скачать книгу бесплатно
Дело сатаны стало праведным.
Ты возьми построй
Храм от той беды,
Чтоб достался вам
Хоть глоток воды
Неиспорченной всякой грязею.
А затем, прощай, исчезаю я.
А спина твоя совсем стала красная,
А душа навзрыд православная.
«Ни хрена себе», – подумал Венечка, достал коробок, чтоб прикурить да обдумать видение, а там, в коробке, только полспички и есть. Мысль зажглась прежде всего: «Как построить храм, когда у тебя в кармане только полспички?» Из искры возгорелось пламя, которое в миг обернуло пепелищем все, что строилось веками. Один солдат, помнится, вообще спичек не имел, зато огниво у него было и женился на принцессе, значит королем теперь уже является, или, в лучшем случае, на островах балдеет в кругу особ прибляженных. Принцесса ему на дух не нужна, пляжные бляженные верещат на папертях песочных храмов удобоваримые предсказания, потому что у него несварение желудка и, если что в его уши проникает неположенное, то возникает понос, запах которого враги престола разнесут на многие версты и преподнесут этот процесс, как растление всего организма и уничтожение всех ценностей, доселе придуманных непорочными умами человечества.
Венечка все-таки прикурил, сладко затянулся дымом отечества и, выругав того, кто сказал, что он сладок и приятен, опять уткнулся в непредсказуемую пустоту колодца.
Шарканье каких-то ног напоминало шорох патефонной иглы по кругу бесконечного диска пластики, говорящей о том, что все мы приходим и уходим, а любовь остается под звуки музыки печальной. Диск вращался. За ним цвели розы и распространялся аромат дорогой парфюмерии, исходящей от воды, налитой в вазоны, куда были поставлены роскошные букеты. Около бассейна с оранжевой водой и лепестками, порхающими над стеклянной гладью, вырисовывалась четким контуром грузная фигура метра, сидящего на краю и замершего в размышлении о вечном. За бассейном открывался балкон и выход на море, где беспредметные волны постоянно бьются о земную твердь гавани и размывают берег. Берегу от этого не хуже, не лучше. Ему все равно, а гавани плохо. Берег переживает за гавань, потому что ей плохо от того, что он не может ей сделать хорошо и разрушится от горя, потому, что ничего не может поделать, чтобы усилить твердь. Волны бьются о берег и уходят в море. Они без эмоций. Им ничего не делается, они жидкие.
Пластинка крутится, и песня вращается своими куплетами над всем безбрежием того, что в данный момент называется жизнью, которая, фундаментально находясь на месте, с недоумением смотрит на это вращение и не понимает, зачем все это происходит.
Вращение буравчика определяет направление мысли. Войдя в штопор, мысль ничего не определяет. Важно одно: не перепутать левую резьбу с правой и не отождествлять все это с резьбой по дереву.
Венечка проснулся. Утер с носа выпавшую росинку и погрузил себя в дальнейшее коловращение. Это были всем известные и таинственные звуки. Голос звал и притягивал к себе, проходил от кончика носа до осознания полной своей беспомощности. Стало страшно.
Приоткрыв слипшиеся ресницы, метр проснулся от непонятного чувства, зажавшего левую половину груди и вырывающегося наружу при помощи рвоты. Он сел на край топчана, который облюбовал для сна под открытым небом, нагнулся и дал выход наружу своим внутренним конфликтам. Топчан поднялся с пьедестала и медленно поплыл над черноморием с его каменно-песочными пляжами, обрывами, трещинами и валунами. В лунном свете открылся одесский привоз, предательски тихий и нежно трогательный в это время суток. Метр плыл на своем топчане над всем этим раздольем и слышал свои песни, которые шли к нему со всех сторон, не уступая друг другу, сталкиваясь, перемешиваясь в созвездие звуков и становившихся совсем непонятными, как черное небо в россыпях бисера. Метр поднимался все выше, пока не уткнулся в драпировку с дырками, из которых пробивался свет. Он ткнул пальцем в одну из дырок, еще недавно казавшейся звездой. Палец прошел насквозь и почувствовал нестерпимый жар, от которого рефлекторно отдернулся вместе рукой и пошел к губам, чтобы подули, но губы, свернутые в трубочку, ничем не помогли, потому что в легких не было воздуха.
«Как же я дышу», – подумал Метр, – «если воздуха нет?»
– А ты давно уже не дышишь, – произнес чей-то голос, – просто двигается грудная клетка.
– Я всю свою жизнь пел для народа, и мои песни нравились ему, – возразил Метр.
– Послушай сверху все сразу то, о чем ты пел, – тихо продолжил голос, – и все поймешь.
– У ЧЕРНОГО МОРЯ, – продолжал песню голос…
На пляже горел костер из намытых волнами скелетов, уходил в море пирс, болтая кранцами в воде и сожалея о том, что никуда уйти не сможет, а к нему причаливал баркас, набитый сетями и рыбой. Идти туда или оттуда, каждый раз нам предлагается на выбор.
Метр дождался пока баркас освободится, медленно сполз на банку и отдал швартовый. Дырявое покрывало ночи расползалось лохмотьями по белу свету, а в сиреневой дали уходила точка баркаса.
