Культурная практика приказа

скачать книгу бесплатно

Культурная практика приказа
Гульнара Равилевна Хайдарова

В монографии представлен культурно-антропологический анализ фигуры командира, служебная практика которого предполагает личную ответственность. Призвание командира вовлекает весь потенциал человека – с его уникальным способом мышления, со способностью принять решение в предельной ситуации, с осознанием необходимости морального выбора и последствий этого выбора. Сквозная идея исследования состоит в том, что командир неизбежно сталкивается с экзистенциальным вызовом, для ответа на который следует обратиться к философии, позволяющей интегрировать противоречия военного дела. Значительное внимание уделено оценке современной медиасреды и медиарациональности, учет которых важен для принятия адекватного решения в комплексных формах современной войны. Монография основана на обобщении опыта флотских командиров, задачи которых связаны с автономным управлением в море, что востребует особую культуру мышления. Поставленные проблемы и выдвинутые гипотезы призваны вызвать дальнейшие размышления заинтересованных экспертов – философов, психологов, социологов, педагогов, – и способствовать разработке практических методов обучения, воспитания, реабилитации командиров. Материалы книги могут послужить содержательной основой для курса «Философия военного управления», могут быть полезны тем, кто интересуется феноменами насилия и власти, боевого творчества и суверенного решения, социальной справедливости и личной ответственности.

Гульнара Равилевна Хайдарова

Культурная практика приказа

Введение

Монография посвящена фигуре командира и осуществляемому им военному управлению. Феномен управления комплексный: с одной стороны, инвариантный, как проявление социальной природы человека, а с другой стороны, связан с культурно и исторически специфичным личным опытом. Особенность исследования состоит в том, что оно проведено на основе материалов, связанных с военно-морской культурой России.

Принципиальным сквозным вопросом является традиционный для философии вопрос: в кантовской формулировке «что такое человек?» (Диогеновское – «ищу человека»). В нашем случае – что такое человек, призванный по долгу службы заниматься военным управлением, принимая решения и возлагая на себя ответственность. Философская перспектива рассмотрения примиряет с неизбежностью апорий и позволяет выявить скрытые противоречия командирской практики.

В книге предпринята попытка раскрыть, что такое власть для конечного человека в ее корреляции с военным управлением и военным искусством; как соотнесена власть суверенного решения с моральным выбором человека; как складывается абсолютная ответственность личности из взаимоисключающих требований к ней; как формируется способность к боевому творчеству и чем она уравновешивается; как функционирует культурная практика военного дела, в матрице которой развивается личность командира. Мы называем ее для удобства «культурной практикой приказа», и у этой практики свой язык, свои формы, своя история в отличие от других практик социального управления, наконец, своя специфичная культура мышления, укорененная в образцах и прецедентах. И глубина противоречий здесь, на наш взгляд, столь велика, что есть основание говорить о порождении своей философии, философии военного управления. Одна из задач автора – обосновать необходимость встречной философской мысли о военном управлении.

Кроме того в исследовании есть практические предложения, следующие из концептуального рассмотрения следующих вопросов: что происходит с практикой приказа и с военным управлением сегодня, в мире глобальной цифровой деревни; как подготовить человека к ситуациям нестабильности и неопределенности, нелинейности и асимметрии, гибридности акторов и вседозволенности средств противоборства; как предуведомительно разнообразить способность мышления командира и как его самого спасти от одиночества, в том числе после завершения службы.

Очевидную ценность, которую необходимо сохранить и усвоить, представляет собой культура военного мышления, а также своеобразная культурная память военно-морского флота России. Вместе с тем есть необходимость и в инновациях в военном образовании, связанная с медиасредой, медиатехнологиями и сетевой коммуникацией. И это не только медианалитика, что само по себе дело непростое и нуждается в привитии медиа-цифровой культуры и навыков дифференцирования медиапотока. Но необходимо сформировать само представление о новой медиарациональности, в которой границы классической рациональности размыты или отменены. Здесь на помощь сохраняющей и стабилизирующей военной культуре приходит гибкая и чуткая философская культура, с развитыми практиками самосознания, с реконструированием логики культуры, логики аффекта, с учетом медиаполитических эффектов, с семиотическим анализом и интерпретацией всего медиаполя как целостного, позволяющего декодировать комплексные ситуации, и, соответственно, адекватно оценивать складывающуюся военно-политическую обстановку, требующую принятия управленческого решения.

Медиасреда пронизывает нас самих («медиа внутри нас»), она образует основу нашей сегодняшней коммуникации, поэтому при подготовке командира мы не можем не смещать конфигурацию военного образования в сторону подготовки человека как личности, для чего необходимы гуманитарные знания. Смещение акцентов в подготовке военных специалистов и командиров – не идеологическая, не военно-политическая и не «духовная» ориентация (история не повторяется). Информационная (медийная) среда подвижна и текуча, неопределенна и анонимна, и умение самостоятельно и быстро схватывать в ней тенденции, выходя из «информационных пузырей», отличая информационные завесы, – это умение в некотором роде связано с традиционными для военной культуры понятиями «военной хитрости», «опережающего мышления», «суверенного решения», формирующего «сцену» (театр военных действий). Однако, хотя медиапространство отсылает нас к военному искусству и боевому творчеству, но принципиально противоположным военной культуре и привычке командира мыслить целерационально и действовать со всей ответственностью целеполагания, является безответственность медиаакторов, фрагментированность и конвергентность информационных потоков, а также наличие «неучтенных» собственных политик медиа.

В ответ на вопрос, зачем прагматичному военному управлению нужна метафизическая перспектива, напомним, что философия позволяет повысить уровень сложности и варьировать глубину проработки вопросов, задать сам язык и категориальный аппарат. Само же вопрошание «зачем философия», уже является свидетельством кризиса: установившегося догматизма и застоя мысли, идеологичности и шаблонности, бюрократизма и «немогузнайства», непререкаемости авторитетов и диктата посредственности, опасающейся мыслить критически. Философия всегда была нужна, чтобы спастись: остаться человеком – мыслящим, добрым, творящим, удивляющимся и восхищенным. Конечно, философия, которая всегда на острие актуальных смыслов и тенденций в культуре и обществе, оказывает нам поддержку и в понимании новой политической реальности, вызванной собственными политиками медиа. Осознание специфичеких черт медиарациональности необходимо, чтобы скорректировать методологию военных наук. Философская рефлексия способствует постижению сущности современной войны (заметим, что существующее отставание в гуманитарной сфере в целом – источник катастроф, поскольку гуманитарное знание дает основу развития личности, а в медиамире личностная свобода принципиально необходима, прежде всего, чтобы не подражать своим технологиям – искусственному интеллекту и созданной им среде обитания). Соответственно, еще одна традиционная (со времен сократовского «познай самого себя») задача философии – заложить основу самосознания (ведь чтобы принять суверенное решение нужно крепко стоять на своих ногах). Концепты современной экзистенциальной философии, как и традиционно практикуемые философами стоицизм и эпохэ (воздержние от суждений), оказывают поддержку осознанному противостоянию страху, боли, смерти, а также всей рутинной повседневности, перемалывающей в песок возвышенные намерения. Подчеркнем еще первостепенно важный для командиров вопрос, пользуясь клише советстких учебников «основной вопрос философии», – это проблема времени: исторического/мифического и хронологического времени, личного экзистенциального времени или всегда дефицитного времени на решение, сосредоточенного в отчаянное мгновение интенсивности смыслов. В вопрос о времени для командира погружены и вопросы о бытии, о мышлении, о первичности-вторичности, о справедливости или красоте. И в этом собственно особенность военного искусства и боевого творчества, выводящая на уровень метафизизики.

Философ занимается рефлексией: оборачиванием на целостный контекст и схватываением своего предмета в нем. Для рефлексии необходимо знание деталей, чтобы в повседневном и текущем увидеть вечное и вневременное. Экзистенциально-антропологический вектор, заявленный в исследовании, направлен в сторону человека-командира, а культурологический анализ предполагает выявление исторического и культурного своеобразия уникальных способов его ответа на вызовы. Лично, как исследователю, мне были интересны такие вопросы (и ответы на них оставлены в монографии, хотя подчас мои оценки весьма субъективны): в чем отличие и в чем общность фигур философа и командира, в чем сближается ответственность за социальное поле философа и командира, как проявляется эта общность черт в новой ситуации медиасреды (воинственной по своей сути).

В соответствии с моделью сетецентрической войны военное управление может быть распределено между тремя фигурами: технократ vs медиакрат vs командир, – где первенство и ответственность (единоначалие) остается за командиром. Именно командир наделен сакральной властью, судьбоносной призванностью, экзистенциальной ответственностью и боевым творчеством. В ходе исследования, в том числе на основе анализа текстов выдающихся военных теоретиков и флотоводцев, удалось определить, что выделяет и определяет эту фигуру, в том числе в сравнении с художником и философом. Другой вопрос – и он всегда важен для философа, – чем и как определяется сознание и самосознание командира, в чем состоит (и нужна ли ему) духовная мощь, и, наконец, как инициируется в нем боевое творчество. Здесь обнаружилось, что имманентное экзистенциальное противоречие является необходимым условием и творчества командира, и его мышления, и его поступков. Наконец, мне был интересен феномен самопожертвования командира: его предельной самоотдачи как оборотной стороны абсолютной (единоначальной) ответственности. Метафора «пустоты в центре мира», на мой взгляд, обладает описательным потенциалом в этом вопросе. И здесь же встают вопросы самочинного произвола в отношении подчиненных и удержания меры, ради сохранении справедливости («Выпей море, Ксанф!»). Описательной моделью в отношении командира как гаранта справедливости для его экипажа обладает метафора «весов»: он на одной чаше, а на другой – вверенные ему люди.

Итак, объект исследования – культурная практика военного управления. Предмет исследования – человек, осуществляющий эту практику в контексте военно-морской культуры и актуальной медиасреды. Цель исследования состоит в том, чтобы обозначить инвариантные требования к человеку, выполняющему эту комплексную практику, и определить культурно-историческую специфику этой практики в современном мире, в условиях новых форм противоборства. Результаты исследования могут быть взяты в качестве основы для разработки курса «Философия военного управления» для магистров.

