожку, да и пошёл вперёд мимо магазина, будто я не я. Но я помню, что, пока Макарий лежал, а я топтался, по дороге проезжали автобусы с туристами, то есть по тротуару-дорожке людей не помню, чтоб шли, а по дороге точно проезжали автобусы и туристы точно в окно-то пялились.
– Наверное они ничего не могли заметить, – лицо Стаси стало азартным, хищным.
– Да всё там видно, дорога, тротуар, и у домишки с колоннами справа Мака лежит. Я плохо соображал, понял пока что одно – меня рядом с Макой не было! Торопился я к дальнему супермаркету, то есть гастроному-стекляшке, походил по нему, и даже помню, стащил с витрины у касс жвачку и батончик с кокосом – алиби мне нужно было железное, впрочем, я тогда такого слова не знал, но чувствовал, что нужно доказательство нахождения в другом месте. Уверенно я тащил у кассы. И как назло никто не заметил! Я так хотел, чтобы меня поймали как вора, брал с полки просто внаглую. Ещё надеясь на лучшую судьбу, вышел во «вход», будто ничего не купил. И опять никто на меня не обратил внимание. Был праздничный воскресный день.
– Я только одного не пойму: как ты мог не запомнить, восьмое марта или двадцать третье февраля? – «прорезалась» Стася.
– Веришь, Стась. Столько времени прошло, наверняка сейчас не скажу, но склоняюсь к Восьмому. Раньше помнил – сейчас начал рассказывать и засомневался давно случилось-то.
– Цветы-то были или нет? Как можно перепутать?
– У нас на двадцать третье цветов больше, чем на восьмое. У нас же рядом городом военный городок. Армия – святое. Там не буду объяснять почему, там у меня просто много событий, связанных с этими праздниками, одно на другое наложилось. Мозг с нами иногда играет злые шутки. Я вот об этом как раз хочу рассказать. – Корней объяснял по-доброму, но в конце как с цепи сорвался и рявкнул: – Не перебивай меня!
– Да молчу, молчу, прости, – Стася прикинулась обиженной и чересчур громко всхлипнула – лица её в полумраке гирлянд и ставших редкими вспышек петард казалось загадочным, нереальным.
– Ты же бросил травмированного кузена! – Инесса не смогла промолчать.
– Да понятно, я бросил, раз возможность была. А так бы на меня навесили, что это я льдину с крыши двинул.
– Не пори ерунду. Никто бы тебя не обвинил, – Стася снова заспорила.
– Ага. Не обвинили. Ты представить не можешь, как бы у меня выспрашивали, как мучили. А я и сам себя мучил. Я слышал грохот, видел, как льдина поехала, я бы мог окликнуть Маку, броситься к нему, оттолкнуть.
– И сам попасть под неё.
– Я не специально. Я реально затормозил. Вот стоял и смотрел. Ничего не сделал, и не жалею. Иногда, чтобы убить человека, надо просто ничего не делать.
Инесса с самого начала, как увидела нервность Корнея, решила отнестись ко всему как к фильму, вроде бы не на самом деле; слышать про то, что Корней бросил своего брата – просто дичь. Если предположить, представить, что у них здесь театр, театр одного актёра, то придётся констатировать: Стася не может без ролей, да и у Инессы тоже опыт в сфере лицедейства. Лицедейства не на сцене, а в жизни. Пусть в этом году они со Стасей статисты, слушатели, зрители. В следующем году всё изменится. Хорошо, что мой черёд не скоро, подумала тогда Инесса, через два года. Да: по-хорошему, они все актёры по жизни, да и все люди актёры, как сказал кто-то из великих.
– Да, я не крикнул и не бросился его отталкивать. Верите или нет, в то мгновение, когда льдина-то сползала с крыши и летела, в ту секунду поймал себя на том, что летит и пусть летит на Маку, на его наглую тупую тыкву, понимаете вы или нет весь накал моих мучений?!
– Да не мог ты за секунду подумать. Это только образ такой, что вся жизнь проскакивает за секунду. Да и вряд ли секунда. Сначала треск, скрип, а потом – рух!—и жизни нет.