На взрытых перьях бесится душа.
Искомкана навзрыд подушка.
Листва роняет просто не спеша
Дождя по крышам погремушки.
Скрипит и ноет темный лес.
Стволы деревьев тихо ноют.
А взять бы их и под обрез
На речку положить без боя.
Была двуручная пила.
Река плыла, нас было много,
У каждого была душа,
И замерзала понемногу.
Последнюю песню пропел Метр, закрывая за собой двери горизонта. Раздался ржавый скрип засовов, и Венечка смахнул холодный пот со лба, припавшего к чему-то мягкому и волокнистому. Это был мешок памяти, на котором он лежал и от которого не мог оторваться. Он приподнялся немного, посмотрел вокруг и решил, что можно опять с удовольствием опустить голову туда, где хорошо.
Мы только что посмотрели фильм «Триста спартанцев». Его нельзя было смотреть детям до шестнадцати, поэтому его смотрели все от мала до велика и не понимали, почему на него наложен гриф секретности для несовершеннолетних. Нашей малолетней шпане, набившей морду ни одному нахальному пьянице, было не понятно, почему некоторым пацанам в тринадцать лет можно было командовать партизанскими отрядами и крушить врага, как ему вздумается, а нам нельзя даже посмотреть на то, как бьются на экране древние греки.
Мы устроили на кузьминских улицах Москвы войну. В каждом дворе был свой легион, защищенный фанерными щитами и готовый биться своими деревянными мечами до последнего бойца, пойманного родителями или нейтрализованного отрядами Народной дружины. Последние получали град камней из метательных приспособлений, типа пращи, и накрывались тучей стрел, выпущенных нашими мелкими, но многочисленными лучниками. Родители имели безусловный авторитет, и битва прекращалась на время при невыясненных обстоятельствах. Дома никого не наказывали. Щиты и мечи складывались в прихожей до следующего дня, когда закончатся уроки и можно будет встать на защиту дворовой Спарты. Потом легионы укрупнялись, выбирались цари Леоноды, которые командовали войском, и битвы проходили на пустырях за тупиковой железкой, и теперь уже странно подумать, никому от этих боев не было вреда. Десятки, а то и сотни пацанов колотили друг друга деревянными мечами, в щепки разлетались фанерные щиты, текли кровавые сопли и синяки прятались под рубашкой. Рваные рукава идеально зашивались, а на место драных локтей пришпандоривались кожаные заплатки. Самое страшное было получить фингал или синяк на роже, тогда не оправдаешься перед мамой.
Для наших античных боев очень подходила школьная форма, сшитая из прочного материала и почти нервущаяся. Когда мы подросли, и отголоски зарубежной моды коснулись наших длинноволосых голов, в зауженные голенища наших штанов стали вшиваться клинья, вырезанные из спин школьных пиджаков, которые стали нам малы. В школу мы стали ходить в клешах и фуфайках, а драться стали по-настоящему. Бились в кровь и до потери сознания, но никогда не использовали посторонние предметы, кроме головы. Можно было надевать кожаные перчатки, если таковые имелись. Некоторые шибздики пытались использовать свинчатку. Зажатый в руке кусок свинца придавал удару двойную силу. За это наказывали и свои, и чужие. Правила действовали, когда выходишь один на один, если групповуха, тогда могло быть всякое, но без пик и ножей, это каралось по-серьезному. Бились колами, прутьями, чем попало, но никакого оружия не было.
Вражда была необъяснимая. Наш квартал враждовал с 16-м кварталом. Побьют нашего в шестнадцатом, толпа нашего идет гонять шестнадцатый. Побьют у нас кого-нибудь из шестнадцатого, шестнадцатый идет гонять наших. Доходило до предела, когда квартал вставал на квартал. Тогда район пустел, как при комендантском часе. На улицах никого. Народ на разборку вышел. Две толпы сходятся друг на друга и не важно, есть у тебя с той стороны друг, или нет, ты будешь биться с этой стороны, а он с той. Сходились. Менты по норам, как обычно. Народный гнев страшней революции, которой может и не быть. Правильно действовали, потому что порядок восстанавливался сам собой. Мирили избитых и заключали мир. Ни разу побоищ не было.
Порядок был в народе. Каждый знал, что эта Нинка Сашкина, а этот Сашка Нинкин, а у Сашки погоняло Шеф, а у Шефа есть Бик, а у Бика есть масть, и хоть Шеф не блатной, но масть держит, значит из деловых, а что ходок не имеет, значит фортовый, от общества не отходит, в приличии находится при понятиях и без понтов.
Загребла Венечку подушечка, прокнокала ему про многое из глубокого колодца, где вода чистейшая и вкус замечательный, да только эхо гулкое.
Шли два солдата по дороге. Один туда, а другой оттуда. Первый спрашивает:
– Ты куда идешь?
– Наступаю, – отвечает второй, – а ты куда идешь?
– Отступаю, – говорит первый.
– Но мы же по одной дороге двигаемся, – говорит второй, – значит пути наши одинаковы?
– Конечно, – говорит первый, – только направления разные.
– У тебя махра еcть? – спрашивает второй.
– А у меня в кисете на двоих осталось – давай покурим.