Рассмотрение феномена военного управления, сложного и увлекательного для исследователя, было бы невозможно без личного опыта, которым великодушно поделились со мной многие командиры. Хотела бы выразить благодарность всем тем, с кем в Военно-морской академии мне удалось поговорить и расспросить, как из числа слушателей, так и из числа преподава77телей и ветеранов военной службы, чья деятельность была связана с командованием боевыми кораблями, силами (войсками) соединений и объединений ВМФ. Хотела бы поблагодарить также коллег по научному отделу, за добрые советы и направляющие указания, а также руководство ВУНЦ ВМФ «Военно-морская академия» за оказанное доверие. Вместе с тем хотела бы воздать должное традициям нашего флота, бережно сохраняющим наследие: даже в период новых идеологических оценочных суждений были оставлены неприкосновенными труды выдающихся теоретиков и практиков дореволюционной эпохи, замечательных ученых нашей академии. Архивные материалы позволили соотнести текущую ситуацию и взгляды о предназначении командира с классическими трудами Кладо, Бубнова, Немитца, Жерве и других.

Часть I. Человек командующий

§ 1. «Это не ремесло»

Уважаемому коллеге по Академии, командиру-подводнику и ученому, Крамаренко Владимиру Григорьевичу посвящается: с благодарностью за беседы в 2018/2019 гг.

Рене Магритт: образ и слово

У Мишеля Фуко есть книга с названием «Это не трубка» (1973 г.). Это размышления о картине сюрреалиста Рене Магритта (1929 г.). Надпись художника «Это не трубка» под рисунком, совершенно отчетливо изображающим трубку, обращена не к любителям шарад, детективных сюжетов или эзотерики, не к технологам дезинформации и фейков. Она о другом: это культурный факт, квинтэссенция западной традиции, удваивающей мир в рефлексии и определяющей мир Словом[1 - Речь идет не только о христианском мировоззрении, с зачином в Евангелии от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». Но и об античной греческой культуре с ее центрированностью на Логосе.]. Показывать и говорить, изображать и называть – не одно и то же[2 - Как пишет Фуко: «Это не трубка было надрезом дискурса на форме вещей, его двусмысленной властью отрицать и удваивать» [6, c. 47]. «…старинное тождество между сходством и утверждением….Магритт действует через разъединение: разорвать между ними связь, установить их неравенство, заставить каждое из них вести свою собственную игру….» [6, c. 55].]. (Кстати, эта картина входит в серию с говорящим названием «Вероломство образов»[3 - Если обратиться к другой культурной традиции, с ее запретом на образ и его почитание, то, например, в поэме знаменитого суфийского поэта XI-XII вв. Фарид ад-Дина ‘Аттара «Илахи-наме» говорится о чаше, показывающей весь мир: «в ней чего ни ищешь – все увидишь», «прекрасное зеркало, в котором отражаются все пределы мира», «Если попадет ко мне в руки такая чаша, для меня высота неба станет низкой. Тайны всего мира будут мне явлены – многое мне, невежде, станет ведомо». Сыну, возжелавшему такую чашу, Отец сказал: «Тебя одолела жажда величия. Твое сердце потому требует этой чаши, что когда ты будешь обладать всеми тайнами, ты возвысишься над всем миром». Традиции иконоборчества и запрета идолопоклонства находят свое обоснование в той экспансии, которая ведет от контроля над тем, что доступно взгляду, к иллюзии всевластия. «Око власти» Фуко, Паноптикум Иеремии Бентама.].) Не интригуя читателя чрезмерно, констатируем очевидное, что образ (репрезентация действительности) не совпадает с самой действительностью. Как говорят семиотики: «Карта не есть территория». И предупреждают, чтобы не смешивать одно с другим, не подменять действительность какой бы то ни было, желательной или устрашающей, ее репрезентацией (ее образом, имиджем, нашей проекцией). В том числе в эпоху медиареальности как самостоятельной среды, необходимо сохранить памятование о вторжении и влиянии распространяющего информацию медиума («The Medium is the message», – знаменитый тезис М.Маклюэна о преображающем влиянии всякого средства передачи [3]).

Конечно, прекрасны воображаемые миры, нарисованные тонкой кисточкой и воплотившиеся в сказочных сюжетах, подобно миру математика Льюиса Кэрролла, с легкостью транспонирующего одно в другое, будто с вернувшейся из страны чудес Алисой ничего необратимого не произошло: «Теперь мы используем саму страну в качестве ее собственной карты, и я уверяю вас, она столь же хороша» (Л.Кэролл) (Опережая ход повествования, спросим себя здесь: что происходит с вернувшимся с боевых действий человеком: стоит ли он столь же бестрепетно у карты, обменивает ли свой боевой опыт с той же легкостью на политическую или экономическую карту?). Не будем здесь также упредительно обращать внимание читателя на то, сколь «естественны» и убедительны (для алчущих быть убежденными) фейки, сколь эффектны выступления политиков и официальных лиц в Твиттере, их безответственно намекающие посты в Фейсбуке и обворожительные картинки в Инстаграме, наконец, сколь действенны в отношении массового сознания молниеносные видео- и фото-сообщения «с места событий» в прессе и по ТВ для достижения мгновенного политического эффекта, сколь легко мы смешиваем медиа-маневры с реальной военно-политической обстановкой и положением вещей. (Вспомним недавний 23.06.2021 сюжет с эсминцем Великобритании Defender, который незначительно нарушил границы России в Черном море, что постфактум можно квалифицировать не более как медиаповод, бередящий воображение сторон и вызывающий волны взаимных информационных атак). Точно так, как нас упреждает Магритт, что это всего лишь изображение трубки на картине, но не она сама. (Однако, если пройти чуть дальше по тексту М.Фуко, то он призывает нас еще различать подобие и сходство: имитирующее подобие, даже перенесенное в другой медиум, математически точнее. Например, подобие просоленного «морского волка» и ряженного в амуницию и военный мундир бюрократа. Или сходство, например, упреждающего мышления философа и опережающего мышления стратега, хотя подобия нет: один стремится к мудрости и ищет истину, а другой идет путем хитрости и обмана; один всем дружественен, а другой нацелен на уничтожение врага; наконец, философ о Слове, а воин – о Деле. Подобие покоряет быстрее и эффективнее, воздействуя через зрение на способность воображения. О сущностном сходстве приходится размышлять и догадываться). Спросим себя, похожа ли командно-штабная игра на настоящую войну? Не более чем карта на территорию, ибо изъята экзистенция – страх, смерть, боль и все заполняющая ненависть к врагу, наконец, нет трения, как сказал бы Клаузевиц.

Новый тип медийных войн, основан на борьбе за воображаемое. Визуальный коммуникативный слой оказывается в первую очередь объектом манипуляции [II. § 3]: имиджевые войны стали в современной высокоскоростной информационной среде крайне значимой частью военно-политической жизни. Хотя традиционно в военном искусстве были распространены ложные сведения (о численности армии и техническом оснащении), и предполагать преувеличение или преуменьшение военной силы (за счет «картонных мечей» или маскировки) всегда следовало, но в медиасреде, анонимной и всеобщей, имиджевое воздействие приобретает не сиюминутный психологический эффект, а становится длительной «стратегической» работой, исподволь изменяющей публичное мнение, воспитывающей и трансформирующей самостоятельной силой. Воздействуя на воображение, образы ведут к подобному им чувствованию и мышлению, меняют мировосприятие и формируют «картину мира».

Если мыслить в долгосрочной перспективе, то зримый образ столь же важен своим символическим эффектом и вызываемым аффектом, сколь важны в культуре ритуалы и церемонии, парады и литургии, а также встроенные в них знамена, вымпелы и флаги (инсигнии и регалии). Казалось бы, образы (imago) не противопоставлены суровой правде действительности, они дополняют ее до комплексного и целостного проживания мира. В воображении они могут предшествовать событиям и оказывают влияние на их ход. Творить образы, создавать метафоры, – искусство, требующее знания контекста и традиции, культурных стереотипов, вместе с расчетом на актуальное воздействие на тех, кто эти образы «читает» и воспроизводит. Образ – неотъемлемая часть всякой культурной практики, во взаимодействии с языком, с жестом, с содержательным смыслом. Изымать его как изолированный компонент, как визуальную ипостась – это неизбежно упрощать, сводить многоразмерное к одномерному (как и Слово, звучащее и интонированное здесь и сейчас, невозможно в его перформативном значении редуцировать к голой схеме). При всей важности работы с имиджем не стоит упускать из виду всей глубины и многозначности, таящейся за плоской поверхностью иконического. Соответственно, производство будь то иконы, будь то имиджа, требует работы понимания, интерпретации, адекватной времени и пространству, и исполнения смысла. Одного ремесла, мастерски штампующего «матрешки», недостаточно. Кому как не людям древнего и сложного искусства кораблевождения и военного дела, зависящего от ветра удачи, это знать? Ремесленное воспроизводство штампов, безусловно, важно, как важны имитация и симуляция живого дела по заведенному образцу и матрице, как необходимо и доведение до ритуального автоматизма (когда традиция «работает» в человеке помимо его осознания, а «борьба за живучесть» вписана в дисциплинированное и натренированное тело до долей секунды на реагирование). Но этого «воспроизводства» мало для живого развития и адекватное динамики культуры во всей ее полноте. Элемент технологичности (алгоритма) налицо во всякой культурной практике, – будь то в военной, или в социальной, – также как и элемент техничности – будь то техники тела, будь то техники навигации или лоцманское искусство. Но не стоит забывать об исходном значении слова «техника» – это не только искусность, но и хитрость, ситуативная и прецедентная ловкость, мастерство[4 - ????? (греч.) (технэ) – 1) искусство, ремесло, профессия; 2) мастерство, умение; 3) хитрость, уловка, интрига; 4) способ, средство, прием; 5) произведение, изделие (Древнегреческо-русский словарь). Обратим внимание лишь на то, что греческое «технэ» ассоциировано с творческим, созидательным началом.], предполагающее творчество, вариативность, свободное совершенствование.

Картина Магритта, сочетая в себе и противопоставляя образ и слово, являет нам, во-первых, меру доминирования зрения: мы меньше доверяем словам, мы начинаем рефлексировать из-за их несоответствия образу. Магритт предвосхищает иконический поворот в культуре, когда продаются и эксплуатируются образы: образы «бросаются в глаза», конструируют эмоции, формируют смыслы, консолидируют группы людей. И, во-вторых, Магритт обращает нас к себе самим, мгновенным диссонансом слова и нашего визуального опыта, он принуждает нас как зрителя вступить в диалог и спросить себя: кто выносит суждения? Кто решает и что такое человек, который выносит решение (об истине)? Магритт сталкивает зрителя с самим собой как человеком. (Забегая вперед, скажем, что здесь возникает необходимость Другого, признающего наше решение: принимающему решения командиру нужен философ с его суждением. Подробнее II. § 5.)