– Может, и не думал. Но потом мне так стало казаться, – Корней не доказывал с жаром. Его лицо снова озарялась разными цветами – вспыхивали салюты совсем недалеко. – Ты откуда знаешь, что не думал?
– Я через год расскажу, откуда. У меня тоже жизненный опыт, я знаю, – авторитетно заявила Стася. – А сейчас твоя ночь.
– От гастронома я уже в себя пришёл и решил, что надо какую-то правдоподобную версию придумать, раз не прокатило с воровством. Ну, чтобы были свидетели. Я сразу решил: меня рядом с Макарием не было. Вот моя позиция. Я ещё раз поблагодарил не знаю кого, за то, что телефона у меня с собой не случилось. Ну раз шапку не взял, телефон и подавно, в сотый раз повторял я оправдание для семьи. Я помнил своё состояние. Думаете, я расстроился, что Макарий валяется? Вообще нет. Я боялся, что как-нибудь выяснится, что я с ним был.
– мы поняли. Не надо повторять стотыщ раз.
– Я не повторяю! Я решил отпираться на все сто, не сдаваться ни в коем случае, стал думать, думать, маневрировать лжеверсии.
– Знакомое состояние, – усмехнулась Стася.
– Я представил, что сейчас вызовут «скорую», Макария в больницу повезут, а пока его не будет, мне надо как-то жить, чтоб не гнобили, потому что во всём обвинят-то меня. Ну а потом Мака выпишется и расскажет, как было, но всё-таки какое-то время я поживу относительно спокойно. Ну вот значит… – Корней помедлил: – О! Прояснение! Вспомнил! Ну без вопросов – Восьмое марта. Просто давно я всё это не вспоминал, закопал в задворках памяти. А сейчас вспомнил. В гастрономе мимоза продавалась, я ещё стал себя ругать, что нужно было цветы утащить, тогда сразу бы поймали.
– Дальше! – взмолилась Инесса.
– Дальше так. – кивнул послушно Корней. – Я знал, что по воскресениям в гандбольном центре игры, я сам часто играл там, и совсем недавно, в честь двадцать третьего февраля был турнир, а в тот день – в честь Восьмого марта. И нас всегда зовут поболеть, я иногда ходил болеть. Я побежал что есть мочи туда, и там затерялся среди болельщиков на скамейках, такие скамейки ступенчатые трёхрядные-пятирядные, переносные знаете? И, когда освоился, высмотрел знакомых девчонок и родителей, и даже пацаны наши некоторые были, и я к ним пересел, и до семи вечера просидел на трибунах. Турнир. Сначала мелкие, три игры – три команды, потом постарше, то есть тогда мои ровесники, то есть ровесницы, а дальше ещё старше. И после турнира я вернулся домой. Солнце садилось, небо розовело на горизонте, морозило, но снег, правда, не обледенел ещё как вчера, тепло в этот день было, все так и говорили: настоящий весенний день.
Солнечный яркий день стал последним в жизни Макария, спасти его не удалось, он почти умер в карете «скорой помощи», ну там в больничке, в приёмном покое, ещё что-то сделать пытались. Тётя Люба это сто раз с плачем вспоминала, что на «скорой» всё-таки пытались что-то сделать и везли до приёмного, носилки тащили и капельницу, но в реанимацию отправлять не стали – он уже отходил. Тёте Любе врач сказал, что травмы такие по весне случаются. Кстати в этот день, и на следующий, по всей улице крыши ото льда очистили и сосульки сбили, на нашем доме сосулек никогда не было: дед, как оттепель, палкой сам их сбивал. Всегда сам. У него страсть какая-то была к сосулькам, бабушка его всегда ругала. Он сбивал, сбивал до умопомрачения – на следующий день они опять вырастали – весна же.
Дома лицезрел вокруг себя опустошённые растерянные лица. Все смотрели на меня как на последнюю надежду. Никто не орал, куда я запропастился, а тихо спросили, где я был, я ответил, что на игры ходил, на турнир. Меня естественно спросили: а почему без Макария. Я ответил, что Макарий очень хотел есть и пошёл в магазин. У меня резонно поинтересовались: а ты разве не хотел есть? (Аппетит-то у меня всегда был отменный.) Если, спросили, Макарий хотел, почему же ты не хотел? Но я ответил, что мы вчера все мои деньги проели, а сегодня Макарий не хотел делиться – ну кто докажет-то, что было не так? Да никто! Ещё я уточнил, что Макарий в ближний дорогой хотел идти, я против этого магаза был всегда. Я рассказал, что, вот, вчера заходили с Макарием в магазин с колоннами, а потом в дальнюю стекляшку. Дед не поленился, пошёл со мной тут же в магазин и мои слова подтвердились. Продавщица нас запомнила по вчерашнему дню и подтвердила, что Макарий сегодня заходил один и «высматривал цены». На вопрос деда, откуда у неё такая память, продавщица ответила, что подозревает всех детей нашего возраста в воровстве, поэтому следит. А Макария знает хорошо, он когда-то давно из холодильника украл мороженое, то есть остался холодильник для морожки открыт – он слямзил. Дедушка спросил: может это вы перепутали, может вот этот мальчик слямзил, и указал на меня, но продавщица чётко ответила, что я ни при чём, а Макарий у неё всегда подозрение вызывал своими бегающими глазками – она не знала, что Макария больше нет, она «скорую» как раз и вызвала, и о том, что он умер, продавец, мне так кажется, и предположить не могла. Ещё мне сейчас кажется, что по-моему эта принципиальная женщина всё про нас с Макарием понимала, в смысле, что Макарий – подлый, а я – нет. И насчёт меня она определённо сказала, что меня «сегодня» не было, что она точно-преточно помнит. Кроме высматривающего цены Макария, она так сказала, ещё только двое покупали булочки и пирожные, и она бы меня в окно увидела, потому что пирожные как раз у окна, и она собирала их в дорогие подарочные коробки – сложенные коробки лежали на подоконнике, в городе моего не очень счастливого детства пекли потрясные пирожные. Я долго потом удивлялся её словам и понял, что многие взрослые, а не только дед, многого не видят, выдумывают себе – я-то как раз в окно эту продавщицу видел, и чепчик её даже успел разглядеть, на чепчике там всё кружавчики, как на ставнях резных, я ещё подумал, что на фарфоровых пастушках в серванте кружавчики потоньше будут, повитиеватее. Так, Ин?
Инесса кивнула, не стала поправлять.
– Запомнил и людей с яркими коробками, довольные они шли праздновать, несли своим дамам вкусности.
Инесса больше не жалела, что слушает длинный рассказ, бесконечный сториз. Неужели он поэтому считает себя убийцей, думала она, ведь этот пацан Макарий не из-за Корнея погиб, а из-за случая! Инесса помнит то своё доверчивое ощущение, она была полностью во власти корнеевой истории. А что, если представить, что и они сейчас не в мастерской, а в лесной избе или в том тереме, который ей постоянно мерещится и тоже прячутся от какой-нибудь эпидемии, как в Стасиной книжке.
– Ну и вот когда продавщица так сказала моему деду… нашему с Макарием деду, я после часто благодарил её старческий маразм, хотя она была вовсе не старая, а скорее молодая. Я решил, что её, по всей видимости, ослепило солнце. Но, ребзы, пардон, пусть солнце отразилось в доме напротив и слепит её отражением, пусть так, но как не разобрать два силуэта за окном или один?
– Может она тебя приняла за сугроб?
– Вот! – Корней указал рукой в сторону Стаси. – Вот. Я тоже самое предположил. Допустим, слепит солнце, и белый сугроб. Но я-то не белый, куртка серая, светлая, но волосы чёрные, тёмные волосы.
– Может Макарий загораживал спиной ей вид из окна? – вырвалось у Инессы. – И кстати: ты не допускаешь, что у продавщицы было плохое зрение?