Итак, зададимся тем же вопросом в случае военного искусства: что такое человек, который не ремесленник в военном деле, – не бездушный инструмент, несущий уничтожение и разрушение; не машина покорения чужой воли? В чем его латентная двойственность, сохраняющая в нем человека в нечеловеческих условиях (в борьбе за смерть/жизнь)? Он профессионал, поскольку владеет техникой и технологиями, он дисциплинирован и вписан в военную культуру человечества, в традицию Воинства своего Отечества, и он умелый в своем деле. Но ремесленность – не исчерпывающая характеристика военного дела и военного искусства. Военное искусство как умение выигрывать время у врага предполагает, конечно, шаблоны и схемы, навыки, знание множества хитростей военной практики. Но одной ремесленности мало, как мало и чисто теоретического знания, как мало и «голого» боевого опыта. Сложность, востребующая философской рефлексии, состоит в том, что в военном искусстве соприсутствуют одновременно две серии событий: встречаются человек с человеком, и человек встречается с самим собой.

Есть виды деятельности, которые без восстановления доброго имени не могут обойтись – без оправдания, без реабилитации достоинства человека, без воскрешения души. Это значит, что в них неразъятно встроены и принципиально необходимы символические акты: Слово, жест, церемониал, парад «во всем белом», демонстрация чести и славы. И речь идет вовсе не об имиджевой (показной) стороне, а о неотъемлемой части, присущей военному делу: оно остро нуждается во внешней моральной оценке, также как военная организация в целом нуждается в легитимации (недопустимы неопределенные акторы, совершающие вооруженное насилие без страха и упрека). И, соответственно, это существенная (имманентная) часть военной культуры, фундирующая ее целостность и преемственность (это не «картинка», даже если выглядит гламурно)[5 - Возможно, в воинском союзе следует говорить о неразличимости означающего и означаемого. Четкой границы нет, ибо сам экзистенциальный вызов, предельная ситуация между жизнью и смертью, сминает границы и приводит к конвергенции. Обращая тезис Ролана Барта, – что разрушение знаковости приводит к выдвижению на первый план моментов экзистенциальных, – в воинском союзе, напротив, голая жизнь приводит к отмене знаковости. Знак магическим образом смешивается со значением. Меня всегда удивляла преданность знамени (полка, части, армии) или благоговение перед звездами на погонах. Это не фетишизм и не идолопоклонство, которые случаются как наделение неадекватным весом при четком разделении означающего и означаемого. В Воинском союзе обстоит иначе: поклонение знамени тождественно поклонению жизни).]. То, что гарантированно может остаться после разрушительной работы (ремесла) войны, после не созидательного по направленности уничтожения и разрушения, это символический ряд – воспроизводимая или имитируемая свернутая форма. Парад вместо артефакта.

Военное сословие нуждается в признании со стороны общества, и оно остается одиноким без такого признания. Если за любого ремесленника говорит изделие его труда (артефакт), и любого ремесленника его труд развивает как человека, утончает чувства вместе с ростом искусности, то, что остается после геройства, что становится продуктом в случае военного дела, как этот «продукт» влияет на человека (инвалидное и раненное тело ведь неизменный спутник безвозвратных потерь)? Об этом в литературе достаточно сказано. Военное искусство не может быть «просто ремеслом», поскольку без необходимой уравновешивающей идеи служения не останется человека с его человеческим достоинством: воинственный настрой ума сминает не только врага. И только возвышенное: мысль о служении, влекущая к доблести и чести, идея призванности к службе на общее благо и самопожертвованию, – спасают личность в человеке. А церемонии публичного чествовании оказывают поддержку (ветеранские организации крайне важны также в спасении героя от самого себя). (И горе всех побежденных в том, что они лишаются права на это чествование, что ведет их зачастую к реваншизму.)

Как непредсказуемы результаты (исход) войны по своим социальным последствиям (демографические проблемы, психологические и исторические травмы, социологические эффекты и проч.) – ведь в войне, по словам классика, достигается политический смысл (и только!), – так же непредсказуемы и последствия выбора этого «ремесла» в экзистенциальном ключе. Безусловно, есть военная культура, специфичная для определенного народа; есть передающаяся традиция, однако, это «работает» только при воплощении (здесь и сейчас) идеи служения (не при наличии финансовых средств, хотя они необходимы[6 - Нам сложно понять военное дело все же без размышлений о деньгах (soldo ландскнехтов и наемников). Всем размышляющим о чести хотелось бы посоветовать начать с денег как универсального медиума всех войн и всех народов. «Деньги – это прекрасная неизменяемая мобильность, циркулирующая от одной точки к другой, но переносящая на себе очень мало. Если цель игры заключается в том, чтобы собрать достаточно союзников в одном месте, чтобы изменить убеждения и поведение всех остальных, то деньги, пока они изолированны, являются слабым ресурсом. Они становятся полезными, когда сочетаются с другими устройствами записи. Тогда различные точки мира могут перемещаться в контролируемой форме в то единственное место, которое и становится центром… Вместо того чтобы говорить о торговцах, государях, ученых, астрономах и инженерах как имеющих какое-то отношение друг к другу, мне кажется, было бы более продуктивно говорить о «центрах калькуляции». Важны не денежные единицы их расчетов, а тот факт, что они рассчитывают только с помощью записей и в этих расчетах объединяют записи из самых разных дисциплин», – пишет современный философ и социолог Бурно Латур.Не стоит фетишизировать деньги, как не стоит их недооценивать. «Сами по себе вычисления менее важны, чем то, как они собираются в каскады, и та странная ситуация, в которой последним записям верят больше, чем чему-либо еще». Интересно в подходе Латура то, что он ставит в один ряд деньги, карты, чертежи – все то, без чего немыслимо ремесло войны. С помощью денег «можно накапливать, подсчитывать, отображать и перекомбинировать все положения дел. Деньги не более и не менее «материальны», чем карты, технические чертежи или статистика». Деньги дают возможность универсализировать разнородные силы, средства, мотивы войны. Как и «ремесло войны», категория «деньги» ничего не объясняет и не является ключевым элементом. Но без них мы не могли бы собрать воедино эту разнонаправленную картину, не смогли бы в принципе собрать картину, погрузившись в хаос материи войны.«После признания заурядного характера денег их «абстракция» уже не может быть объектом фетишистского культа. Например, встает на свое место важность искусства учета, как в экономике, так и в науке. Теперь деньги интересны не как таковые, а как один из типов неизменяемых мобильностей, связывающий товары и места». [7]]). Что станет с конкретным человеком в результате активной фазы его деятельности – это дело заботы воинского союза, если он хочет себя сохранить (у нас есть несправедливый прецедент непризнания в обществе ветеранов афганской войны, например). Результатом отсутствия заботы об отслужившем человеке становится неверие и утрата в обществе идеала служения. Потому двумя сторонами одной медали являются: 1) признание ценности службы как таковой (а не только пафос патриотизма) и уважение самоценности культурной практики Воинского союза; и 2) чествование, психологическая поддержка и реабилитация тех, кто служит и отслужил. Доблесть[7 - ????? (арете) – греческий эквивалент доблести (преимущественно воинской) и достоинства, включающий несколько элементов, в том числе умеренность, сдержанность и справедливость.] как возвышенное у Канта является основой длительно формируемого (в культуре и в конкретном человеке) чувства Долга, которое связывает надежнее всяких соображений корысти. Но она же, вмененная социально и ожидаемая сообществом, а не лично изнутри учрежденная, заступает на место достоинства в форме ответственности, готовности держать ответ и выдержать вызов. Таково достоинство Отцов церкви и отцов народа, пастырей, взявших на себя ответственность за социум.

В нашем соотнесении (и скреплении) образа и понятия, imago и ???? (идея), наконец, ремесла и служения, скажем несколько слов в оправдание представлений о ремесленности. В военном деле ситуация «вот» не может быть одновременно представлена (репрезентирована) и действенна (как нельзя два раза кряду рассказать анекдот или дважды провести врага одной военной хитростью, как невозможно «в одну реку войти дважды»). Эффективность военного искусства прецедентна: хотя и содержит элементы ремесленности, но не может быть гарантированно и шаблонно рассчитана (ни одна из разыгранных командно-штабных игр не состоится в доподлинной реальности; ни одна заготовленная карта «не бьет» возникшую боевую ситуацию). Также как на картине Магритта: образ эффектно явлен – «вот я», вот эта трубка. Тогда как подпись безаппеляционно гласит нечто иное: тревожащее «нет, это не так». Слишком общее (принципы, законы войны, планы) не свершается буквально[8 - «… военное дело требует не одного только знания основных начал (принципов) военной науки, но и умения провести их в жизнь. Всякий общий принцип до крайности прост, и потому кажется легким для применения; однако, та же военная история, которая своим тысячелетним опытом указывает на существование этих общих принципов, подтверждает и другое повторяющееся явление: эти простые общие истины, кажущиеся такими легкими для понимания, постоянно нарушаются многими при каждом военном столкновении. От знания к исполнению только один шаг, но шаг этот, по-видимому, очень труден. Вот почему задачи теории стратегии нельзя ограничить только уяснением основных принципов военного искусства» [8].].

Приведем пример из истории военно-морской мысли. Один из ведущих теоретиков, профессор и позже начальник Военно-морской академии, Борис Борисович Жерве, старающийся в своих лекциях максимально уточнить значение ключевых терминов, в одной из лекций обращается к ключевому для военачальника понятию «план». Он напоминает, что значение этого слова – «изображение предмета в прямоугольной горизонтальной проекции, причем лист бумаги принимается за горизонтальную плоскость. Каждый план должен удовлетворять верности, ясности и полноте». И далее Жерве пишет о творческом характере мышления всякого великого полководца/флотоводца: «Суворов также (как Наполеон) относился отрицательно к методичным, далеким от жизнип, все наперед предусматривающим планам военных стратегов…Суворов зачеркнул крестом записку (венского кабинета – Гофкригсрата) и написал снизу, что начнет кампанию переходом через р.Адду, а закончит – где Богу будет угодно». (Знаменита также более радикальная фраза Наполеона: Je n’ai jamais eu un plan d’operation). Это, собственно, и есть умудренное понимание различия между картой и территорией. «Несчастная мания все предвидеть, все комбинировать на бумаге и направлять из кабинета каждый шаг главнокомандующего, – дорого обошлись Австрии, когда ей пришлось вступить в долголетнюю борьбу с революционными французскими армиями», – пишет он критически [5]. Б.Б.Жерве полемизирует с другим профессорм и бывшим начальником академии, Михаилом Александровичем Петровым (публичные обсуждения 1928–1929 гг.): один утверждал вариативность, а другой настаивал на неукоснительности генерального плана. Тем не менее, продуктивность в соотнесении, в интегрировании двух (как на картине Магритта): хотя карта не тождественна территории, а план не равен военной кампании, но и военачальник несводим к своей функции. Это не ремесло.