– И какое ж плохое надо иметь зрение, чтоб не увидеть мой силуэт на белом снегу.
– Вполне возможно, она привыкла, что за окном стоит кто-то, ты ж говорил, там распивали, у магазина. А может у неё один глаз близорукий, а другой дальнозоркий как у меня.
Да уж, со зрением у Стаси беда. Она носит линзы, одна очень дальнозоркая, а другая… противоположная.
– Она была без очков.
– Забыла очки. Ой! Версия! Она просто решила тебя не сдавать.
– Да, не палить. Мне тоже так кажется. – Инесса не любила людей, считала их в массе своей подлыми, злыми, но иногда ей попадались порядочные люди, могла ж и продавец такой оказаться. С другой стороны – принципиальная, если бы видела, сказала правду, наверное просто не заметила.
– Я настаиваю, ну понятно сейчас настаиваю, тогда я отнёсся к этому, как к везению и подарку судьбы, настаиваю, что продавщица не выгораживала меня, выдумала себе эту реальность, в которой меня не было. Вот так с ней вышло. И это было мне на руку. Я оказался вообще не при делах, но относительно конечно. Дед самый умный – это ясно. Он всех уверял, что Мака должен был быть не один – шапка, если сам клал, должна была лежать в другом кармане – это был мой единственный просчёт. Дед меня подозревал. Я же выкрутился, ответив, что в правильном кармане у Макария лежал телефон и деньги, а шапку Макарий клал куда придётся. На меня всё равно навешали всех собак, привязались, что я не взял Макария с собой на турнир, не сходил с ним за компанию в магаз, но я твердил что он отказался наотрез смотреть гандбольный турнир, так ещё и с девчонками – ну кто докажет, что такого он не говорил? Да никто! На вопрос, почему я ни разу не обмолвился с матерью и отцом о турнире (мои мама и папа, замечу, твердили, что думали мы вместе), я ответил, что мне понравилась девочка из одной команды, поэтому я молчал про турнир. Все стали удивляться: причём тут девочка, как это связано с тем, чтобы не сказать родителям. А я и сам не знал, какая связь, брякнул и всё.
Дед тяжелее всех переживал смерть Макария, как теперь оказалось, «любимого внучка», он стал меня обвинять во время следствия насчёт шапки, и что это я спровоцировал нас выгнать; убеждал сотрудника, что во всём виноват только я – я бросил Макария одного на произвол судьбы, а «братья должны всегда гулять вместе, это по-братски» и мы не могли с Макарием расстаться. Я боялся, что меня раскусят, следователь начнёт всё вынюхивать и я давил на то, что Макарий просто жалел деньги на меня тратить, врал, что он сам мне предложил разбежаться. Я боялся, что начнут выспрашивать на гандболе: был я с самого начала турнира или нет, или найдутся ещё свидетели какие, видевшие, как я стоял на улице рядом с Макарием. И я трясся, что дознаватель отыщет кого-то, кто видел, как я улепётывал по-бырому прочь, прочь от Маки.
– А ты разве бежал? Ты же быстро пошёл с места происшествия? – Стасю всегда интересовали детали, она педант.
– Да нет. В переносном смысле улепётывал. В переносном. Что я дурак, что ль, бежать, на воре шапка горит. Я бодро беззаботно шагал, делая вид, что жизнь легка и прекрасна, и меня ничего не касается.
– Во дворце-то спорта спросили?
– В гандбольном центре. Реально, я ж первые матчи с мелкими пропустил. То есть, когда пришёл, вторая возрастная группа играла. Девочка из нашего класса играла, Катя, я ей помахал, да мы и раньше на тренях пересекались. Я ей помахал, когда её заменили. В общем-то неприятная ситуация для игрока, я её, получается, морально поддержал, а после ещё батончик стыренный с кокосом подарил. Она прям расплылась, так радовалась. И это меня спасло окончательно.
– Но спросили же насчёт шоколадки с кокосом?
– Да. Привязался дознаватель, такой въедливый гад, всё меня уличить пытался. Денег нет, а батончик есть. Но я наврал, что накануне купил для неё в «стекляшке» и припрятал. А кто докажет-то? Чеки сказал, что выкинул. А следак мне: а ты знаешь, что ты кассу нам покажешь, и мы найдём в её памяти твой чек, узнаем, что ты покупал. Я говорю: хор, я в такой-то кассе брал, такие-то чипсы, сухарики и шоколадки. А сам думаю, если найдут, скажу, что слямзил батончик, не оплатил. Я так спокойненько им тогда и сумму выдал, какая у меня сумма была по чеку. Но видно они лишь пугали, это ж работа, кассу вскрывать, чек искать. А преступления-то никакого не было, просто разбирательство, и то лишь потому, что несовершеннолетние.
– И про влюблённость спросили? Ты ей в любви-то после признался? – рассмеялась Стася.
– Кому?
– Кате, Кате.
– Естественно, – недобрая усмешка пробежала по лицу Корнея. Инесса решила, что наверное девочка его потом бросила. Дальше стало ясно, что усмешка ещё долго будет сопровождать его рассказ, особенно при ответах на въедливые Стасины вопросы. – Спросили. К этому времени я для пользы дела признался Кате в вечной любви. И она, когда её что-то там спросили, сказала, что я пришёл на игры с ранья ради неё, и что я смотрел только на неё с раннего утра: сначала на трибунах, после на разминке, уверила, что я давно её любил. Я, честно, ничему такому её не учил, просто сказал, что люблю с первого класса. И не надо, Ин, так смотреть на меня. Портить алиби из-за того, что девочка обманута и будет после мучиться – да мне плевать, мне должны были поверить в этих разбирательствах. Не забывай, что мне стукнуло тогда всего одиннадцать лет.
– Да ладно. Ты был в неё влюблён. А она тебя бросила, – сказала Стася. – Все парни такие. Если их отшивают, говорят, что ничего и не было с их стороны.
– Реально не было. Замечал: она ко мне внимание проявляет, ну и в команде она, то есть удобно получилось: и в школе, и в спортшколе. Но как к ней относился, веришь?, не смог бы сейчас припомнить. Скорее всего никак, даже не дружили. Я вышел сухим из воды.
– Но Корней! Ты и был сухим! – уверила Стася азартно.
– Ну как сказать. Брата я бросил.
– Кузена, – поправила Инесса.
– Да. Ну и хватит о нём.
– А ты как хотел. Ты сам предложил – мы с Иннесой тебе подыгрываем.
– Ещё бы твердили, как дед, что из-за меня погиб брат. Из-за меня, ребзы, не из-за деда и стечения анти… антиквариатных обстоятельств, а из-за меня.
– Да я б на месте деда за пропавшую фигурку вас с Макарием убила бы, а за сервант убила бы второй раз.
– Но мы не при делах, мы не виноваты!
– А мне плевать! Всё равно бы убила. Дед твой всю жизнь с сервантом прожил, фигурки стали его жизнью, пойми ты. Такие люди шизоиды, у них привязка.
– Да. – Корней как бы отмахнулся от Стаси. – Я привык, что всё из-за нас. Макарий мёртв, тяжесть вины за его смерть легла на меня, несмотря на всю мою несознанку. Но всё это только начало, вступление, как говорил наш учитель русского, – Корней вроде как очнулся и кажется почувствовал Инессино недоумение.– Ноги затекли окончательно. – Корней отодвинул табуретку, встал и продолжал рассказ стоя.– Когда на стрессе попал на турнир по гандболу, пока там сидел, почти забыл о произошедшем. Мне казалось, что болельщики – самые близкие для меня люди, и что я нейтрален, в принципе мне всё равно, за кого болеть. Все болели за наших, за своих – я болел за тех, кто проигрывал, пусть они были не наши, пускай. С тех пор в душе я всегда болею за проигрывающих, это мой секрет организатора – это так… недолгое отступление.
– Недолгое… А время видел? Вона: – Стася указала на окно. – И постреливать меньше стали.