Ойкос: хозяйствование в военном деле

Если обратиться к военному искусству как деятельности, то это не творение образов, не удвоению мира в «картине мира». Создавая образ, сходный или подобный реальности, искусство удваивает мир в художественной рефлексии. Тогда как военное искусство имеет дело с миром как таковым, с территорией, а не с «картой». Военное искусство создает события, связанные с уничтожением противника. Несмотря на его разрушительную направленность оно невозможно без базовых условий, – без систем жизнеобеспечения и жизнеустроения. То есть, когда речь идет об экономике военного дела, то речь не о плате за уничтожение врага (soldo солдата), а речь об ойкосе[9 - «Власть на Западе приняла форму ойкономии…» [1, c.9] (Под ойкономией понимается домовладение, хозяйствование, домоправление. Ойкономия от греч. ойкос – дом, номос – право, управление домом, хозяйством).], жизнеустроении в общем военном Доме.

В позитивном ключе проблема связана с представлением военного дела (и, прежде всего, военного управления) как своего рода хозяйствования. Мы можем говорить о Домострое в случае созидательного ведения Дома хозяином, подобным же образом можно говорить о кораблевождении, при этом военно-морское искусство понимается как искусство управления всем этим хозяйством в особых условиях противостояния (со стихией и с врагом). Речь о ведении военного дела в терминах хозяйствования кажется нам продуктивной в особом случае, когда нет надежных опор суши[10 - Карл Шмитт, противопоставлявший сушу и море, называя землю матерью права, начинает свою работу «Номос Земли» (1950) словами: «Земля трояким образом связана с правом. Она хранит его в себе как награду за труд; она обнаруживает его на своей поверхности как четкую границу; и она несет его на себе, как публичный знак порядка. Право восходит к земле и связано с землей. Море представляет собой свободное поле для вольной добычи» [10, с. 9].], нет твердыни правопорядка, ориентиров и границ.

При этом военное управление в стихии моря следует понимать не в политическом смысле, а в смысле ойкоса, с приписываемым ему значением хозяйствования, ведения общего, экзистенциально значимого дела с общей целью, то есть в смысле благоустроения, упорядочивания жизни, слаженности и согласованности. Забота о Доме, хозяйствование, – греки говорили «ойкос», имея ввиду власть мудрого правителя и благого Бога, власть отца семейства и домовладетеля, спасающего и сохраняющего вверенное ему хозяйство, держащего суверенно ответ.

Понятие «ойкос», к которому вновь привлекает наше внимание в связи с рассмотрением феномена власти Дж.Агам-бен [1], складывается раньше понятия европейской рациональности, то есть логос уже генетически исходит из этого обустройства общего Дома. Учитывая то, что рациональность (и представления о ней) может быть разной, исторически и культурно изменяемой, ойкос представляется более фундаментальной, экзистенциально укорененной категорией. В сегодняшней ситуации изменения типа господствующей рациональности (в сторону медиарациональности), в кризисной ситуации «переоценки ценностей», важно «вывести» военное хозяйство из под доминирования слишком динамичной медиаполитики и политической конъюнктуры[11 - По мнению А.А.Свечина, «господство политики над стратегией не подлежит никакому сомнению», однако «Стратегия естественно стремится эмансипироваться от плохой политики, …(ибо) обречена расплачиваться за все грехи политики» [9]. Но политика, погруженная в глобальную медиастихию, поневоле становится «плохой»: она иначе развертывает и реализует себя в контексте дигитализации разума, перестает быть традиционной политикой, а становится имиджевой, сценически батальной, даже беспредельным шоу-баттлом. Политика деконтекстуализируется, теряя связь с реальной жизнью на медиаарене, а это значит – забывает об ответственности, которая всегда локально и конкретно обусловлена.]. Поскольку политика, втянутая в тяжбы информационно-медийного и развлекательно-потребительского характера, вносит дополнительный разлад в военное хозяйство, которое, как силовая, связанная с деятельностью компонента менее динамично. Господствовавшее прежде классическое представление об армии как инструменте политики здесь не подвергается сомнению, также как и приоритетность рациональных мотивов в деле ведения войн (но сегодня сама политика перестает сохранять за собой статус рациональной инстанции в медиамире – например, теряют легитимность и ответственность высказывания политиков и государственных деятелей в социальных сетях). Однако устойчивость военной системы как целого (хозяйства) совершенно необходимо удерживать, в том числе для того, чтобы не пасть жертвой скороспелых (твиттерных) решений политиков. (О неразличимости медиавойны и медиаполитики подробнее в II. § 1).

Автономия военной системы в деле подготовки своего управляющего состава отнюдь не ведет к милитаризации или опасной политизации армии (с претензией на монопольное владение силой), но напротив как самостоятельное ведение своего хозяйства с полной за него ответственностью и подотчетностью суверенной нации ведет к укреплению ее авторитета и значимости, к благонадежности ее людей и доверию к ее профессионалам в условиях усложнившейся техники, наконец, к устойчивому развитию и совершенствованию военной культуры, к качественному образованию военных. Предельная специализация, произошедшая в техническом отношении, требует автономных экспертных оценок, неподотчетных доминирующей и контролирующей бюрократической инстанции. Долго господствовавший сначала идеологический контроль власти над армией, а потом политическое давление показали ущербность слияния в «политико-военный» комплекс и привели к огромным потерям из-за необоснованных решений политическим руководством. В военном образовании мы видим повсеместно бюрократизацию в стремлении усидеть на двух стульях: удовлетворять одновременно оправданные требования самой военной практики с ее деятельностным подходом, и требования универсального характера, исходящие от общегражданских образовательных институций с их компетенциями как сущностями вне конкретной деятельности.

Искусство отсылает к суждению вкуса, а военное искусство нуждается в этической оценке, и этим отличается от всех других наименований, причисляемых к искусствам. Военное дело – отдельная, вне всяких аналогий, сфера социальной жизни и особая культурная практика (подробнее в II. § 4.), – и это нужно принять как аксиому тем, кто сегодня занимается военным управлением. Сохранение самобытной военной культуры гарантирует от того, чтобы стать ремеслом безмысленного исполнения приказов, удержать достойное имя стратегии как искусства в усложнившихся и гибридных военно-политических отношениях. Сегодняшняя ситуация с ее тонкой системой взаимосвязей и взаимозависимости принуждает думать не о мгновенном эффекте операции и достижении победы (смысл которой также усложнился в диверсифицированном по уровню развития мире). При современном оружии «блицкриг» катастрофичен. Это осталось в прошлом. Современный стратег не должен воображать себя ремесленником наподобие античных плотников (или «машиной смерти» наподобие модернистских армий), а думать и о демографических, и об экологических, об эпидемиологических и об этно-культурных последствиях. Уровень современных средств и техник поражения заставляет думать не о пространстве и доминировании в нем, а о том, чтобы сохранить время жизни, это значит, думать о благом, разумном долгосрочном хозяйствовании.

Это хозяйство в случае моря и изолированного бытия на море – в прямом смысле Дом, ибо люди бесприютны в чужеродной стихии. Две стихии, войны и моря, формируют особую военно-морскую культуру, и корабль издавна выступает приютом, а управление кораблем – домоустроением. Однако в отличие от семейного дома военный корабль не нацелен на процветание с имманентной целью в себе, цель его располагается вовне (политическая). Устанавливая водораздел, традиционно изолирующий военную систему (вспомним, что у Платона стражники отдельно воспитываются и отдельно живут), скажем, что «ремесло» уместно при назывании извне. А изнутри – это искусство: искусство выживания и выигрывания времени. Когда же для военного война становится ремеслом изнутри («кровожадные духи войны не дремлют», – сказали бы нам народы, близкие к архаике), то это ведет к цинизму, ибо превращает человека в машину по производству смерти и уничтожения, в голый инструмент, исполненный ненависти без прощения ее любовью. Для человека крайне важен сакральный модус бытия, который состоит в том, чтобы посвятить себя делу защиты и заботы, исполнения долга и реализации призвания, ведущего к ответственности за жизнь социума. Долг же перед обществом – вмененный долг защиты, и общество всегда может востребовать этот долг. Но не долгом единым жив воинский союз. Есть в этом призвании свое возвышенное – особая доблесть мужчин. Потому и принято говорить о воинском союзе как мужском союзе.

Остановимся на еще одном моменте, связанном с характером единения в этом Союзе и соответствующим типом управления. Следует различать такие понятия как братство, корпорация, цех (что сегодня актуально в связи с активным использованием ЧВК). Не исключая того, что военная организация государства, его армия и флот, содержит черты и корпорации, и цеха, и института, основным (принципиальным и основополагающим) для воинского союза (и в особенности для флота) является все же братство (товарищество). И связано это с особой ситуацией перед лицом смерти, уравнивающей всех. Для корпорации характерно, прежде всего, то, что она является юридическим единством и имеет общего собственника (корпус собственников), а профессионально это может быть гетерогенный состав. В случае управления корпорацией говорят об администрировании, власть делегирована назначенным менеджерам. Для цеха характерно, напротив, профессиональное единство, ремесленная общность. Управляться цех может выборной ассоциацией авторитетных членов, Советом экспертов. Подчеркнем на этом фоне, что воинское братство (товарищество) является сущностно значимой добавкой к корпоративному и цеховому единству, ибо связывает людей экзистенциально. Не столько собственность (добычу, трофеи) готовы разделить люди друг с другом, и не столько профессиональную задачу, сколько смерть[12 - «Я называю техникой традиционный действенный акт… (последний воспринимается автором как акт механического, физического или физико-химического порядка). …Первый и наиболее естественный технический объект и в то же время техническое средство человека – это его тело». [4, С. 248]. Ссылаясь на М.Мосса, современный немецкий антрополог Я.Таннер усиливает его мысль: «Техники тела, социальные практики и символические действия взаимно предполагают друг друга». Соответственно, вынесенная вовне техника (как продолжение тела), техника инструментальная, в том числе вооружение, предполагает связь с соответствующими ей социальными практики и символическим содержанием. Наши технологии, как говорят медиатеоретики, оказывают влияние на нас самих.] (славу и честь). И складывается особый тип управления – командование (этимологически связанное с «рукой»: от лат. mandare – посылать и давать приказ, поручение и вручение абсолютной ответственности) и начальствование, вождение войска/ кораблевождение (связанное не только со способностью положить начало (от греч. ???? (архэ) – «начало, принцип»), но и спасти, сохранить. (Подробнее в III. § 5, метафора двурукого командира: левая отвечает за поручение, принимает единолично за всех приказ, а правая наделена абсолютной ответственностью за спасение). Принцип этого командования – единоначалие, он в своем конкретном ситуативном исполнении отличает воинский союз от корпорации и цеха.