Корней стал ходить, нервно заламывая руки.
– Стася, дорогая любимая Стася! – Стася встрепенулась, Инесса заметила это. – Ты ж меня вопросами отвлекаешь, ты со мной споришь, издеваешься, испытывешь моё терпение.
– Я молчу.
Корней подразумевал под «любимой Стасей» определения «тупая» и «Стася ты дура», но Инесса восхищалась Стасей, она как заправский обвинитель ничего не принимала из доводов Корнея на веру, потому он и стал оправдываться.
– Будем считать, что первую игру я выиграл. Реально, пока шло всё это разбирательство, устроенное дедушкой, я стал азартным. Азарт у меня связан исключительно с личными поединками, я во что бы то ни стало, хотел всех убедить, как НЕ было на самом деле. Но дальше пошли совсем не игры, а подлючее судейство, как в фигурке, не в новом году будь оно помянуто.– Корней сел и нахмурился.
К фигурке, фигурному катанию, отношение в городе сложное. С одной стороны все им занимаются, с другой стороны слагаются анекдоты о его судействе. Город ни на что не претендовал в традиционном фигурном катании, кроме синхронисток, в синхронном постоянное раньше происходило рубилово, которое интересовало город – команда до последнего времени шла четвёртой, стать третьими стало для команды делом времени, город интересовался борьбой, болел. Можно сказать, что спортшкола по фигурному катанию работала на синхронисток, воспитывая кадры – одиночники не добивались успехов на редко выпадавших этапах Кубка России. Корней, предводитель болельщиков, по заданию администарции обязан был присутствовать на серьёзных выступлениях команды синхронисток и болеть, но, положа руку на сердце, он, как и многие любители хоккея, недолюбливал и фигурку, и синхронисток, одетых и загримированных как клоны, одиночников же просто не считал за людей. Ему сложно было перестроиться с буллитов и офсайдов на систему, где всё решает голос судьи и технического контролёра, где неясное ребро ставится там, где его и не было, а недокурт моргнут, если нужно, где оценка по компонентам ставится «от балды», согласно «авторитету» команды.
– Ну ладно, ладно, протроллить нельзя? – жеманничала Стася, довольная как удав. – Я просто просчитываю все варианты, понимаешь?
– Смотри теперь: не сбейся со счёту с вариантами. Дальше вариа… – Корней посмотрел на Инессу.
– Вариация? Нет? Вариативность? – подсказала Инесса. Зачем он у неё спрашивает, это же не термины одежды…
– Да. Вот бошка дырявая. Вариативность будет набирать обороты, – усмехнулся Корней по-детски, совершенно по-доброму. – Ну вот, значит, похоронили Макария, траур и всё такое, у меня, если честно, вообще шок: не оттого, что Маку больше не увижу, а шок от того, что правду по жизни можно легко скрыть. Никто никогда не узнает правды.
– Правда иногда имеет свойство изменяться под углом зрения разных людей. Ты сам к этому подвёл. – возразила Стася.
– Не спорю, всегда имеет место быть человеческий фактор. В общем, все меня винили, я и сам себя винил, но молчал. Скучал ли я по Макарию, переживал ли?
– Нет, не скучал и не переживал. Мы уже поняли, не надо нам по пятьсот пятому разу повторять.