Ремесленная компонента военного искусства связана с материей войны, предельно напряженной и подвижной, но материальная причина еще не исчерпывает всей полноты военного дела и военного управления. Война творит своих людей: трансформирует их, интенсифицируя только часть спектра эмоций, мобилизуя и выжимая силы и ресурсы. Тогда как военное администрирование, обеспеченное бюрократическим аппаратом, функционирует неспешно и непрозрачно, подобно черному ящику производит документы. Администрирование более связано с системным насилием, обеспечивающим бесперебойность функционирования системы (тогда как война, по Клаузевицу – акт насилия с высшей интенсивностью) но не с личным усилием и выходом на поверхность экзистенции. Наше исследовательское внимание сосредоточено на проявлениях «человека командующего» не в системе военного управления и не в боевой системе, а в материальной стихии войны/моря, в ситуации господства превышающих сил и интенсивностей, сбивающих с ног и ввергающих в хаос логику системного мышления.

С точки зрения системы военного управления, предполагающего строгую иерархию и логику построения элементов, военное искусство также не ремесло, поскольку идея ремесленности предполагает рукотворную вариативность и гибкость, адаптивность к материалу, месту и времени. Система же потому и управляема, что жестко фиксированы структуры порядка и способы подчинения (повеления и повиновения), строго заданы границы и определены полномочия. В технологично (алгоритмически) сформированной системе не заложена противоречивая в себе идея спасения/самопожертвования, и, следовательно, отсутствует трансцендентное измерение (не пустяк для человека-командира и для воинского союза в целом). В военно-морском искусстве (и в кораблевождении, и в социальном управлении, и в искусстве ведения боевых действий на море, лишенном тверди границ) есть внеположенная цель. Идея спасения состоит не в «голом» выживании, но в выполнении миссии – защиты Отечества и столпов справедливости мироустройства, Скрижалей и Ковчега. В военно-морской службе это все воочию и непрерывно явлено. Без причастности трансцендентному чистое исполнение задач – под силу и искусственному интеллекту, и частной компании (без справедливости, «без страха и упрека»). Человеку же, между Богом и машиной, для достоинства его бытия важны личная ответственность и сопричастность – доблести и чести, славной истории, процветанию общества. Все это обретает в «управлении Домом бытия» возвышающий смысл. И это управление, благое и достойное, предполагает непосредственное и неотступное усилие спасения Другого, формирует фигуру «благословенного командира».

Тем не менее, о ремесленном аспекте уместно говорить в том смысле, что хозяйствование «напрямую» не руководствуется высшими идеями блага, красоты, добра (что точно согласуется с Мандельштамом: «красота – не прихоть полубога,/ А хищный глазомер простого столяра»). Оно связано с умелым жизнеобеспечением. Это формирует особый тип экзистенции: личность командира, неразрывно интегрирующую в себе индивидуальное и общее – свое призвание и социальное признание. Само управление силами как система мероприятий, как целенаправленная деятельность по организации и упорядочиванию (ойкос) оказывается вне моральных категорий («проклятая», «скверная», «бессовестная» сторона сакральной власти, без права моральной оценки – подробнее см. III. § 1, а также язык мата – IV. § 6). Война на уровне социального блага может быть осмысленна, что не говорит о ее справедливости и не ведет к экзистенциальному согласию с ней конкретной личности. В этом сложность и балансирование военного руководителя: функционально (как цеоерациональный инструмент политики) он должен быть вне морали, но как человек он не может быть вне морали – без терзаний совести, без чувства греха, без потребности в раскаянии, исповеди, прощении. Это значит, что ему предстоит сохранить идею блага/добра/красоты как внутренний мотив, тогда как его служебная деятельность только целесообразна (вне суждений и оценок этики). Но целесообразность вопреки оценочным суждениям – это только личная ответственность командира. Все остальные подчиненные освобождены от этого внутреннего разлада (проклятия сакральной власти – удерживать в себе и собой противоречия): неукоснительно выполняя приказ командира, они могут позволить себе сохранить душевную мягкость, милосердие, сердечность, и, соответственно, суждения вкуса (без обязанности к голой целесообразности, к неподъемному для разума внутреннему расколу, на который бывает обречен командир в момент суверенного решения). Таким образом, командир принужден к своеобразному абсурду: он не может по своему предназначению быть иррациональным, функционально он должен быть только цеоерационален; но вместе с тем, как человек он не должен быть бесчеловечен, то есть сохранить в себе иррациональность, характерную для всякого морального суждения и душевного действия. Возникает эта альтернатива: бесчеловечен (аморален) или абсурден (примиряя иррациональную совесть и рациональный служебный долг). Образуется сложная личность, скрещивающая общее и личное: мораль личную и справедливость коллективную; политическое задание и хозяйственное начало. В этом состоит особый вызов, стоящий перед командиром и требующий «масштаба личности», особенно в столь сложном случае как изолированная и автономная служба в условиях подводной среды.

Рука ремесленника и дистанционный пульт оператора

Наконец, это не ремесло в актуальной ситуации, поскольку нет того устойчивого контекста, в котором было бы возможно определить ремесло, нет тех правил, по которым мы могли бы идентифицировать ремесло как ремесло[13 - Приведу цитату в своем переводе из немецкой Википедии, статья «военное ремесло»: «В современных войнах классическое понятие военного ремесла как знания вооруженной борьбы и убийства уходит на задний план. Почти все современные армии избегают ближнего боя и слишком тесного соприкосновения с врагом. Насколько возможно ситуации непосредственного боя, в которых дело идет о жизни и смерти, обходятся с помощью других техник (ведения противоборства). … К военным ремесленным знаниям относятся сегодня знания преимуществ и недостатков видов амуниции и типов вооружения, эффективных способов его использования, обращения, взаимодействия и инсталляции в боевой ситуации, учитывающие возможности противника….С развитием систем вооружения и стратегических подводных лодок военная техника стала столь развитой, что может быть обслуживаема только специалистами, которые никогда не вступают в вооруженное столкновение в классическом смысле. На место ремесленника заступает инженер. С развитием дистанционно управляемой техники и техники автономной, беспилотной говорить более о ремесле неуместно. Военное ремесло связано теперь с научной сферой и с развитием и прогрессом военной техники». (https://de.wikipedia.org/wiki/ Kriegshandwerk)]. Чем вообще определяется ремесленность? Тем цехом (социальным институтом), который его ставит «знак качества». Тем заказчиком (потребителем), к которому ремесло целеустремлено. Теми правилами, которыми оно руководствуется. И наконец, тем материалом, с которым оно имеет дело. Если последовательно рассмотреть эти четыре определяющих момента, то мы получим следующую картину: 1) социальный институт сегодня дефрагментирован, рассредоточен: это и следствие высокой специализации, огромной зависимости от технических средств и технологий (вместо воина мы имеем дело с оператором в бесконтактной военной операции), и, более того, в пределе операторы за компьютерным монитором (медиакраты) между собой имеют больше общего чем специалисты разных родов войск; 2) что касается заказчика, то девальвирована в ситуации гибридных войн политическая субъектность: частные военные компании подрывают представление о легитимности воюющих сторон, превращая всех участников боевых действий в акторов. Мы не имеем дело с двумя противоборствующими субъектами, скорее речь о «войне всех против всех». Важным моментом является отсутствие фиксированной субъектности Врага в современной войне (врага в политическом смысле по К.Шмитту [11] – как высшая степень интенсивности противостояния). Враг сегодня не определен, мерцающий и мигающий, «спящий», дисперсный как террористические группировки (со всеми вытекающими последствиями: невозможность концентрированной ярости и тотальной мобилизации); 3) что касается правил ведения боевых действий, то в гибридной войне «все позволено», и все средства допустимы, она включает иррегулярные формирования и асимметричные действия. Едва ли осмысленно говорить о том, что современное противоборство, включающее разнообразные санкции и операции в информационном пространстве, ведется по строго рациональным законам; 4) также как современный художник ничем не ограничен в выборе художественных средств, и нуждается, прежде всего, в концепции, современный стратег, имеющий средства контроля и наблюдения боевых действий онлайн, непосредственно не «объезжает территорию» театра военных действий, ему достаточно множества мониторов. Хотя он имеет дело и не с картой, а с «картинкой» 3-D в прямом включении, все же остается вопрос, чувствует ли он столь тонко как полководцы прошлого на поле боя «материю» и «дыхание» войны? Насколько ему вообще ведомы «духи войны» (вполне понятная категория для традиционных ремесленников, чувствующих свой материал, вступающих даже в магическое единство с ним)?

Неопределенность и размывание границ в этих четырех моментах уже ставят под вопрос корректность употребления термина «ремесло» по отношению к военному искусству. Ведь слово «ремесло» этимологически связано с ручным действием – рубить, плотничать, мастерить. В европейских языках русскому слову «ремесло» соответствуют слова, содержащие элемент «рукотворчества»: Handicraft (англ.), Handwerk (нем.), mestiere (итал., близкородств. maestria – мастерство). Наиболее близко к пониманию военного дела как ремесла подходит немецкая традиция осмысления военного искусства. Здесь присутствует элемент рукотворности: Kriegshandwerk, дословно «произведенная руками война», или иначе, «война как продукт, требующий приложения рук».

Сделаем короткое отступление об антропологической значимости руки для человека, поскольку именно освободившиеся в связи с прямохождением руки, из homo sapiens производят homo faber – человека фабрикующего, творящего, инструментально производящего свой мир (своими руками).

Рука

Если обратиться к наиболее древним изображениям человечества, то повсеместно встречается рука, вооруженная снарядом: это рука стреляющая, рука меткая, в пределе – рука воина. Отметим, что рука с орудием – это один из основных антропологических признаков. Вместе с тем элементы инструментального снаряжения (экипировки) выступают продолжением открытого всей кожей, чуткого и подвижного, тактильно восприимчивого «голого» тела. Тело же цивилизованного человека – это упакованное, изолированное скафандром, тело специализированное, уже не с орудием как продолжением руки, а с кнопкой дистанционного пульта. Усиленные и продленные инструментом/оружием руки, с другой стороны, обеспечивают высокую степень контроля за ситуацией. Вместе с ростом искусности руки растут запреты на использование ее силового ресурса, на рукоприкладство. Оправданным признается целерациональное использование расширенных возможностей руки, ненасильственное («палец на пульте»). «За общественным применением руки выстраивается целая цивилизационная технология. Никакая часть тела не является столь способной к применению орудий труда, к игре, живописи, музыке, письму, счету, указыванию, домашней работе и социальной жестикуляции. В применении руки сказывается уровень цивилизованности личности» [12].

Упомянем также то, что рука воплощает власть в акте схватывания и удержания, обладания; рука рассекает социальное пространство на левое и правое, символически различая свой/чужой, это своеобразная механика включения/исключения (сформировано по образу двурукости). О значении правой руки писал социолог и антрополог Роберт Герц [4]. В конце концов, правовое регулирование, справедливость, праведность, правда и правильность связаны с правой рукой, с символическим разделением мира.

Бесконтактность, дистанцированность операторов и, как следствие, неремесленность современных войн, незначимость в них разделяющей дуально руки (ведь пальцев десять) ведет антропологически к «забыванию» о необходимости морального решения «или-или», о выборе между правдой и ложью. Всю жестокость «ремесленного» рукоприкладства традиционной войны легко себе представить благодаря «кровавым» киносюжетам: она ставила человека лицом к лицу с феноменами смерти, боли, ненависти к врагу, и с неразрешимостью вопроса о моральном оправдании войны. (Где теперь «праведность» разящего Святого Георгия, если воин перед пультом с множеством кнопок как на гармони. Сегодня угрозы рассеяны в информацинной, санитарно-эпидемиологической, химической и экологической сферах. Прямому ручному насилию пришло на смену не менее жестокое дисперсное насилие, без впечатанности в сознание заданного телом антагонизма между правым и левым). Но вот в принятии решения Командиром и сегодня налицо предельная ответственность как оборотная сторона свободы, ведь слово «решение» этимологически связано с корнем «резать» (разрезать, отрезать, как и отрешать, разрешать). Принятие решения на действие (боевого характера) должно сохранять в себе память о всех необратимых в своей разрушительности последствиях ручного акта «разреза», о непосредственной ремесленности, лежащей в основе рукоприкладства. Суверенное решение в основе своей связано с решением о смерти.

Отказавшись от квалификации военного искусства как ремесла, важно сохранить памятование о феноменальной стороне всякой войны, избавиться от исподволь проникающей иллюзии «благородного дела» войны. Хотя акты военного управления, как мы показали, связаны с Домоустроением, но не ради мирной сельской жизни, а «на погибель врагам». Военное хозяйство – не космосоустроительное и не космосозидательное, но оптимально способствующее выживанию (особенно в случае столкновения со стихией моря). Оно далеко от идеала созидания и процветания, но без этого идеала животворящей культуры, образующего недостижимый горизонт, война – это чистое насилие, нигилистическое разрушение или саморазрушение. С чем трудно примириться, сохраняя в себе человеческое начало. Военные действия – это не компьютерная игра, цель которой игрушечное уничтожение, а командир – не перезагружающий игру геймер и не оператор. Ему важно сохранить в себе острое чувство подручности мира, антропологической вписанности в пространство, собственное уязвимое тело. Тело командира не аппарат, а рука его должна оставаться рукой чувствующего материал ремесленника: воина, умеющего держать в руках холодное оружие и воспринимать благоговейно, как ценность, живое, пульсирующее и ранимое тело и трепещущую раны и боли плоть с необратимостью смерти.

Неструктурируемая информация во временном континууме требует искусства и чутья (чтобы не сказать вкуса), личностного потенциала, а не аппаратно-программного расчета, чтобы собрать интегрированную оперативную картину. Именно в этом, в моменте искусности командирского дела заложена та иррациональная, отсылающая к морали основа. Только человек обладает свободой воли, в том числе для отказа от применения власти и силы в той ситуации, когда можно избежать насилия для спасения людей. Этому следует еще научить, об этом необходимо еще предупредить, и от груза этой ответственности еще нужно, при необходимости, человеку помочь себя восстановить. О чем речь, когда мы говорим о восстановлении или воскрешении души в случае командира, который добровольно без остатка сводит себя к исполнению социальной роли? Воин (на службе) – носитель статусного тела, явленного в своих публично приемлемых формах, о нем говорит Гегель, подчеркивая первичность социального перед личным: «Катон может жить лишь как римлянин и республиканец» [2]. Человек, призванный исключительно к служению, ставит себе социально одобряемые цели, исполняя как дОлжно роль на социальной сцене, что не предполагает неуверенности или дискретности, иронии или дистанцирования; не предполагает ни перебоев, ни двойной разметки времени. Амбивалентность социальной маски служения в том, что она как стигма всегда уже дана в объективном непрерывном течении времени, в гарантированности божественного и(ли) полисного смысла. Смысл служения всегда определен извне, но решение на него принимается личностью изнутри. Несъемная маска прирастает к лицу навсегда, не позволяя личности удовольствия от карнавальности культуры.

Итак, это не ремесло потому, что ремеслу не нужен вне-положенный смысл, продукт ремесла самодостаточен как результат, в нем есть цель в себе. В военном же деле необходимо оправдание извне, социальное признание, осмысленная целесообразность для общества и историческая слава, также как нужны человеку, прошедшему через вооруженное насилие, поддержка и реабилитация, компенсирующая травматический опыт. И это важно, в том числе для того, чтобы основать новую жизнь, найти в себе примирение и обнаружить в себе доверие.

Тем не менее, если вернуться к Посвящению в начале, то интенция признанного коллеги-стратега отстоять свое «ремесло» – военно-морскую науку, военно-морское искусство, военно-морское дело, – вполне разделяется нами. Уникальное, самоценное всегда утверждается вопреки давлению универсального, вопреки к бюрократическому единообразию. И здесь, безусловно, философия выступает в защиту уникальности военно-морской культуры и специфичности военно-морской деятельности, более того, на наш взгляд, следует говорить о самостоятельности ее развития в историческом масштабе, и, соответственно, о некоей сквозной идентичности ее представителей, о культурной памяти, а также о культурной автономности своеобразного военно-морского братства, в особенности в случае относительно молодого подводного флота.

Спасение утопающих и план спасения – это не дело администрирования и менеджмента, не дело бюрократической машины, которая, например, у Кафки, успешно функционирует в центре Европы, вблизи устойчивых скал и надежных стен Замка: в укрытии, в коридорах, под сводами, за закрытыми дверями. Напротив, хозяйствование и домоуправление военно-морского командира, взявшего на себя ответственность за Дом, в котором и боевая задача, и люди, и техника в некоем единстве перед лицом смерти, в стихии моря. И в этом отношении флотский командир сталкивается с особой трудностью, которая состоит в том, что он один являет собой Твердь, «сушу» (незыблемость закона у К.Шмитта [10]), является гарантом справедливости, и носителем своеобразного этоса «соли земли».

Resume

Вернусь к Слову, – которое жизненно необходимо выполняющему миссию или обретшему призвание, как нужна молитва всякому молящемуся. Слово – не только слово признания и чествования, не только слово личного дневника (разделяющее тяготы службы и боль исповеди) или поэзии (обещающей красоту вопреки смерти). В случае картины Магритта слово («это не трубка») нужно, поскольку иначе это тривиальный рисунок. Точно также в случае военного дела: слово указывает нам на тот разрыв в нашем понимании, на тот глубинный план бытия, который позволяет нам оставаться людьми. Слово может даже не богоугодное дело превращать в честное служение, если только это Слово не девальвировано (в информационной войне изолгано), не «заболтано» (лицемерными фразами пропагандистов). В наших человеческих интересах сохранять чистоту, точность и незамутненность наших слов, вызывающих доверие.

Неизбежную ремесленную компоненту военного искусства, истрачивающую и изнашивающую человечность, можно выдержать, только если это призвание, только если человек был вызван, чтобы быть защитником Дома бытия, удерживать своими личными силами надежный кров, уберегающий возможность развития. И такая призванность сохраняет человечность воина, позволяет отличать военную хитрость от циничной лжи. И она же сохраняет скромность, меру и стыд, препятствует наслаждению своей силой и могуществом, данной властью. (Замечу, что встреченные мной лучшие командиры были на удивление скромны, неприхотливы, деликатные и тихие в повседневном общении). Сохраняя связность со всей целостностью бытия, уважение к его Тайне (???????, алетейа), которая выше сиюминутных успехов и значительнее материальных сил войны, представитель военного сословия может сохранить доверие к жизни и к людям. Поскольку без этого базового доверия теряется осмысленность военного искусства.

Ссылки:

1. Агамбен Дж. Царство и слава. М., СПб, 2018. – 552 с.

2. Гегель Г.В.Ф. Лекции по эстетике, ч.1. Идея прекрасного в искусстве, или идеал //Эстетика: в 4 т. [под ред. М. Лифшица]. Т.1. Москва: Искусство, 1968 – 1973.

3. Маклюэн М., Фиоре К. Война и мир в глобальной деревне. М. 2012. – 219 с.

4. Герц Р. Смерть и правая рука. М., 2019.

5. Жерве Б.Б. Стратегия. Лекции, читанные в Морской Академии в 1919–20 уч.году. С. 42–49.

6. Фуко М. Это не трубка. М., 1999. – 146 с.

7. Латур Б. Визуализация и познание: изображая вещи вместе// Логос, Т. 27, №2, 2017. С. 95–156.

8. Немитц А.В. Очерки по истории русско-японской войны. Лекции, читанные в Николаевской мор.академии в 1909– 1912 гг. Т. 1–2. СПб, 1912. (Сообщение 3, том 1).

9. Шапошников Б. М. Мозг армии. В 3-х книгах. М.-Л.: Государственное издательство. Отдел военной литературы. 1927–1929.

10. Шмитт К. Номос Земли. М.: Владимир Даль, 2008. – 672 с.

11. Шмитт К. Понятие политического. СПб, «Наука», 2016. – 570 с.

12. Vom Menschen. Handbuch Historische Anthropologie. Hg. Christoph Wulf. 1997. S. 479–488.

§ 2. Пустота в центре мира: жертва временем

«…венок терновый носят те, кому не позволяют быть царями себе самим»

    Ж.Сарамаго

Выделяя разные режимы времени, – нулевое божественное, бесконечное природное, хронологическое социальное, оставшееся экзистенциальное, – можно обнаружить, что уникальность позиции жертвы и ее функция состоят в интегрировании всех этих режимов. Сопричастность всем этим режимам одновременно, способность удержать их единство – выделяют жертву. Наши размышления о жертве инициированы стремлением понять предельную самоотдачу командира, время которого без остатка посвящено социальному служению – «не до себя». Совпадение исполненности социального смысла с реализацией своего личного призвания отличает командира.