– Я думал: поделом тебе, наглый жадный тупой Макарий, это боженька тебя покарал за все грехи. Я устал от него за десять, то есть, не знаю за сколько лет: он шкодит – ругают нас вместе, я терпел, всё терпел, но внутренне каждый раз возмущался: Макарий делает – к нему обращаются во множественном числе, подразумевая и меня, вроде это я Макария подзуживал, подговаривал и науськивал. Я был козлом отпущения. Дед, повторюсь, в пятьсот пятый раз, – Корней подмигнул Стасе, – горевал сильно, сильно сдал. Ещё теперь шкоды-то прекратились, никаких предъяв теперь не предъявишь, злость сорвать не на ком, я всегда был дисциплинирован, методичен, учился, не опаздывал, занимался спортом, так ещё в библиотеку ходил. И ещё, повторюсь, я с детства молчаливый. Пока рядом соседствовал Макарий, моё молчание никто и не замечал, он был разговорчивый как пиявка. Мне без него вольготно зажилось. Верите: вздохнул спокойно, от пут освободился. Но от деда я скрывался. Его взгляд меня буравил и сверлил, я конечно, когда не мог увильнуть от встречи, на воскресном обеде, например, удар держал, но изматывало сильно. Мама и папа тоже как бы осуждались всеми. Тётя Люба отправилась по бесплатной путёвке от психиатра на курорт, в не сезон – деду всегда шли навстречу. В целом, кроме пыточных причитальных обедов, в семье стало спокойнее. Но, поймите меня правильно, повисло что-то в доме тяжёлое. Как будто не так свежо стало, душно как-то. Я всё больше времени проводил в библиотеке и в секции, или просто в спортзале, с тех пор, кстати, я пауэрлифтер. До трагедии силовые недолюбливал, ленился, казались тяжкими все эти блины и веса, теперь же на душе лежала такая гиря, пауэрлифтинг стали отдушиной, невесомым пером. К маю я выжимал полтос, прикидываете?
– Зачем? – Инесса возмутилась.
– Может сороковник, преувеличил, с кем не бывает. Кароч, если честно, тридцатку.
– В одиннадцать-то лет?
– В двенадцать, стукнула мне дюжина и пошёл чёртовый год – шутка. Весна плавно перетекла в лето, Артём ЕГЭ сдал хорошо. За себя и за покойного брата, говорил дед. Артём уехал отвозить подлинник-аттестат в Москву, я тоже свалил, поначалу в лагерь, после – сюда, к бабушке и дедушке, к папиным родителям. Мама и папа в августе ко мне присоединились, и мы прекрасно провели отпуск в нашей Шайбе. Возвращаемся осенью, в последний день лета – ба! –Корней хлопнул себя по лбу звонко-презвонко, – в доме лестница завалена тюками, в простыни вещи обвернули, верёвками глупыми перемотали – вроде как трупики такие египетские…
– Мумии?
– Во. Мумии, точняк. Бабка злая такая, после смерти Макария кукуха поехала, бабушка нам говорит: убирайтесь отседа, ну и всяко объясняет, что мы больше тут не живём. Мои родители такие, глаза вылупили, я в угол забился, на тюк какой-то острый сел, и мне реально показалось, что там мумия. Тётя Люба трясёт бумагой, и шипит маме: ты сама подписала, добровольно, ты не возражала. Мама расплакалась. А бабка с тёткой Любкой нам ультиматум ставят: вещи до вечера здесь, дальше – выбросим ваше барахло. Мы решили прогуляться в парк, в городе моего детства парк в самом центре, не то что у нас, на отшибе – Корней махнул в сторону окна. – С аттракционами, пруд с лебедями и катамаранами, водными велами. Мама рассказала, что весной, после сорока дней по Макарию, в выходные, когда мы с папой ушли на турнир, к ней с ранья, то есть как только мы покинули дом, подсели тётя Люба с бабушкой и стали просить подписать документ. Мама любила в выходные поспать подольше, она уставала на работе. И сначала удивилась, но потом купилась на тон, тётя Люба и бабушка – ласковые, внимательные, хитрозадые. Они сказали, что из-за трагедии с Макарием вся улица будет реконструирована и изменена под туристическую зону. Всех жильцов переселят. О том, что мы рано или поздно съедем из дома, говорили всегда, сколько мама себя помнила, поэтому мама ничуть не удивилась, поинтересовалась, куда хотят переселить и спросила: зачем что-то подписывать. Ей ответили, что простая формальность, что-то наплели о ценах ЖКХ, горячей воде, газовых трубах и реконструкции – ну ерунду какую-то, уверили, что вся улица такие заявления заполняет, а то воры из ЖКХ при выселении насчитают долгов таких, что не выплатить. Мама пробежалась по тексту и подмахнула подпись – тем более там были уже подписи и дедушки, и бабушки, и даже Артёма. А они тогда говорят, что надо в трёх экземплярах – мама подмахнула, не глядя!, нижние листы, думала там то же самое. А теперь оказалось, что эти нижние листы – какие-то отказы. Всякие скучные юридические устои. И оказалось, что только я имею право проживать в этом доме до 18 лет. Это мы выяснили, когда прогулялись до нотариальной конторы, где нам объяснили, что мы можем подать в суд и всё доказать, и вернуть право житья маме. Папа тогда сказал:
– Уходим. Время не тратим. Нам за оставшиеся полдня надо сделать много дел.
– А что ж твоя мама у соседей не спросила про улицу, про дома, про переселение? – спросила Стася.
– Я тоже об этом думал. Я много об этом думал, чем старше становился, тем больше. Предположу, что бывает у человека такое состояние, что не хочется о чём-то говорить. Тётя Люба же, царство ей небесное, – Корней перекрестился, умело так, привычно. Инесса поймала себя на том, что она, если бывает в церкви перед игрой, боится неправильно перекреститься или неумело, а Корней как заправский верующий это сделал. – Тётя Люба начала грамотно, сказала, что реконструкция после случая с Макарием. Грамотное враньё, продуманное, полуправда оно самое опасная.
– Понятно. Она приплела невинно погибшего. Это тонко. Психология. Маме стало неудобно из-за Макария. Мошенничество по сути.
– Согласен. Помню, вещи, когда забирали, мама сказала: «Грех на душу берёте». На что бабушка маме ответила: «Кто б говорил. Твой сын жив, у Любушки сынок мертвячок. Внучок мой мертвяк», – и полезла на маму с кулаками. Папа стал бабушку удерживать, тогда на маму полезла тётя Люба. Помню, чтобы остановить драку, я додумался впрыгнуть между ними и сбить вопросом: «А где дедушка?» Бабушка с тётей Любой переглянулись и ничего не ответили. После несостоявшейся драки мы первым делом оставили чемоданы, рюкзаки и тюки в камере хранения. Разные гостинцы – шишки-орешки кедровые, бочоночки с мёдом, отнесли тренеру моему, ну и в школе директору подарили. Папа объяснял везде ситуацию и к вечеру того же дня в школе выдали бумагу с оценками и медкарту с прививками, а тренер на гандболе выдал разрядную книжку – вроде как у меня второй взрослый, хотя наша команда третий имела. Мама тем временем сбегала на работу и написала заявление об увольнении, забрала трудовую. А папа нигде и не работал официально, он шабашил на стройках. Вечером того же дня мы решили попрощаться с родовой могилой и прогулялись на кладбище.
– И что? – уставилась Стася.
– Ты думаешь, я расскажу, что увидел Макария, вставшим из собственной могилы, как в фильмах про мертвецов?
– Ну, кто-то видит… – Стася почему-то покосилась на Инессу.
Никогда нельзя было сказать наверняка: прикалывается Стася или по серьёзке говорит. Весь класс знал о Стасиных выдумках и гротескных историях.
– На кладбище мы обнаружили, что дед умер – только и всего. Нам же никто не сообщил. И это в эпоху мобильных интернетов.
– А вы чё? Не звонили сами-то?
– Нет. Не звонили. В тот август отдыхали у нас в Шайбе на всю катушку, и, кстати, ужасно не хотели возвращаться. Папа, например, когда всё обнаружилось, ну в смысле, что нас бортанули из дома, так обрадовался. Мама переживала, как быть с работой, а папа знал, что в Шайбе без работы не останется, его как раз тем летом упрашивали остаться друзья молодости. Ну мы посидели на могиле, помню, купили даже корзину искусственных цветов за дорого. Ночью мы катились по жэ-дэ обратно к родителям папы с пересадкой в Москве, а дальше в спальном вагоне – другие билеты были раксуплены. Папины родители сказали: в тесноте да не в обиде, проходите раз такие дела. Они соскучиться успели за три дня.