Варианты разметки времени

Исходная философская интуиция связана с корреляцией времени и смысла, со взаимопревращением одного в другое: искусно превращенное личное время преображается в общедоступные смыслы (случай писателя Пруста). А найденный точно, в личном усилии, смысл (замысел) сберегает время жизни социума (фигура командира).

Предваряя размышления о жертве временем своей жизни, рассмотрим различные режимы времени. Их можно дифференцировать следующим образом: 1) «нулевое время» – время первостихий или время Кроноса, не дающего развернуться бытию. Запустить время из Ничто – это придать динамику и положить начало смыслообразованию, связанному с конечным существованием, выйти из до-бытийственной и до-временной первоматерии. 2) Для понимания природного («объективного») режима времени и 3) социально-политического (хронологического) режима, обратимся к Э.Канторовичу с его различением двух тел короля. Король хотя и «имеет природное тело, украшенное и облеченное королевским достоинством и саном; но у него нет природного тела самого по себе, отделенного и отграниченного от королевского служения и достоинства, а есть природное тело неразрывное с телом политическим… Таким образом, природное тело благодаря присоединению к нему политического тела (каковое включает в себя королевские служение, правление и величие) возвеличивается…» [2]. (Запомним это: социальное (служение) затмевает природное (старение). Что будет потом с престарелым Героем? Вернем к этому вопросу в главе 2 части III.)

В отличие от мерного и равнодушного, как накатывающие волны океана, природного, – биологического и геологического времени, – время социальное связано с хроникой славы рода или сообщества, с его исторической памятью, всполохами знаменательных свершений. «Король есть имя вечности, которое будет существовать всегда в качестве главы и правителя народа (как предписывает закон), – столь же долго, сколь будет существовать народ…; и в этом имени король не умирает никогда» пока существует род («Ленин живее всех живых»). 4) И, наконец, время экзистенциальное: время, означающее наши радости и страдания, надежды и память, отпущенное и оставшееся человеку время.

Жертва сопрягает в себе все режимы. «В одном лице я здесь играю многих», – говорит у Шекспира Ричарда II в одноименной пьесе. Эти «варианты «умножения» короля» Шекспир развернул в трех образах: короля, шута и Бога, – но всем им придется исчезнуть, когда восторжествует время экзистенциальное, когда в знаменитом монологе в тюрьме он связывает разные режимы времени[14 - Я долго время проводил без пользы,Зато и время провело меня.Часы растратив, стал я сам часами:Минуты – мысли; ход их мерят вздохи;Счет времени – на циферблате глаз,Где указующая стрелка – палец,Который наземь смахивает слезы;Бой, говорящий об истекшем часе,Стенанья, ударяющие в сердце,Как в колокол. Так вздохи и стенаньяВедут мой счет минутам и часам.(Шекспир. Из монолога Ричарда II).]. От божественной власти короля (без счета времени) к королевскому «имени» (хроники исторической славы), а от «имени» к неприкрытому страданию человека (Ecce Homo/«Се человек») [2]. В рефлексии страдания устанавливается связь времен.

Экзистенциальное время связано с превратностями судьбы, с коловращением страсти и страдания, с обретением смысла и событием Дара/траты. Как сказано об этом у Мандельштама: «Время вспахано плугом, и роза землею была./ В медленном водовороте тяжелые нежные розы,/ Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела». Отведенное человеку время – отмеренное, но нелинейное; емкое, но тугоспеленутое памятью или проектом; сопричастное всегда нежной «душе ребенка» и вместе с тем соразмерное кроваво-тяжкому мандельштамовскому «Век мой, зверь мой». Невесомым временем, то есть неоплаченным поступками и страданиями, кровью и жертвой, будет та или иная форма длящегося и дисперсного времени, переходящего в степень скуки, тоски, ожидания. Вектор осмысленности может быть ему задан мерным циклическим природным ритмом (для мирного созидательного, возделывающего культуру землепашца), или стрелой традиции, славы и эволюции сообщества (для политического субъекта), или же обещанной вечностью бытия с Богом (для верующего человека). Например, гарантирован длящимся временем человек военный, имеющий свое предназначение в службе – в утверждении и защите жизни политического тела народа. Но его собственное тело редуцировано до инструмента власти, теряя значимость других размерностей: природно-биологического, экзистенциально-личного, призванного в обитель божью. Или, например, ветхозаветный Иов, праведная жизнь которого полностью в руках Бога – сам же Иов перед лицом абсолютной божественной воли находится в длящемся времени смирения, дело не доходит до личного поиска и обретения смысла, до Поступка или жертвы, до конструирования какого-то другого времени – природного, социального, экзистенциального. История Иова учит, а военная служба в мирное время ставит перед нами проблему: в чем найти опору в ситуации безвременья, если нет опыта экзистенциального напряжения. Как не сойти с ума от скуки военному или как не взроптать на вдруг падшую на голову несправедливость смиренному Иову. Знание разных режимов времени может быть спасительным. Навык перемещать внутренний взор между разными режимами времени закаляет и укрепляет так необходимое нам самосознание.

Итак, для чего в практическом ключе командиру необходимо знать о режимах времени. Это открывает ему возможность дополнительных степеней свободы, не только для себя, но и для вверенных ему людей. Понимание скрытой жизни сознания, возможности перехода между разными режимами времени дает приращение в критических ситуациях, когда необходимо быстро принять решение. Подобно тому, как зная о жизни звезд, мы хотя и не участвуем в ней, но расширяем свой горизонт и уплотняем свой контекст. Во всяком случае, знание о режимах времени окажет нам помощь, сориентирует в ситуации неопределенности, а главное избавит от догматизма, стереотипов, тотализации одномерных представлений. Дополнительные степени свободы дают возможность ускользания, маневрирования и помогают не загонять себя в угол одной-единственной картины мира. Умение менять разметку времени формирует доверие к себе, дает спасительную цезуру – глоток воздуха – в напряженной деятельности командира.

Отложенное время и точность жертвы

Жертвоприношение становится точкой отсчета Нового времени, будучи как акт вне времени, оно время учреждает (до изгнания из Рая времени ведь не было, даже само грехопадение все еще безвременное событие, – Бог весть, сколько оно длится). Время жертвоприношения всегда словно бы еще не наступило, это длящееся время подготовки (кто-то ходит по пустыне, кто-то идет из Вифании в Иерусалим), потому что, когда насилие «развязано», то самой жертвы уже нет в этом Новом времени, она может только быть воскрешаема (воспроизводима в памяти). Нас интересует (в случае военной системы) неопределенное время подготовки, о котором парадоксально пишет Гоббс: всякое время подготовки к войне уже является военным временем[15 - «Ибо война есть не только сражение, или военное действие, а промежуток времени, в течение которого явно сказывается воля к борьбе путем сражения. Вот почему время должно быть включено в понятие войны, так же как и в понятие погоды. Подобно тому как понятие сырой погоды заключается не в одном или двух дождях, а в ожидании этого в течение многих дней подряд, точно так же и понятие войны состоит не в происходящих боях, а в явной устремленности к ним в течение всего того времени, пока нет уверенности в противном» [6].]. То есть, хотя война еще не началась, до-нулевое время (мы еще не изгнаны из Рая), но она уже идет в душах и умах призванных к ней людей (люди эти на меже, в межвременье): есть уже воля к борьбе, есть замысел, есть разыгранные в воображении сражения. Что с человеком, который воюет до всякой войны? Он живет еще до грехопадения, но уже знает о нем? Знает об отложенном на неопределенное время начале? Свершенное будущее в настоящем? И что является оборотной стороной такого знания о мифе до всякого мифа? С ним обстоит так же как с жертвой, которая уже отдала себя на заклание – до всякого момента ее вызова. (Мы не спрашиваем здесь психоаналитически или политически, кто развязал насилие и кто повинен в нем. Нам интересна сама ситуация до-нулевого времени). Как же можно оказаться в до-нулевом времени? Вспомним Одиссея, спустившегося в Царство мертвых или Энея – они были храбрыми воинами.

Есть совершенно противоположный по направленности процесс – низведение в Ничто безвременья, например путешествие Героя мифа в загробный мир (кто же знает, сколько он там пробыл, но вернулся он точно иным, уже ведающим будущее. Вспомним сказку Афанасьева о солдате и черте, у которого солдат, пробыв там, казалось, всего три дня, вернулся через три года, без своей скрипки, но с книгой предсказаний). Жизнь Иова чистым божественным насилием мгновенно лишена Правды, отнята размерность земной справедливости, и вместе с тем происходит отмена течения времени (и это постараемся запомнить: связь справедливого хода вещей и времени). Своим абсолютным произволом Бог лишает Иова суда (обрекает на бессмысленность безвременья): «Должен ли я лгать на правду мою? Моя рана неисцелима без вины» (Иов, 34:6). Торжество стихии несправедливости лишает жизнь разметок. Границ, ориентиров. Время длится, жизнь проходит без смысла. Значит, категория справедливости для воина чрезвычайно важна, если уж пожертвовал жизнь, то ради благой и справедливой миссии. Здесь мы подходим к болезненной теме самоубийства среди военных. Наша гипотеза состоит в том. что главной причиной самоубийства, на которое решаются далеко не худшие, в том, что где-то обесцененной оказалась идея справедливости. Именно справедливость, а не правопорядок является ключевым элементом жизни воинского союза. В случае Иова – чистого божественного насилия – речь и не может в принципе идти о справедливости, Бог несоразмерен никакому суждению человека: «Ибо Он не человек, как я, чтоб я мог отвечать Ему и идти вместе с Ним на суд! Нет между нами посредника, который положил бы руку свою на обоих нас» (Иов, 9:33). В своем отчаянии Иов ищет учреждения смысла, пытается найти точку начала, определить отсчет и установить меру (пусть, если есть грех, то будет он хотя бы измеримым, а вина искупаемой; если бы удалось измерить, назвать и определить): «Но праведник будет крепко держаться пути своего, и чистый руками будет больше и больше утверждаться. А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю Его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его» (Иов, 19:25–27). Такова оправдавшаяся надежда Иова на праведный суд и возвращение времен, Ветхозаветный Бог всесилен обратить все вспять. В христианской культуре спасительной становится идея прощения.

Что же такое отложенное время, в котором живут воины, свершенное будущее в настоящем? Оно связано с приостановкой развертывания личного поиска в пользу предоставленного смысла общественно значимого служения. Обещанием Рая приостанавливается их экзистенциальное время, но не утекающее природное время: воины «забывают», что «в одну реку нельзя войти дважды». Выступая гарантом мира и спокойствия, защищая благоденствие и развитие культуры, жертва (и в этом ее чистота) не может одновременно заботиться о своем спасении. Воин живет в подготовке, в вынужденном межвременье, когда еще не пришло время войны и отсчет не начался. И его жертва личным временем как изнанка мира: та тень, которой мы не видим и не знаем, но которая является условием нашего бытия и света. То Ничто, которое формирует границы мира (пока еще живых), отделено ими как заложниками. Солдат у Стравинского заложил черту скрипку и отдал свое время, но в обмен получил книгу предсказаний – Белую книгу. Осмысленность жертвы солдата связана с выигрышем времени всем обществом (а за это время народились и выросли дети, – говорится в сказке). Ничтожащее Ничто как трехглавый змей отступает перед самопожертвованием человека-воина, происходит критическое осознание границ Мира и длится размеренное время, за которое воинское сословие расплачивается невозможностью свободного волеизъявления. Как емко сказано у Гельдерлина в гимне «Мнемозина»: «Богам не угодно, когда /Муж свою душу не хочет, щадя,/ Сдержать, но так он должен: ведь у него/Отнята скорбь». Именно на этот экзистенциальный момент жертвы временем следует указать в философии военного управления, дав во встрече с философом речь этой пустоте, иначе она останется бессловесной тоской.

Фигуры, воплощающие особую разметку времени

У Бодлера есть знаменитая фраза о трех почтенных фигурах: священник, воин и поэт. Их выделенность состоит в призвании жертвовать: во имя Бога, общественного блага или истины. Социальные аспекты жертвоприношения и функции жертвы рассмотрены М.Моссом, Р.Жираром, мой же интерес был сосредоточен на личной способности, на призванности к самоотречению или даже на невозможности не быть жертвой. И эта способность связана с особой внутренней разметкой времени у личности.

В военной системе воспитания и жизни речь идет о редукции личного времени к социальному, поскольку время служебное у военного тотально дисциплинированно, без провисаний находится в инструментальной и сиюминутной готовности. Но вот личное экзистенциальное время не строится рационально, события понимания и откровения не случаются гарантированно, оптимально, эффективно, они как «перебои сердца» у Пруста внезапны. При исключении этой спотанности («Дух веет где хочет») у воина неизбежно возникает «дефицит личного смысла», хотя его служба как таковая осмысленна.

В качестве примера рассмотрим предельный случай: командира подводной лодки, наделенного почти божественными полномочиями – властью распоряжаться временем других, а в критическом случае – временем жизни. Командир, будучи хранителем времени, поскольку распоряжается его порядком и разметкой, не «царь себе самому», у него нет своего экзистенциального времени помимо времени социального, и в этом состоит жертва: его экзистенциальное (оставшееся) время полностью без остатка конвертировано в социальное. Тем самым, на месте живого биения личной экзистенции оказывается пустота. Распоряжаться социальным временем и не иметь своего времени в случае командира – это две стороны медали. Только тот, кто может пожертвовать, – рискнуть остаться без опор внутреннего личного времени в полном доверии своим силам и своей судьбе, – тот способен целенаправленно и надежно выстроить социальное время, дисциплинировать его. Более того, дело в компенсаторном умении трансформировать нечто бытийное (преходящее) в социально значимое: свое срывающееся чувство преобразовать в порядок коллективного времени, свой дефицит личного смысла превратить в приоритетность социального. Командир, жертвуя личным временем и смыслом, выступает противовесом и гарантом социального и боевого порядка: находясь в центре устроенного им мира, он оказывается из этого мира исключен; в ситуации, где все равны, он один остается неравен, ибо, спасая и гарантируя коллективную справедливость, права на свое спасение не имеет. Для этого нужна отчаянная решимость.

Как неравен (в собственных размышлениях) при всеобщем равенстве права на жизнь оказывается главный герой в рассказе «Стена» Сартра. Он спрашивает себя: почему «я согласился умереть вместо него: его жизнь стоила не дороже моей – любая жизнь не стоит ни гроша. Когда человека толкают к стене и палят по нему, пока он не издохнет, кто бы это ни был – я, или Рамон Грис, или кто-то третий, – все в принципе равноценно». Но личный выбор командира состоит в том, что он сознательно исключает себя, он неравен потому, что он в ответе за всех, сознательно взял на себя бремя «искупительной жертвы». Что потом делать командиру с этой своей проклятой «исключенностью», – в этом проблема для специалистов (психологов, практических философов), обязанных помочь вернуться командиру не опустошенным, способным к мирной жизни..

Интересна в связи с этими размышлениями фигура философа, отличающаяся безвластием и отсутствием жесткого принуждения времени. Философ сам себе царь, поскольку у него есть лишь время его личной свободы. Даже если это время дискретное, нахлынувшее или ворвавшееся, кристаллизовавшееся из скуки, в любом случае время событий смысла не соразмерно бесконечному круговороту бытия; мысль живая вне природного ритма, как и вне божественного произвола, да и вне социальных принуждений (если вспомнить Диогена и Сократа). Это время «слабых» личных усилий, с этим временем мы приходим к своему ожидаемому концу в заботе о душе. Это время свободных размышлений уже после грехопадения, всегда уже рефлексия над бывшим. (Наиболее пронзительный автор в этом оношении Кьеркегор). Это не время героев-Титанов, но время творца, когда нет страха пустоты или бесконечности. Что касается фигуры поэта, то «бесхарактерный» (с точки зрения дисциплины и принципов военного управления – твердости, настойчивости, непрерывности, рациональности и плановости и др.) и своевольный, в истекающее песком личное время, поэт/ художник успевает запечатлеть ускользающие тени смысла, без остатка превращая глубину своей экзистенции в ритмы своего творения, и для этого также нужна отчаянная решимость. Священник же, третья фигура Бодлера, становится «обителью Бога и многих приведет к пониманию Божьих заповедей». Но это не столько вопрос акцентированно персонального самопожертвования, сколько подражания, ибо для него уже есть и Спаситель и Создатель, он удерживает в себе Дух. «Воистину имели они в двух телах единую душу» – это сказано о тех, кто помогает сирым духом или умом, восполняя своим служением духовные запросы своей паствы.

Итак, если жизнь определена службой, – устремлена ли к славе земной, связанной с героизмом и памятью (людской), или устремлена к славе божьей на земле, – время длится законосообразно и превышает ограниченную человеческую жизнь (неразрывная связь времен). Соизмеряя себя с этим временем (с памятью-Мнемозиной или с божественным временем), человек, может терять «тонкую красную нить» своей личной экзистенции: свои персональные смысл и время. Если он способен к жертве и призван к славе, то речь идет о преодолении собственной печальной конечности и ограниченности своих сил в Воинском или религиозном союзе. Сила союза дополняет индивида, придает ему вес.

Дефицит (или даже отсутствие) экзистенциального времени «вшит» в Героя, ибо он связан с незначимостью личного времени: оно «обнуляется» (о службе ветеран скажет: «это было в другой жизни»). Для Героя важна слава, – отложенная в будущее: историческая память (сказания, саги и мифы) хранит сообщения о героических деяниях, превышающих ограниченные возможности всякого конечного человека. Ради этого бесконечного исторического времени, – вечной славы в веках, – Герой жертвует своей жизнью, и в этом обретает Возвышенное.

Герой как жертва оказывается в центре мира, но у него нет личного времени, пустота (личного) совпадает с полнотой (общего). Тотальная заполненность непрерывными служебными задачами и дефицит личного времени оказываются прочно связанными. Однако командир, хотя имеет весомые основания для самопожертвования: интересы коллективного блага, политическая/религиозная идея, возвышенное, – но жертва командира все же имеет особый характер, культурно-антропологический, вне политической мотивации, вне личной преданности телу короля, без воинственности и агрессивности комбатанта. Культурно-антропологическое качество жертвы придает фигуре командира созидательную направленность, даже посреди уничтожительной и разрушительной ненависти войны. В понимании призвания командира более значима категория сакральной жертвы (Рене Жирар), особый ответ на зов бытия (Мартин Хайдеггер), ответственность за конституирование смысла социального служения (евангельское «пострадать за други своя»), за осмысленность общего дела (философия общего дела Николая Федорова или даже в духе Достоевского «Всякий пред всеми за всех и за всё виноват»). Конечно, этот тип людей с их призванностью служить может быть использован в политических или частных интересах, вплоть до фанатизма и нигилизма, свойственных служению. Но предотвращение этих крайних случаев возможно при хорошей философской подготовке командиров, при отчетливом осмыслении ими своего предназначения и привитии навыков «ориентирования в мышлении» (Кант).

Жертва как форма безвозвратного дара

Дар – одно из оснований межчеловеческих связей в доиндустриальных обществах, всепроникающий социальный элемент. Дар граничит не только с торговлей, или с данью, с оплатой услуг или подкупом, но и с жертвой, которая является особой формой дара, асимметричной и необменной. Благодать, исходящая на одаренного человека, будь то легитимация власти правителей, отметка избранника, особые инсигнии, не может быть адекватно «отдарена», от нее невозможно отказаться, человек не суверенен по отношению к дару богов. Здесь возможен только символический обмен с мистическим преображением как в евхаристии. Причем коммуникация между Богом и человеком сводится к коллективной коммуникативной практике с объединяющей людей жертвой, происходит трансформация дара в жертву. На дар небес мы вынуждены отвечать жертвой.

Однако, жертва – в коммуникативном смысле пустое место в отличие от дара (взаимного, продолжающего коммуникацию), жертва безответна и окончательна (как например, жертва девушек дракону в сказках, или жертва в ходе создания зрелища для масс – гладиаторских игр на арене). Жертва выступает началом нового миропорядка, но сама она исключается из него, у нее отнята сопричастность, она одинока (время, в котором ее уже не будет, и которое ею оплачено). Жертва преосуществляется – трансформируется в социально мирное время. Для самой себя жертва выступает формой дара с исключенным смыслом.

Жертва – не суверенна, не полна в себе, ибо она лишь теневая, компенсаторная, сторона полной благоденствия жизни. Залог благополучия. Жертва – «не зеркальный» ответ на благодать от Создателя или Спасителя. Она лишь временное искупление. Поэтому она должна быть ритуально чистой (в нечистом мире), не куплена, не обменяна, но явлена (как агнец вместо жертвуемого сына в случае Авраама или в виде самой любимой дочери как в «Аленьком цветочке»).